***
Следующие несколько занятий похожи на какой-то старый зарубежный фильм: ничего не понятно, языка не знаешь и фиг догадаешься, в чём вообще суть. Смысл даже не собирается проглядывать сквозь графики и функции, а уравнения вообще вгоняют в депрессию, и Чонгук совсем не понимает, что он здесь делает. Чимин расписывает простейшие вещи, тратя по странице мелким почерком — таким выверенным, правильным, как по трафарету — на каждую, упорно пытается вложить в голову первоклассника хоть что-нибудь, но получается не особо. Когда до конца остаётся минут десять, Чонгук пялится в окно, не слушает Чимина и посреди тирады про производные для параболы (или гиперболы — Чонгук не знает и не напрягается, чтобы узнать) спрашивает: — А тебе какая музыка нравится? — Разная, но сейчас не об этом. Честно говоря, его раздражает немного, когда так отвечают, потому что он почти стопроцентно уверен, что, например, про истоки даунтемпо Чимин и не слышал. И не сможет назвать ни одной олдскульной японской метал-группы. По-любому классику какую-нибудь, думает Чонгук с некоторым раздражением. — Устал? — Можно мне идти? — это звучит одновременно, и Чимин устало снимает свои очки. Он только кивает, мол, иди, конечно, и Чонгук встаёт, пихает, не глядя, учебник с парой тетрадей в рюкзак, а сам внутри радуется, что до следующего вторника с выносом мозга на фарфоровом блюдечке ещё целая неделя. Чимин закрывает за ним дверь и тяжело вздыхает: гуманитарий — это очень сложно, и, разумеется, он знал это. Не знал только, что настолько. Ещё пару раз Чонгук начинает о чём-нибудь отвлечённом спрашивать посреди занятия, вроде «любишь Марвел?», или «видел новый клип бэнгов?», или «нравится Дрэйк?» (это, конечно, предсказуемо и вообще нереально: какой нахуй Дрэйк и Чимин?), но тот только отвечает коротко и расплывчато, а после возвращается к хреновым формулам. На следующий день в школе Чонгук слышит шепотки девчонок про старшеклассников, какие они классные, активные, как хорошо они все учатся (здесь всё чаще мелькает Пак Чимин), а Чонгука уже подташнивает из-за этого: Чимин то, Чимин сё… Бесит. Его не отпускает ощущение, что все просто свихнулись на нём: мелкому скоро начнёт казаться, что даже априори незнакомые с ним люди начнут прославлять этого грёбаного отличника. «Памятник ему золотой поставьте» — почти зло думает Чонгук. Если посмотреть на парня, может показаться, что он Чимину просто завидует. «Ни черта подобного» — сам себе отвечает подросток, потому что нет, не завидует. Не завидует, что о Чимине говорят, что именно его ставят в пример, и, вообще, Пак висит на стенке почёта как лучший ученик из своей параллели и школы. Нет, блядь, Чонгук Чимину не завидует. Просто глубоко внутри хочет так же. «Зато я рисую лучше» — с детской злорадностью думает Чонгук, но как назло на листочке перед ним на парте видно только кривое нечто. Он с раздражением комкает листок и забрасывает в рюкзак: сегодня просто не его день. Не его неделя. Не его время, наступившее ровно с тех пор, как появился Чимин по вторникам.***
Его тошнит от собственных ощущений, паршивит конкретно, и лучше бы ничего не было, потому что смотреть сил нет никаких, разговаривать — тем более, так что Чонгук сидит в своём запертом на сотню замков мирке и выходить не собирается. Чимин втирает про производные терпеливо, но Чонгука очень подмывает послать его настолько нахер с этой математикой, насколько это вообще возможно. Он из последних сил делает вид, что слушает, кивает, когда надо, а сам отсчитывает минуты до конца. Чимин снимает свои чёртовы очки в тонкой оправе и говорит спокойно: — Иди, раз надоело, — лёгкая полуулыбка, и в голосе нет ни капли обиды или ещё чего, скорее уж наоборот — снисхождение какое-то к тупому первокласснику. Чонгук точно уверен, что в глазах отличника Чимина он тупица непробиваемый, но вот именно сейчас ему откровенно плевать на то, какой он там, в чужих глазах: его очень заебало абсолютно всё. И Чимин с его этой математикой в первую очередь. Чонгуку дышать иногда от злости сложно, не то что уж делать умный вид в присутствии грёбаного отличника. Поэтому он без возражений и лживых «да нет, что ты, мне интересно и надо» собирается, коротко прощается и сваливает. Наверное, где-то здесь должна взыграть совесть, что Чимин, вообще-то, тратит на него своё свободное время, но нет. Хотя и лучше или легче не становится: ему всё так же паршиво, всё бесит, потому что сегодня только вторник и учиться ещё четыре долбанных дня, а долгов — выше крыши. Ему хочется обматерить каждого прохожего, но больше себя — за безответственность, а жизнь — за происходящее в общем. Если бы Чонгук курил, то сейчас было бы самое время затянуться. Он гуляет в паре домов от собственного, чтобы раньше положенного не возвращаться к матери, которая свято уверена, что если её сын не учится по всем предметам по высшим баллам, то это настоящая катастрофа. Чонгук уже собирается завалиться к Хосоку в поисках хоть какого-нибудь призрачного намёка на душевное равновесие, но того как назло нет дома, и материться хочется ещё больше. Даже музыка в наушниках не та, и это образной вишенкой на приторно-сладком торте добивает по раскалённым нервам. Чонгука откровенно бесит Чимин. Весь из себя такой правильный, что вауваувау и девочки с учителями на пару вешаются и боготворят, в пример везде и всегда его ставят, а он на деле — скучный, как пиздец, даже поговорить не о чем.***
На самом деле, Чонгук незаметно для себя движется с фазы «как же ж меня заебало всё это, блядь» до «не так уж и сильно», потому что ад в течение двух часов по ощущениям сокращается до полутора. Впрочем, Чонгук до сих пор совсем ничего не понимает, и это откровенно подбешивает. — Твоя проблема в том, чем ты занимаешься на уроках, — как-то говорит Чимин и крутит между пальцев тонкий механический карандаш, когда занятие — минута в минуту, блин — заканчивается. — Чем это я таким занимаюсь? — изумляется Чонгук, думая, что тот намекает на пошлость какую-нибудь. Хотя тот и слова «секс» не знает, это точно. — В том-то и дело, что ничем, — вздохнув, спокойно, как маленькому ребѐнку объясняет, что облизывать качели в мороз — не лучшая идея всей жизни, отвечает Чимин с намёком на улыбку и добавляет: — только рисуешь, — он кивает на толстую тетрадь, где на обратной стороне рисунков двадцать, если не больше. Почему-то Чонгука это не хило так задевает под самыми рёбрами, и он отвечает резко, откровенно нарывается, чтобы Чимин не промолчал в ответ и шикнул: — А что в этом плохого? — Чонгук, честно говоря, бесится немного ещё и потому, что одним махом Чимин сбил всё то «не так сильно», которое очень медленно, но определённо верно двигалось даже по направлению к «я даже начинаю что-то там понимать», а теперь снова вернулось к «меня задрало это дерьмо и Пак Чимин особенно». — Ничего, — и добавляет: — графики бы рисовал рядом. Запомнил бы тогда, наверноe, что-нибудь. — Чимин очень культурный и старше, не обращает на показуху и в край охреневшего мелкого никакого внимания. Последнее, думает он, звучало немного издевательски и обидно, но он же ничего такого не имел и в мыслях. Чонгук почти вслух шлёт его нахуй и даже дальше, фыркает недовольно и из-за бараньего упрямства вперивается глазами в уравнения косинуса и котангенса, вроде как «я всё равно понимаю», хотя на деле видит только выстроившиеся буквы и цифры в бессмысленную строчку. В середине октября, почти сразу после дня рождения Чимина, которое, Чонгук уверен стопроцентно, прошло под аккомпанемент какого-нибудь итальянского композитора вроде Людовико Эйнауди в исполнении именинника и в компании замусоленных тепличных мальчиков из таких же стерильных комнат, как и у Чимина. Чонгук с каким-то иррациональным раздражением замечает, что очень-очень смутно, скользко и далеко не всегда, но он начинает догадываться, что от него вообще хотят и Чимин, и его учительница математики. Правда, косинусы, тангенсы, синусы и котангенсы всё ещё чётко ассоциируются с углами, и какого черта они вообще делают не-в-геометрии, но, если не особо вдумываться — уже легче. Одна проблема: Чонгук просто не может не вдумываться. И как, блядь, можно синус в минус косинус превратить — это где-то там, за гранью понимания его гуманитарного склада ума. В последнее время всё чаще кажется, что это в каком-то неправильном смысле говорится: с каким-то снисхождением, вроде как «ну, гуманитарий, ну, что поделать, такой вот тупица уродился, не всем везёт. Чонгук через неделю идёт к уже девятнадцатилетнему Чимину-отличнику за новой порцией (не)нужной ему информации про тригонометрию или что-то подобное, с которой он очень культурно и на «Вы». Подросток вываливает из рюкзака тетрадь, в которой рисунков больше, чем записей за все полтора прошедшие уже месяца, с учебником и садится на мягкую кровать. — Ты повторял что-нибудь? — Чимин спрашивает исключительно из вежливости (улыбается — тоже), потому что знает точно, что Чонгук даже учебник не открывал. — Ты мне не поверишь, — почему-то с очень радостной рожей говорит Чонгук и продолжает: — я реально открывал и пытался понять. — Понял? — Не то, чтобы Чимин верил, но вдруг. Люди непредсказуемы же. — Не особо, — врать не хочется, потому что чревато кипой дополнительных заданий на отработку в кои-то веки понятного материала, а говорить «я нихрена не понял из твоей писанины трафаретной», наверное, тоже не стоит. — Тогда покажи, что именно не получается, — Чимин наклоняется чуть ближе, чтобы видеть, и снова излучает ауру грёбаного одуванчика и альтруиста законченного, которому нравится по нескольку раз одно и то же повторять. Не то, чтобы это было как-то неправдой, но гуманитарий и математика — это действительно сложно. Даже для отличника Пак Чимина. — Понял? — ласково так спрашивает в конце занятия Чимин, глянув секундой раньше на минутную стрелку настенных часов. — В общих чертах, но суть уловил, — честно говорит Чонгук, и он действительно не врёт: он начинает понимать.***
«Пак Чимин, ты уже не так раздражаешь» — думает Чонгук, глядя в окно в своей комнате, захламлённой в конец, если сравнивать с чиминовой. Впрочем, любая комната, кроме какой-нибудь операционной, казалась бы клоповником и пыльным чердаком, если сравнить её со стерильной мечтой этого перфекциониста. Чонгук лежит на кровати, закинув на голову руки, и думает, что Чимин не может быть таким задротом по учёбе, каким кажется всем и ему самому в том числе? Ну, это же просто нереально столько задротствовать на школьные уроки? Нет же? Или да? Хер пойми, что творится в его дофига умной и начитанной всяких слишком взрослых книжек голове. Ещё Чонгук думает, сидя в крутящемся кресле напротив компьютера, что Чимину же не семьдесят четыре, чтобы читать какую-нибудь зарубежку про Карла IV или мифологию доисторического Ирака с Гильгамешем и Иштар? Чонгук уже совсем не уверен: чем больше он думает, тем легче отказаться от начальной идеи под названием «он, конечно, задрот, но внутри нормальный подросток». Ну, нельзя же, в конце концов, в девятнадцать лет фанатеть от великовозрастного итальянского мужика за роялем! Когда наступает последний вторник октября, который первоклассник всем сердцем ненавидит, у Чонгука зреет небольшой план: он всё-таки, несмотря на предыдущие свои неудачные попытки, хочет узнать что-нибудь о Пак Чимине из класса 3-А. Про какие-нибудь там увлечения или ещё что. Только вот этот хрен всегда культурно затыкает Чонгука, отвечая, но давая понять, что математика важнее (вот тут Чонгук готов долго и некрасиво спорить). Первое, что точно уяснил Чонгук за всё время их занятий, так это то, что разговорить Чимина во время объяснений невозможно априори. Второе, что он уяснил (тут в ход пошло не особо совместное детство), это то, что Чимин, кажется, вообще не любит открываться и разговаривать, хотя в школе Чонгук отлично видел, как тот смеялся в компании друзей. Но Чонгук не был бы собой, если бы два таких простых факта смогли его остановить: он заводит разговор про Вселенную DC и Бэтмэна посреди объяснения про что-то там и тригонометрические тождества. Чимин глубоко внутри думает, что это неуважительно, потому что он же старший, но не обижается и не злится — зачем? — просто тянет улыбку чуть ласковее и участливее, говорит, что любит больше Marvel, нежели DC, и без перехода продолжает вещать о тождествах и тригонометрии. Попытка немножко проваливается, но Пак Чимин определённо уже не так сильно раздражает со своей офигенностью по абсолютно всем фронтам. Потому что он знает о существовании Марвела.***
— Понял? Чонгук замечает, что это вопросительное и хорошо скрываемое, но обречённое «понял?» вроде звонка с урока, после которого можно собираться домой. Но. Чонгука ещѐ вчера ночью, пока играл в старенький Fallout 3, знатно так, ощутимо стукнула по мозгам идея, что неплохо бы познакомиться поближе, ведь все звезды этому решению благоволят: родители дружат, они тоже вроде как должны, а репетиторство каждый вторник на чёрт знает сколько времени. На деле, просто любопытно ему: чем живёт Чимин, какие, если есть вообще, интересы у гордости всея старшей школы. Он, кажется, понимает, в чём прикол его неудач прошлых, и после своего утвердительного во второй раз за всю историю их занятий кивка, вроде как «да, понял», начинает по обыкновению собирать свои вещи и как бы между прочим спрашивает с таким чуть-чуть подделанным равнодушием: — Нравятся ужасы? — а сам почти трясётся от интереса узнать, правильно он думал целый день или опять лох. — Не особо, — пожимает Чимин плечами, и смотрит в угол: вспоминает начало «Человеческой многоножки 2», про которую ему все рассказывали друзья, когда он согласился сходить на премьеру, но сбежал из зала через десять минут на моменте, когда тот, жирный, девушку убивает, с подступающей тошнотой. — А тебе? Чонгук так и замирает с учебником в руке: неужели и правда угадал с теорией, что после вопросительного «понял?» можно откопать в этом комнатном цветочке человека живого? Чонгуку даже и не верится особо. — Ага. Что-то типа «Пилы» или «Звонка». Чимин передёргивает еле заметно плечами и, наверно, взвесив всё (что взвешивать он там собрался — не ясно), спрашивает: — Почему они тебе нравятся? Противно же. «И страшно» — мысленно добавляет старшеклассник. — Не знаю. Может, адреналин мне нравится во всем этом. На самом деле, Чонгук чуть-чуть в шоке: его — о-го-го! — спросили, а не он тут докапывается. Он задним фоном рассуждает сам с собой: сесть сейчас и нормально поговорить, а не продолжать диалог стоя-сидя с учебником алгебры за первый год старшей, или не стоит. — Кстати, — будто что-то вспомнив, он всё-таки выбирает первый вариант, — ты так и не ответил конкретно, какая музыка тебе нравится. Ну, группа там или исполнитель. Чимин как-то резковато и быстро жмёт плечами на слове «исполнитель», словно боится сказать. — Ну, так кто? — Чонгук улыбается слишком мягко и ласково для обычного, потому что почти сгорает от внезапно появившегося интереса. — Эм… американский хип-хоп, — Чимин почти спрашивает и всё ещё смущается, хотя непонятно — чего именно. А Чонгук точным движением плюхается на кровать в паре сантиметров от собственного раскрытого рюкзака и почти хлопает в ладоши от радости: — А кто именно? — ему на самую секунду кажется, что голос у него сейчас, как у маньяка-педофила. — Мик Милл, Дрэйк, если из самых любимых. Где-то на этом моменте у Чонгука челюсть по-домашнему так, уютненько укладывается на коленки и подниматься не собирается в ближайшее время, в общем-то. Да не. Не может же быть, чтобы пай-мальчик в канонных очках, в рубашечке и с такой тепличной внешностью слушал тех же, что и сам Чонгук, который на его фоне почти гопником выглядит? Это слишком смешно. — Серьѐзно? — Чонгук всё ещё не верит. — Да, — уголки губ дёргаются в улыбке, и Чимин смотрит на Куки. — Мне тоже! — лицо Чонгука озаряется таким ярким светом, что кажется, будто ещё секунда – и его либо разорвёт от этого, либо физиономия треснет. И не то, чтобы у Чонгука не было друзей, которые бы слушали Дрэйка или Эминема: у Чона есть, с кем обсудить олдскул вплоть до Тупака. Просто с Чимином это смотрится немного… противоречиво: Чонгук же искренне уверен, что если не классику типа Моцарта, Вивальди или Бетховена там какого, то, тщательно скрывая, но SNSD или Red Velvet уж точно. А тут… просто как-то немного охренеть. — Ты танцуешь? — Чонгук не знал и не спросил бы никогда, просто слышал от матери что-то про танцы и Чимина в одном предложении. — Да, — быстро отвечает старшеклассник, и кивает на Чонгука: — а ты? — Раньше. Месяц назад ушёл. — Почему? — Сам не знаю. Мать сказала, что это плохо влияет на успеваемость, которая и так не очень, — где-то здесь Чонгук грустно усмехается, потому что нравилось очень и вернулся бы запросто и почти со слезами радости. — Ясно, — тянет по привычке это слово Чимин и, наверное, разговор скоро (если не уже) зайдёт в тупик. — Ладно, мне пора, — Чонгук встаёт и всё-таки пихает учебник в рюкзак, сминая какой-то ненужный листочек на самом дне. Уже дома, когда снова на кровати и руки за головой, он понимает, что Чимин оказывается, нормальный. А не ипохондрик-перфекционист с окр и навязчивыми идеями. И с ним можно разговаривать даже. И не про доисторическую шумеро-аккадскую мифологию. В один прекрасный декабрьский день Чонгук себя чувствует намного взрослее своих семнадцати, потому что вот уже неделю не спит по полночи и пьёт кофе по утрам, который на самом деле терпеть не может. Потому что приходит в школу впервые не в любимой толстовке, а в белой рубашке, и все смотрят на него с удивлением, словно он из какой-то другой Вселенной, когда сдаёт вовремя домашнюю работу и долгов на один меньше сразу по нескольким предметам. Если честно, он просто долго думал, и сейчас его откровенно прёт с этого ощущения какой-то крутости и да, смотрите, какой я классный, обращайте на меня внимание. Он смотрит на себя в зеркало в течение ещѐ недели, и хрен пойми что на голове превращается в по-простому уложенную прическу. Девчонки сильно засматриваются и стреляют накрашенными глазками во время уроков: Чонгук сам замечает как-то, и друзья ржут по-доброму с его метаморфоз, мол, когда ты не похож на грустного и малолетнего алкоголика с космическими синяками под глазами, девочки все по стенке ползут. Учителя в кои-то веки хвалят не только за успехи в конкурсах по рисованию, но и за обычные предметы, а в отметках редко, но начинают мелькать «отлично». Даже почти не нудят про прогулы и, обоже, тебе же экзамены сдавать, потому что за первый семестр (пара недель — не в счёт) прогулов только два; один — по уважительной причине. Чонгуку малодушно похвалить себя хочется, погладить по головке и сказать, что он молодец, но Чимин по вторникам одним своим фактом существования не даёт размазаться в соплях по поводу самооценки и спускает на землю. Чимин всё ещё слишком далёкий, но классный. Чонгука совсем не пугает, что для достижения такого же уровня нужно впахивать ещё больше и не спать совсем, распрощавшись с долгами по всем предметам. А еще — жить на кофе, потому что семестр он отлично так проспал-прогулял-проленился. Сейчас грызёт совесть и внезапно проснувшаяся ответственность (здравствуй, солнышко). Чонгук чувствует такой ни с чем не сравнимый кайф с того, что его хвалят при всех, когда за неделю до конца он сдаёт всё-таки все свои долги и теперь, как свободный человек, обязан только домашку делать. И не хочется, конечно, и Чонгук слабовольно поддаётся лени, но не чаще двух-трех раз за неделю, что уже очень хорошо. Он откровенно ловит тот самый кайф, когда по математике самым слабым учеником называют не его, вселенского лентяя с мозгами, которые есть на самом деле, а реального тупицу. В этот момент Чонгук готов на стуле прыгать, кричать «ура!» и даже хочет сам решить что-нибудь из того, что с Чимином они не проходили ещё. Внезапно все мысли спотыкаются об этот момент. Чимин. Вообще, как это и бывает в семнадцать, он просто проснулся с чётким осознанием, что страдать хернёй и дальше резона особо нет — лучше вот так же, как Чимин, задротить на учёбу. Может, выйдет чего полезного. Чонгук, осторожно подбирая слова для почти ущемлённой его мужицкой гордости, думает, что хочет быть похожим на отличника Пак Чимина. Но не школьного, а того, которому нравится американский хип-хоп, который танцует просто охренительно, и который на самом деле очень классный. Ну, и плюс небольшой переломный момент, когда родители таки доконали со своим «Чимин то, Чимин это» и «посмотри, каким нужно быть». Чонгук уже хотел спросить что-то вроде «хэй, я, вообще-то, ваш сын, на если что», но подумал, что так нельзя, родителей нужно уважать, и вообще, они у него самые лучшие, так что и для родителей тоже он меняется. Да и не особо как раздражает. Спустя месяц у Чонгука по отношению к Чимину немного «нотис ми, семпай» и много вауваувау, как волной вмиг накрывшие его. У него довольно ощутимый кожей, словно подули холодным воздухом на капельки воды после душа, переход от «я хочу быть таким же» к… непонятно чему, если честно, но чему-то, наверно, дофига стрёмному. Потому что Чонгука всё сильнее напрягает это непроизвольное «заметь, заметь, заметь меня», всё его залипание на хёне по вторникам, пока тот про индуктивность по физике рассказывает. Он смотрит на это всё, будто с третьей стороны, фэйспалмит сам с себя страшно и иногда очень, прям нестерпимо, хочет повеситься на простыне или полотенце. Потому что, ну, блядь, ну, за что мне это, за какие грехи? Чонгук всё ещё очень плохо осознаёт, что вообще происходит с ним, и почему лихорадит, температурит, когда рядом и не очень существует старшеклассник Чимин. Про то, что происходит с его молодой и только-только наладившейся жизнью, он понятия не имеет ни малейшего, но нутром предчувствует, что ничем хорошим, вот совсем это не закончится. Ещё Чонгук чуть больше положенного залипает на мягкой улыбке, готов слушать Чимина вечно, даже — огосподи! — скучает немного, когда их занятия заканчиваются, и, кажется, меняется. Он намного ответственнее себя изначального, делает домашку в кои-то веки, ходит в идеально выглаженных рубашках всегда, не забывая про любимые кеды, учится лучше и почти не бросается грубостями. Это он замечает внезапно и совершенно случайно, когда учитель хвалит за успехи, говорит, что тот сильно изменился за семестр с небольшим, и желает продолжать следовать в том же направлении. Чонгук сидит и отвлечённо думает, что окружающее общество способно действительно менять самого человека, потому что четыре месяца назад появился Чимин в очках, вежливый, весь такой из себя идеальный, с очень культурной речью, отметкой «отлично» по всем предметам, который перерос в этакий идеал и совсем немного (настолько, что даже Чонгук сам не особо уверен) — в самого дорогого друга. Чонгук всё так же приходит по вторникам в четыре к Чимину, который помогает с математикой или физикой, хотя уже всё хорошо и, в общем-то, не надо, вежлив до уровня нереальности, что парень боится сказать что-нибудь сленговое случайно, и секунда за секундой въедается в память Чонгука. Их разговоры слишком часто уходят далеко от формул, примеров и уравнений, перекочѐвывая в степь обыденности, немного будущего и внезапно Чонгук видит своё зеркальное отражение в танцклассе рядом с Чимином, повторяя движения из хореографии на городской конкурс, который через три месяца. Чимин со свойственным ему вселенским терпением помогает с не получающимся куском, хотя танцы — не математика, и объяснять не нужно, а Чонгук готов визжать фанаточкой от каждого предложения мягкого голоса слева, потому что красиво слишком звучат обычные слова, и отдаются потом они физически ощущаемыми по вискам и груди воспоминаниями. Он и подумать никогда бы не смог даже в самых-самых смелых мечтах, что его впустят за грань уже ненужного репетиторства и вежливых, до содрогания добрых, искренне мягких улыбок, но старшеклассник говорит, как правильно сделать переход, и брюнет внутри надеется, что это не сон. Он старается очень, чтобы — парень даже не хочет это отрицать — понравиться хёну. Чонгук, кажется, влюбляется медленно, потому что чрезмерно радуется каждой встрече, глубоко внутри, сам себя отдергивая, мечтает как-нибудь встретиться просто так, без причины, но не замечает пока что и живет спокойно без мук совести, общественных принципов и ненужных мыслей. Чонгук заглядывает с разрешения в тетрадь Чимина по алгебре, залипает сильно, когда тот что-то объясняет из серии «это будете потом изучать», и Чонгук кивает отвлеченно, хотя ни черта не понимает в уравнениях — только слышит, как стучит сердце и, кажется, он попал, потому что даже от наклона букв, таких же правильных, как он сам, ровных строчек, не скачущих, уже сжимается всё изнутри и хочется пищать от беспричинного восторга. Всё было бы прекрасно, просто зашибенно, думает Чонгук, сладко улыбаясь собственным мыслям, если бы не одно «но». Чимин носится с Тэхёном, который бесит Чонгука до красных щёк, потому что границ тот вообще не видит, почти клеится и ржёт вечно над чем-то, переживает очень наивно и по-детски, чуть не ручки на груди складывает и вся такая фанючка из себя, что Чонгук невольно ревнует и болезненно мечтает о вторнике, чтобы два часа самому порефлексировать по Чимину, когда тот сидеть будет совсем рядом, послушать охрененно классный голос и честно пытаться понять грёбаные производные. Он думает, как Чимин будет объяснять формулы из учебника, как спросит «понял?» с такой потрясной полуулыбкой, что у Чонгука волной от затылка по спине мурашки табуном пробегут, и сидеть он будет с туповатой миной, мол, ага, да, понял, только не молчи; думает, как тот пожмёт руку, прощаясь, а Чонгук фантомно будет ещѐ час ощущать чужую ладонь и… и у Чонгука всё очень плохо с подачей воздуха в легкие, потому что, черт возьми, грёбаный Пак Чимин идёт навстречу. И улыбается именно Чонгуку. Мелкому сразу мучительно дурно и охеренно классно до степени, что ноги почти подгибаются, руки потеют и губы предательски дрожат, поэтому он стоит как вкопанный и дергает рукой на манер приветственного, озаряясь сразу лучезарно, светится весь, будто солнце увидел впервые за годы заточения в какой-нибудь сказочной темнице. Чимин проходит по коридору дальше к своему классу 3-A, а Чонгук млеет, как девочка десятилетняя, визжит от бьющегося тупо о рёбра сердца и хочется стоять вот так и фанючить дальше. Или побежать за Чимином и проныть счастливое «оппа», повиснув на руке. Но. Его оглушает звонок, в жизни появляются производные и пропадает классный Чимин за поворотом.***
В какой-то откровенно поганый момент Чонгук понимает, что в его жизни всё довольно печально: Чимин заболел и не ходит в школу, их занятий, понятное дело, нет и не предвидится даже на следующей неделе, а Ким Тэхён, наверное, навещает друга после школы. Чонгук уверен почти стопроцентно, что ревновать в их случае глупо и не стоит, потому что Тэхён, по случайно брошенной фразе самого Пака, обручен навечно с собственным компом и вокруг больше вообще ничего не видит, а сам Чимин… Чонгук не хочет об этом думать, потому что все мысли всё равно окольными дорогами ведут к отличнику-третьекласснику, который классный, милый, добрый, не в пользу Чон Чонгука прекрасный и самый-самый крутой, настолько, что мелкому ни в жизнь и до половины не допрыгнуть.***
Через три недели городской конкурс, на котором Чимин очень хочет выступить так классно и хорошо, как ещё никогда не выступал. Они репетируют по четыре раза в неделю, Чонгук видит, как впахивает Чимин, выгибаясь, переходя из одного конца зала в другой за один шаг, делает несколько трюков на пробу, повторяет и возится с Чонгуком. И если у Чонгука, как бы ему не было стыдно и паршиво в школе, домашняя работа делается на перемене или ночью плюс весь следующий день на кофеине в любом его проявлении, то у Чимина (как так вообще?) всё всегда сделано, всё аккуратно и с вечера, как всегда. Чонгук ещё больше тащится от невозможно классного своего хёна, почти с сердечками смотрит на него и широко, светло и как никому больше улыбается Чимину, встречая в коридоре. Когда до выступления остаётся всего две недели, Чонгук с ужасом начинает понимать, что, мать его, он чувствовал и чувствует до сих пор к отличнику Пак Чимину. В этот момент до усрачки страшно и пиздец просто как трясёт от одного факта. Он. Влюбился. В. Пак. Чтоб. Его. Чимина. Чонгук отчётливо понимает, что в глаза ему больше посмотреть не сможет. Когда до конкурса остаётся жалкая семидневка, Чонгук поднимает настоящую панику: он внезапно боится сцены, забыл танец, двигается, как бревно, и всё ещё, кажется, влюблен в Чимина. И если первые три — неправда и тупая паника, обычная, когда долго не выступаешь, то последнее кажется немножко катастрофой. Чонгук залипает сильно на растянутой алкоголичке, потому что кто вообще придумал майки такие, не смотрит в глаза и тупит, как девочка, когда Чимин спрашивает что-то или просто говорит. Они друзья, рассуждает Чонгук, сидя уже в гримёрке, когда до их выступления тридцать семь минут. Чимин, наверное (не «наверное», а точно), по девочкам. Дружба всегда важнее, выводит непонятно из чего Чонгук и закрепляет одно-единственное табу себе: «не лезь никогда».***
— Хён, прости, — Чонгук чуть не плачет от собственного раскаяния, потому что мудак и, чёртчёртчёрт, совершил ошибку в хореографии. Они же репетировали грёбаные три месяца! Чонгук искренне ненавидит себя. — Эй, Чонгук-и, не надо. Мы классно выступили, — по Чимину никак не скажешь, что он хоть немного расстроен. — Из-за меня… — Чонгук не плачет, но определённо собирается. — Для тебя же это было так важно, а я испортил. — Чонгук, — он разворачивает его к себе лицом за плечи, и Чонгука пробивает током от одного прикосновения. А уж то, что он сжимает и не отпускает, кажется, сейчас доведёт Чонгука до больницы, — не знаю, как для тебя, но для меня второе место — это охуеть не встать, как классно! Чонгук сидит ошарашенным, потому что, хён, ты знаешь, что такое мат? В этот момент он даже про руки на плечах забывает — этический шок пересиливает физиологию. — Я в том году даже в десятку не попал. Этический шок Чон Чонгука растёт с каждой секундой: хён не всегда самый первый везде и во всем? Не то, чтобы его это хоть как-то расстраивало, наоборот, даже радует немного: его Пак Чимин — реальный, живой человек со слабостями, а не робот идеальный. Когда они почти собрались и остаётся только мелочь разную собрать, Чонгук очень глубоко вздыхает и выдыхает, вспоминая любимую фразу на английском: «Inhale. Exhale. Breath». Дышит. — Хён, — начинает он довольно резко, с уверенностью, но к третьему звуку голос сходит на нет. — Ммм? — Чимин действительно счастливый, спокойный и, конечно, вежливый, но ко всему прочему ещё и искренний сейчас. — Кто тебе нравится? — Мне все люди нравятся, — отвечает и добавляет сквозь добродушно-располагающую усмешку: — все хорошие. — А я? — кажется, Чонгук не услышал последнего ответа. — И ты, — Чимин снова усмехается и потягивается. — А в романтическом смысле? — спрашивает Чонгук, опустив голову вниз и прикрывшись чёлкой, потому что, чёрт, слишком страшно. Чимин молчит, потому что понял, потому что ответить нечего, и потому что Чонгук сам подходит и скомкано целует. Он в самых расстроенных чувствах, из всех, что когда-либо испытывал. — Чонгук-и, ты ещё такой маленький, — шепчет Чимин ему на ухо, и хер поймёшь, что он имеет в виду.