Эй, ты в порядке?

- Эй, - он машет перед джаредовым лицом растопыренной пятерней, - ты в порядке? Джаред кивает - да. Хочется истерически рассмеяться, но в истерике всегда есть доля артистизма, а на это у него внутри сейчас ничего нет. Чувак стоит прямо перед ним, неловко прикрывая другой рукой член. Джаред опускает веки-створки, потом опять растворяет их, чувствуя жесткость слизистой, как будто забывал моргать до этого. - Иди наверх, - говорит он раздельно, - найди себе там шмоток и одень. - Ты обдолбан? - уточняет чувак, который так и стоит, где встал, когда Джаред закрыл за ним дверь и свалился обратно в свое продавленное кресло. Он весь в мурашках и веснушках. У него кривоватые ноги. В доме тикают часы. Джаред молчит. Чувак кусает обветренную губу, что-то прикидывает, потом разворачивается и резво шагает вверх по лестнице, его зад слегка трясется при каждом шаге, но Джаред не провожает дальше взглядом - ему все равно. Все равно. Он смотрит в потолок. Вот привычные шесть трещин, ему все равно, вот и давно сдохший паук, ему все равно, вот и снова жесткими веками по болезненному, шварк-шварк, ему все равно. Чувак вернулся. - Хотел объяснить, что со мной произошло, - говорит он, - но, вроде, и незачем. Джаред кивает. Чувак садится перед ним на колени, заглядывает в глаза, осторожно, как сумасшедшему. - Зрачки нормальные. Что сожрал-то хоть? - он быстро оглядывается, и Джаред знает, что видит - приличный дом, собачьи лежанки в углу, мягкую дорогую мебель. Да и снаружи, небось, было ясно, что не бомжи тут живут, не зря он полчаса, наверное, трезвонил. - Я тебя видел через окно, - говорит чувак, будто услышав. Джаредов серый свитер ему великоват, сползает с плеча. - И все во мне кричало о гостеприимстве и радушии. - Ты способен на длинные предложения. Это радует. Джаред снова закрывает глаза. - Может быть, скорую? - ровным тоном спрашивает чувак. Джаред чувствует, как чужие пальцы касаются его запястья, потом - шеи, совсем легко. Если он таким образом пытается прощупать его пульс, то это надолго. - Положи их на сердце, - говорит он, стараясь, чтоб драматически, но выходит ровно, так же, как у чувака, - поймешь. Губы чувака кривятся - оказывается, Джаред уже снова открыл глаза и смотрит на него. - Что, из-за...? Идиот, - руки сжимаются на его плечах, теперь уже крепко, - что ты выпил? Снотворное? От его тона что-то шевелится на дне, всплывает хлопьями кверху, как будто горячее масло льют на лед. - Да нет, - Джаред садится немного иначе, поднимает руки, с усилием трет виски, - очень давно не спал просто. Чувак выдыхает, прищуривается. - От тебя можно позвонить? - Нет. Обветренные губы сжимаются в тонкую линию. - Я разбил телефон, - поясняет Джаред. Зачем-то. - Но открыл дверь. Джаред смотрит на него, как на забредшее в дом животное. Можно менять фокус, проваливаясь на разные уровни: смотреть на собеседника как на зверя. Как на мебель. Как на голого посиневшего от холода человека, который звонил в его дверь, не унимаясь, и которого он впустил, в конце концов. Ему нечего сказать, и он снова уставляется в потолок. Он не знает, сколько проходит времени. Потом он оказывается как-то на кухне, за столом, и чувак ставит перед ним чашку, а когда Джаред ничего не делает, берет ее сам и поит Джареда, как маленького, придерживая за затылок широкой ладонью. Это теплый чай, с пахучими травами, откуда он их достал только, у Джареда ничего такого в доме отродясь не водилось. Потом он ведет его наверх и кладет в кровать. У Джареда мутится перед глазами, потому что он не знает, сколько прошло времени с тех пор, как он спал в последний раз - может быть, столетие, потому что первые сутки он точно провел, не в силах избавиться от повтора в голове: крик, крик и слезы. И собственное глухое отупение. Но это были первые сутки, а потом были еще одни и еще. А потом он потерял счет. Чувак накрывает его одеялом, потом еще одним, считая, наверное, что Джареду так же холодно, как ему самому, есть или было - там, на улице. Джаред не чувствует холода, но и не возражает, только тянет руку к нему, неопределенно. - Послушай, - бормочет он сквозь пелену, окутывающую ее, - послушай. - Хорошо, - отвечает чувак, и ложится рядом, поверх одеял, и обнимает его. Джаред благодарно закрывает глаза и проваливается, наконец, в сон. ** Пробуждение отвратительно. Ему кажется, что на голове у него - тяжелый мешок с мокрым песком. Он садится со стоном, и жалеет об этом - даже простой звук собственного голоса отзывается в голове, как церковный колокол. В ванной из зеркала на него глядит чужое лицо, и он сжимает зубы, концентрируясь на физических ощущениях. Главное, не разжать. Пальцами пересчитать стыки на перилах, пока спускаешься. Смотреть на ноги в разных носках - левая вперед, правая вперед, левая, правая. Череп начинает гудеть сильнее, но если дать сбой, в него вернется все то, и... - Я нашел у тебя в кармане десятку. - Джаред вздрагивает от неожиданности, потом передергивает плечами, садится за кухонный стол и уставляется на собственные сложенные ладони. - Дженсен, - говорит он тихо. - Правильно, - подтверждает Дженсен. Он по-прежнему одет в шмотки Джареда, но за ночь они как будто плотнее сели на него и уже не смотрятся чужими. - Так вот, я нашел у тебя десятку и сходил за кофе. У тебя кончился. Такого не бывает, и Джаред, отведя глаза, спрашивает: - Ты кто такой? Дженсен смеется, и этот звук приятный. Медовый. - Терапевт, - отвечает он. - техасовец. Болею за Ковбоев. В сердце что-то сжимается болезненно, как не сжималось уже несколько суток. Джаред думал, что оно потеряло такую способность, а оно - нет. - Ясно, понятно. Да вот только десятки, боюсь, не хватит. - За что еще? - За это, - он делает жест рукой, - за сессию. Терапию. На мгновение все словно замирает. Потом Дженсен подходит к нему ближе, становится за спиной, и Джаред почти чувствует тепло его руки сквозь свитер. - Я купил самый дорогой кофе, - говорит Дженсен спокойно, - так что может, и хватит. О, смотри-ка ты. У тебя ямочки на щеках, когда ты улыбаешься. Fin