Быть воспетым

      Лиам устало оглядел группу людей, кажется, совсем не слушающую его. Задай он сейчас им какой-нибудь вопрос, ответ на который хранился в его недавно сказанных словах, они бы точно не ответили. Возможно, даже бы не покраснели, не повели бровью. Эти ленивые неученые зеваки даже не обращали на него внимание. Зачем же тогда нужно было платить деньги за экскурсию, которую и не слушаешь?       «Вот бы сейчас же сесть на самолет и обратно в Лондон…» - подумал он, замолкая, чтобы удостовериться в правильности своих слов. Если эти невежды не заметят его молчания, можно будет с уверенностью сказать, что его действительно никто не слушал.       Его молчание, как и было понятно, никто не заметил. Девять человек разбежались по зданию, решив, что это конец экскурсии. Кто-то пошел искать буфет, кто-то быстро пошел в сторону выхода. Развернувшись к картинам, он начал массировать виски, думая о своей ужасной судьбе историка, которого никто не хотел слушать. Его можно было сравнить с талантливыми писателями, которые так и не нашли своих читателей и умерли в безызвестности. Или с такими же талантливейшими музыкантами, например, такими как Бах, который до своей смерти создал множество шедевров, так и непринятых в его эпоху. Но позже, уже после того, как его похоронили, через несколько десятков лет он все-таки был воспет заново, и не просто кем-то, а в будущем одним из самых популярных и востребованных музыкантов мира, Мендельсоном… Но кто же воспоет его, обычного двадцатипятилетнего юношу, с большим упорством закончившего Школу Искусств в Англии, понимающего в культуре намного больше, чем все те, кто находился здесь вместе взятые? Все эти люди… Они говорят об искусстве, но не видят самого главного в нем, скрывающегося за пределами осязаемого… Разве могут они понять, сколько боли хранится в этих картинах, книгах, в музыке минорного лада, которую здесь включают по ночам на весь Париж, чтобы сказать «Вот, слышите?! Мы слушаем классику, а вы нет, необразованные попугаи!» Понимая ровно столько же в ней, сколько и эти разноцветные птицы.       Он бы меньше удивился, если бы сейчас мимо него прошел какой-нибудь обычный подросток, хмуро разглядывающий все эти пейзажи, больше обращая внимание на картины батального жанра. Что уж говорить, он бы даже обрадовался, увидев торчащий из рюкзака краешек яркого комикса от Marvel или DC, потому что тогда бы ему стало сразу понятно, с кем он имеет дело. Но сейчас, глядя на эту разношерстную публику, он не мог сразу догадаться, кто кого из себя представляет. Он уже ошибся за этот вечер два раза, обратившись к мужчине в смокинге и с пенсне с вопросом о том, что он думает о таких нашумевших в этих местах картинах Сальвадора Дали, на что тот внимательно посмотрел на него, улыбнулся, сверкая верхним золотым зубом, и сказал ужасно громкое и показавшееся бедному парню неприличным:       - Чё?       В ту же секунду Пейн отвернулся от него, стараясь выбросить из головы неприятное лицо зеленого цвета, напоминавшее огурец своей вытянутостью, и этот ужасный противный запах селедки с луком. Ему повстречался крайне мерзкий тип людей.       Второй раз это случилось с ним примерно через полчаса.       Женщина сидела за столиком перед сценой, на которой как раз шло представление. Актеры, красочно нарядившиеся в костюмы явно постаравшихся дизайнеров, разыгрывали сценку из рассказа По «Остров фей» в более современной интерпретации. Женщина за столиком была очень увлечена действиями на сцене и заметила Лиама лишь тогда, когда он немного нетерпеливого кашлянул.       - Здравствуйте, - вежливо поздоровалась она, и юноша понял, что она определенно ему нравится. Ее светлые волосы были уложены в аккуратную прическу, и вдоль ее лица изящно ниспадали несколько кудрявых прядей, придающих ей прекрасную женственность. Ее макияж был неброский, естественный, что нравилось Лиаму в представителях женского пола в первую очередь. Она грациозно махнула рукой официанту, который тотчас подошел к ним с подносом, на котором оставалось как раз два бокала, словно специально для них. Разговор начался очень легко. А потом так же легко закончился, когда он спросил ее: «Вам нравится представление?» Она ответила: «Да, очень нравится. Но не удосужитесь ли вы мне рассказать, в чем здесь смысл?» Как стало ясно позже, она ничегошеньки не поняла и не почувствовала и капли тех чувств, которых чувствовал он, смотря на прекрасную актрису, имеющую удивительное сходство с феей, лежащую на полу сцены с бледно-мертвенным оттенком лица. Тут любому бы стало понятно, что она медленно умирает, но не этой даме за столиком рядом с ним, которая смотрела на девушку, глупо хлопая ресницами, не внимая в главную суть происходящего. «Сколько вы выпили?» «Совсем немного, не беспокойтесь, я уже вызвала такси». Никто еще он не испытывал такого отвращения к женскому полу, когда ее вырвало прямо на длинное платье с блестящими от света луны кристаллами девушки, которой «посчастливилось» пройти в этот момент мимо нее. Он все же тогда помог ей, отчаянно краснея и желая провалиться сквозь землю, и вскоре женщина, неприятно пахнущая рвотой и перегаром, вмиг оказавшаяся уродливее всего на свете с растрепанными волосами и потекшим макияжем, в его сопровождении вышла на улицу и села в такси, игриво помахав ему рукой. Он помахал в ответ, как бы ему противно ни было.       Поэтому сейчас он больше не обращал внимание на внешность, перед тем как подойти и заговорить. На этот раз он просто приказал себе не разговаривать вообще ни с кем, если только к нему самому не подойдут с каким-либо «нормальным» вопросом, а не «вы не знаете, где здесь туалет?» или «вы можете мне показать выход отсюда?». Выучив карту данного помещения, он уже хорошо ориентировался в нем, и вежливость и какое-то странное желание помогать (которое, кстати, вскоре улетучилось) не давали ему отказать нуждающимся в помощи. Если их таковыми можно было назвать.       - Извините, - он повернулся, уже который раз прокручивая в голове все выходы и входы, чтобы ответить сразу же, не медля и снова вернуться к разглядыванию картин. Перед ним стоял смуглый парень, примерно такого же возраста, что и он, может быть, немного моложе. Он был одет в классический костюм, а галстук-бабочка на шее хорошо сочетался с его прической, с поднятой вверх челкой. Правильные линии лица, подчеркнутые скулы, легкая щетина, - несомненно, все это в совокупности произвело на Лиама большое впечатление. – Что изображено на этой картине?       Отчаяние и уныние смешались в одно ужасное ноющее чувство, которое начало терзать душу Лиама сильнее всего только сейчас за весь этот короткий, но такой заполненный событиями вечер. Он вглядывался в красиво отточенное лицо парня напротив и видел в нем то, чего не было в лицах стальных, - ему казалось, что в его лице легко могла прочитаться преданность и любовь к искусству. Точно такая же любовь, какую он сам к ней питал. И даже этот заинтересованный взгляд в сторону картин говорил ему об этом, его жадно рассматривающие каждый мазок глаза говорили о том, как он ценит все это и относится к нему. И сейчас все растворилось в одном лишь вопросе. Повернув голову с уже привычной для него на сегодняшний день горечью в сторону полотна, на которое указывал юноша рукой, он увидел на картине Южную башню популярного в Париже католического храма, рядом с которой росли кусты прекрасной акации. Было ясно, что художник уделял большое внимание растениям, чем самой башне, а также проходящим мимо людям, которые не обращали внимание на красоту, творившую свою собственную жизнь близ них, таким серым и похожим друг на друга. Лиам пригляделся: на лавочке возле куста сидела маленькая фигурка человека и беспечно смотрела в небо, улыбаясь. Ему очень понравилась эта картина, и он даже наклонился, чтобы узнать имя художника, но был прерван чужим покашливанием. Выпрямившись и немного покраснев (удивив тем самым даже самого себя), он устремил свой взгляд на юношу и голосом, полным уверенности сказал:       - Это Собор Парижской Богоматери, а точнее его южная часть. – Парень напротив ярко улыбнулся и вытянул руку для приветствия.       - Привет, меня зовут Зейн, - Пейн был не уверен в своих действиях, поэтому руку он пожал немного неловко. Странность ситуации он ощутил в полной мере.       - Лиам, приятно познакомиться.       - Лиам? Это не французское имя… Вы говорите по-английски? – конец фразы он произнес на английском языке, удивительно чисто и без акцента. Даже без каких-либо режущих слух иностранных наречий.       - Да, я приехал сюда из Лондона на стажировку, провожу экскурсии.       - Вы экскурсовод? – Глаза Зейна мгновенно разгорелись, что заставило Лиама немного испугаться. Его собеседник явно питал какое-то особое чувство к данной профессии. Но положительное ли? – Вам нравится в городе?       - Да, мне очень здесь нравится. Особенно мне нравится… - абсолютно все, кроме людей, - э-э-э-э, мне нравится…       - Я понимаю, как сложно подобрать слова, когда думаешь об этих красотах. – Пришел ему на выручку парень, разглядывая полотно перед ними. – Я сам не отсюда. Мой дом в Брэдфорде, в Англии. Вам когда-нибудь стоило бывать там? - Лиам покачал головой. – Жаль, очень красивый город. Очень грустно было уезжать оттуда.       - В таком случае, почему же вы все-таки уехали? – стараясь построить эту фразу так, чтобы не обидеть юношу, спросил он.       - Брэдфорд – красив, но разве может он сравниться с Парижем? С этим прекрасным городом может потягаться, разве что, лишь солнечная Флоренция, да и Япония в период цветения сакуры. Вам когда-либо доводилось бывать в этих красивейших местах? – отрицательный ответ немного озадачил парня, но тот быстро пришел в себя и снова улыбнулся. - Вы многое потеряли.       Лиам улыбнулся в ответ. Он не понимал противоречивых чувств, говоривших сейчас в нем. Он не понимал противоречивого Зейна, говорившего сейчас вне его разума. Его внешность, манеры - все это завораживало юношу, но в то же время настораживало. Те эмоции и чувства, которые ему пришлось испытать, услышав вопрос от него, уже исчезли, а на их смену пришли более незнакомые, более пугающие. Если раньше ему могло показаться, что перед ним снова один из тех пустоголовых гостей церемонии, то сейчас Зейн производи на него впечатление вполне образованного парня, возможно, путешественника, а может, писателя.       Они сели за миниатюрный столик у окна. На сцене разыгрывалась какая-то пьеса, но им она была явно неинтересна, точно как и другим сидящим в зале. Будучи увлеченными друг другом, они общались на самые разные темы, но чаще всего говорили об искусстве. К концу второго акта пьесы Лиам уже был приятно удивлен своим собеседником, который в начале их знакомства ложно показался ему очередным заносчивым болваном, мыслящим о культуре как о каком-нибудь домашнем задании, которое можно выполнить с минимальной скоростью и без каких-либо затрат.       К половине третьего акта Лиаму начало казаться, что он нашел себе лучшего друга.       К концу всей пьесы он понял, что влюбляется в каждое слово Зейна, да и не только в слово.       Поэтому когда смуглый красавец предложил ему немного прогуляться, он, несмотря на столь поздний час, не раздумывая согласился и сказал, что быстро сходит за своими, лежащими вещами в кабинете. Так как пьеса стала завершающим штрихом программы, вся публика направилась в гардеробную, а Зейн вместе с ней. Провозившись в своем кабинете чуть больше чем нужно (черт, где эти ключи?!), Лиам быстро, закрыв за собой дверь, спустился вниз, чувствуя страх перед тем, что Зейн, не дождавшись него, уже ушел. Чуть ли не перепрыгивая через две ступеньки, он оступился на предпоследней и уже готовился столкнуться головой с полом, но был благополучно подхвачен теплыми руками прекрасного смуглого юноши, который удачно оказался рядом. Поблагодарив его, он, все еще смущенный своей неуклюжестью (а больше чьими-то руками, не совсем прилично держащими его за талию), подошел к гардеробной за своим пальто. Вскоре они вышли.       - Я искренне поражен вашими знаниями, честно говоря, очень рад такому собеседнику, - поделился Лиам своими мыслями, во время их прогулки по цветочной аллее. Горели фонари, освещая им дорогу, сияние полной луны отражалось в блеске металлической изгороди, кое-где покрытой пронырливым вьюном, закрывшиеся цветы которого спали своим непробудным сном до утра. Как Пейн любил находиться здесь в такое время. Эта чистая в своем роде природа, ее уютность и красота всегда приводили парня в нежное благовение и вызывали в нем немного странную фанатическую любовь. Если бы он был художником, он бы обязательно написал на основе этого картину, поражающую любого своей беззаботностью и окрыленностью. Если бы он был писателем, он бы сочинял в течение всей своей жизни рассказы о феерии чувств, вызванной во время как раз такой же прогулки по аллее ночью… Ночь всегда придавала всему толику загадочности и волшебства, поэтому, будь он поэтом, его поэтические годы обязательно были бы отданы написанию целой сказочной поэмы… Но Лиам не был никем из них. Он был всего лишь обычным мечтательным романтиком, который мог только смотреть на все это и любоваться, но никак не мог перенести эту любовь в души других людей, не особенно и нуждающимся в этом…       - Вы знаете, кем работаю я, но я не знаю, какой же вы профессии сами. Так кто вы? – задал он интересующий его вот уже несколько часов вопрос. Все-таки как-то некомфортно осознавать, что кто-то знает про тебя больше, чем ты про него.       - Я художник, - и снова Пейн был приятно удивлен. Этот смуглый парень с каждой секундой нравился ему все больше и больше.       - Значит я был прав, решив, что ваша профессия как-то связана с искусством. Зейн… Я никогда не видел ваших картин.       - Зейн Малик. Я пишу. Не оставляя на полотнах моего имени, больше доверяя фамилии, - Лиам удивился. Если быть честным, Лиам очень удивился. Даже слишком очень, если можно было бы так выразиться. И даже если нельзя, то это словосочетание бы все равно не передало всего того удивления, которого испытал в данный момент парень, потому что…       (ЛИАМ НУ ОЧЕНЬ УДИВИЛСЯ)       Перед ним сейчас стоял и улыбался один из самых талантливых и одаренных, наверное, самим Господом Богом, современных художников Европы. Нет, было бы правильнее сказать, художников всего света. Его имя, а точнее фамилия, в последнее время очень часто появляющееся во всех журналах о культуре и мире, так и пестрит в уголках исписанных холстов и полотен, начертанное аккуратным курсивом. Многие выставки не обходятся без его картин, а то, как выглядит сам художник остается загадкой вот уже несколько месяцев его бурной славы, так как всеми его делами занимается менеджер, нанятый специально, чтобы еще не совсем взрослого юношу не смогли испортить эти раздражающие вспышки папарацци, журналисты, тыкающие свои маленькие микрофоны в лицо, как-то не заботясь о комфортности людей и прочие неприятные стороны славы. Но удивление вскоре сменилось недоверием.       - Конечно, Зейн. Я с первых ваших слов поверил, что передо мной стоит один из самых знаменитых и богатых людей на свете. Зейн Малик, вау, какая это честь для меня, - он понял, что все это была шутка, и чтобы не выглядеть глупо, тоже решил немного похохмить. Отвесив парню шуточный поклон, он снял перед ним невидимую шляпу и достал из кармана несуществующий блокнот, - не подпишите ли мне?       - Охотно подпишу,- кажется, парень тоже ввязался в игру и, достав из кармана ручку, он начал расписывать воздух плавными движениями, словно танцуя медленный вальс одной лишь рукой. Из здания, которого они покинули, заиграл Шопен. Лиам закатил глаза, а Зейн наоборот, широко улыбнулся ему и протянул руку.       Недоверчив смотря то на руку, то в искрящиеся счастьем глаза, Лиам неуверенно протянул свою, испытывая острое ощущение дежавю, но не придавая этому особого значения. Как только его холодная ладонь была вложена в более теплую, его тело было захвачено в нежном ритме, ощущаемом только двумя уже почти взрослыми парнями, танцующими как немного полоумные посреди тротуара, под звуки пианино…       А если полоумным можно все, то почему бы сейчас не прикоснуться губами к другим губам, таким блестящим радости и сияния звезд? Именно это они оба и сделали, думая совершенно одинаково, словно отпечатав одну мысль из одной головы и перенесся ее в другую. Прикоснувшись к губам Зейна, Лиам подумал, что, будь в его распоряжении вся вечность, он бы не смел оторваться от них. Зейн подумал точно так же. Они прижимались друг другу со странной, совсем не людской нежностью. Зейн был чуть ниже Лиама, от чего тому казалось, что он сжимает в объятиях хрустальную туфельку, которой так дорожила Золушка… Может ли он стать этой Золушкой? Хотя, вряд ли Зейну понравилось бы, что его сравнивают с обувью, хоть и из дорогого материала.       Зейн же в свою очередь думал о другом. Он думал о том, что все мечты людей могут сбываться, что бы там ни говорили. Столько месяцев внимательного изучения, столько недописанных картин, неправильно передающих ту или иную прекраснейшую часть внешности парня… Столько испорченных красок, холстов, нервов, дней… Все томные взгляды из окна напротив… Все окупилось в один момент, в одно мгновенье – и вот он, стоит перед ним, нежно сжимает в своих теплых и таких удобных руках. Зейну начало казаться, что все это – его очередной бессмысленный сон, который обязательно закончится через несколько секунд, и он проснется в своей одинокой квартире, а вместо согревающего Лиама, перед ним окажется лишь одна из его картин, несомненно, лучшая работа, но не та… Не дотягивающая до оригинала, недостаточно прекрасная, недостаточно отдающая улыбкой. Это будут просто умелые штрихи, передавшие на бумагу нечто, похожее на улыбку, но будет ли радость в глазах у тех, кто ее увидит? По крайней мере, она не вызывает радости у него самого.       Скользнув влажными губами по губам напротив последний раз, Зейн отстранился и с какой-то пугающей Лиама печалью в глазах спросил:       - Ты исчезнешь?       Он был так сильно расстроен, и свет луны блестел в его так стремительно наполнявшихся влагой глазах. Лиам, изумленно вздохнув, мгновенно понял в чем дело и притянул парня в теплые медвежьи объятия. Париж обдал их холодным ветром, но Зейн ничего не почувствовал, кажется, полностью растекаясь в руках вмиг ставшего таким огромным Лиама. Слезы потекли по его щекам, он слишком много времени ждал всего этого и понимание того, что стоило всего лишь подойти, разрывало его. Он сжал своими маленьким и ладонями пальто Пейна и, всхлипнув последний раз, улыбнулся.       - А я же и правда Зейн Малик. Та картина… С собором Богоматери, она моя. Не веришь? – Лиам едва разобрал почти неслышимое бормотание где-то в районе его сердца (как символично) и засмеялся. Его смех отдался вибрацией к еще не успевшему отойти от эмоций Зейну, заставляя того окончательно забыть о прошлых мыслях, так глупо посетивших его Он даже покраснел из-за своих слез, и мысленно поблагодарил Лиама за то, что он все еще обнимает его, а значит, и не видит так быстро алеющих щек.       - Я верю, но тогда тебе, как опытному художнику, придется нарисовать мой портрет, чтобы полностью доказать свое имя. И фамилию, кстати, тоже.       Мелодия Шопена, цветочная аллея и сплетенные в одно целое два абсолютно непохожих друг на друга тела… Все же, нет, у них было сходство: любовь к искусству, а также давнее желание друг к другу, неприкрытая страсть, которая сейчас было успешна удовлетворена. И теперь Лиам, возможно, не умрет в безызвестности. Он нашел того, кем будет воспет в ближайшем будущем.