Est quaedamflere voluptas

      На каждой репетиции Сальери присутствует тайным зрителем. Тихо заходит в театр, прикрыв неслышно за собой дверь, мягко ступает каблуками по паласам, садится на балконах второго этажа и, прикрыв глаза, слушает пленяющую его душу музыку Моцарта. А если он не закрывает глаза, то смотрит на тонкие руки паренька, что порхают подобно крыльям птиц, царствуя то в хаосе порядка, то в порядке дисгармонии. И тени эти, причудливо отражаясь на стенах, возвышаются над ним, преклонившем колени пред чужим талантом.       Сальери уже и не помнит, почему он интересуется жизнью этого странного, по-своему безумного композитора. Почему мужчину задевают его тревоги и проблемы. Только глядя в глаза композитора, что буквально светятся любовью к музыке, Антонио понимает отчего и почему. Руки взлетают ввысь, губы подрагивают в попытке что-то сказать, светлые кудри непослушно спадают на лицо, глаза прикрыты, и сквозь ресницы видна та одухотворенность, почти одержимость музыкой, позволяющая создавать шедевры. Но едва затихает последняя скрипка, тот замирает на секунду, и кажется, что отзвуки оперы еще звучат в нем, и легкая дрожь в теле лишь ритм, витающий в воздухе. Музыка не покидает Вольфганга спустя этот еле уловимый непосвященному взгляду миг, ибо едва очарование оркестра спадает с прочих музыкантов, оно не покидает его. Она будет в его голосе, и движениях, и даже в так забавляющем Сальери поклоне, издевательски изящном и излишне непочтительном.       Это не первое и не второе посещение итальянца репетиций. Он подолгу сидит в мягких креслах на балконах, находясь в тени. Он не уходит отсюда даже тогда, когда расходятся музыканты и танцоры, когда певцы прощаются с Моцартом и уборщицы успевают слегка подмести  пол, ведь именно тогда, почти в полночной тишине и под бликами лунного света, проникающего в зал сквозь малые окна под потолком, здесь звучит душа Моцарта. Клавиш не увидать в такой тьме, да и сам Сальери знает, что они не нужные этому талантливому дарованию — тот сможет играть, если и их, холодных клавиш, не окажется под чуткими пальцами. А еще Сальери доподлинно знает, что ежели Вольфганг садится за инструмент, откидывая при этом привычным жестом полы яркой расцветки сюртука, то он нарочно закрывает глаза, и музыка, что льется из-под его пальцев, скорее наваждение, отрывки слов и мыслей, чувств и жизни, которые никогда не будут записаны на бездушном листе бумаги полустертым карандашом в виде не менее бездушных нот. Она больше не повторится нигде и никогда, услышать ее можно только здесь и только так, тайком проникая на репетиции, оставаясь до самого конца на балкончиках второго этажа.       Антонио давно следит за творчеством и жизнью Моцарта. Это вовсе не мания и не болезнь, как может показаться со стороны. В детстве, будучи еще мальчиком, Сальери путешествует с дядей по миру и в Зальцбурге он попадает на концерт тогда еще совсем юного шестилетнего дарования, что виртуозно владеет нотной грамотой и ласково касается клавиш, не глядя на них вовсе, погружая всех в странное оцепенение, созданное музыкой маленького Амадея. Антонио всего на шесть лет старше Моцарта, но он уже тогда видит, где истинный талант, а где его жалкое подобие. А еще он видит спину, которая будет впредь преследовать его всюду, а потому их встреча в Вене не первая. Для Сальери, по крайней мере.       Когда мелодия затихает, неясным долгим эхом растворяясь под потолком, Моцарт еще несколько минут сидит, не двигаясь. Сальери хорошо видно, как сгорблена его спина и опущены плечи. Жизнь, полностью воплощенная в музыке, отнимает у Вольфганга много сил и даже душу, но Антонио не смеет и шага ступить навстречу израненной нотами душе. Вольфганг поднимается со стула, все тем же привычным движением откидывая полы сюртука, неспешно встает и делает пару шагов к спуску со сцены, лестнице, что не видна в ночном сумраке, но местоположение которой давно знакомо каждому артисту, будь он танцовщик или просто поэт. Сальери провожает его взглядом, наполненным то ли тоской, то ли болью, а то и вовсе нежностью, ему никак не разобрать самому, поглаживает обтянутый ярким красным бархатом подлокотник кресла, и сердце вдруг затихает, или даже, кажется, останавливается вовсе, когда Моцарт, занеся ногу на первую из ступеней, неожиданно резко переводит свой взор в сторону балкончиков второго этажа, где притаился в ставшей такой родной за все это время тьме Сальери, которому чудится, будто его видно как на ладони, и несколько метров не составляет преграды для пронзительного взора музыканта. Но нет, уже через секунду Вольфганг отрицательно машет головой, отчего прядка светлых волос у правого виска начинает щекотать нос, и он оглушительно чихает, слетая вниз по ступеням. Сальери же еще долго будет сидеть, нервно вцепившись в подлокотник побелевшими от напряжения пальцами, в полном одиночестве, при слабом свете луны, пробивающемся из-под потолка, пытаясь унять непослушное сердце, стук которого кажется Антонио оглушительно громким в наступившей тишине зала.       Моцарт уходит из театра в растрепанных чувствах. Даже здесь, вдали от сцены и такого родного инструмента он ощущает на себе тот донельзя странный взгляд, что вечно устремлен ему между лопаток. В нем смешаны и боль, и нежность, и страсть с тоскою, и подобного коктейля юноша не видит ни в чьих глазах, несмотря на все его старания. Еще в детстве Вольфганг начинает чувствовать этот странный, волнующий его душу взгляд. Он направлен ему прямо между лопаток, или скорее даже меж позвонков, куда-то в сердце, но тогда в нем есть лишь искреннее, неприкрытое ничем восхищение, поистине детский восторг, в котором Моцарт буквально купается и ради которого ему хочется творить. Взгляд этот как поддержка для маленького мальчика, что сильно любит музыку, но еще боится выступать перед публикой, слова и восхищение которой не служит ему опорой, ведь он видит в них порою и наглую ложь, и наглую лесть, а потому эмоции схожие с его собственными для Вольфганга так важны. Он чувствует, как с годами изменяются эмоции, между которыми неожиданными минорными нотами звучат боль и тоска, но тот восторг и восхищение ему уже не позабыть ни за что. Всякий раз после очередного концерта, когда Моцарт кланяется публике и руки его неловко взлетают ввысь, добавляя и без тому нелепому поклону еще более вздорный и ребяческий вид, он вечно ищет этот взгляд в толпе и эти глаза, что единственно смотрят на него так уже который год подряд.       Вольфганг мечется меж двух огней. Это музыка и страсть, и обе они сжигают его душу и тело до тла, до безмолвного пепла. В музыке он находит упоение, именно она позволяет ему жить, невзирая на клетки, возводимые обществом. Страсть же спасает его от самого себя, от его мыслей и глупых страхов, которые изводят его всякий раз на сцене, когда он садится за инструмент. Ему все чудится, что этот раз — последний, и что взгляд, до того ласкающий его спину вдруг исчезнет, оставив его наедине с разбушевавшейся толпой зрителей. Он знает, каким может быть зритель, ведь натура его изменчива и лжива, сегодня ты для него — король и признанный гений, а завтра — всего лишь жалкий безумец, крапающий мелкие пьески у себя в темной каморке подвала. Ему известны все взгляды, коими одаривает его публика, и ему вовсе не обязательно оборачивается, дабы распознать чьи они, ведь он чувствует их кожей. Презрительные и высокомерные, восторженные и искушенные, холодные и сальные — их так много, и палитра их так велика, что Моцарт порой теряется, падая в безумный круговорот, буквально его сходя с ума. И именно потому ему так дорог тот, единственный и по-настоящему искренний взор, владельца которого он так и не может вычислить несмотря на прошедшие с того момента двадцать лет.       Ему отчего-то не хочется сегодня наслаждений и романтичных заигрываний с девушками, идущим ему на встречу. Вольфганг шагает по мостовой, иногда нарочно забредая в лужи, оставшиеся после прошедшего утром дождя и еще не успевшие высохнуть окончательно. В их зеркальных отражениях, то подверженных рябью, а то гладких как чистый лист, видна Вена с ее аккуратными домиками и их окнами, откуда изредка выглядывают белокурые головки прелестниц. Несмотря на поздний час, они все еще выглядывают в окна и зазывно что-то кричат, приглашая на ужин или просто на чашечку чая. Моцарт бредет по улице и видит все это будто во сне, охватившее его вдруг безразличие не позволяет и шага ступить в сторону чужого дома, в котором проживает очередная прелестница иль поклонница его таланта. Навеянная собственной музыкой апатия все никак не желает покидать его сердце, и потому он идет, не обращая внимания на недовольно надутые губки и сморщенные лобики девушек, идет по мостовой, нарочно забредая в лужи, стараясь как можно скорее оказаться дома, в своей постели, забыться сном и вычеркнуть еще один прожитый день, наполненный той необъяснимой тоскою и нежностью, от воспоминании о которых невольно на губах появляется печальная улыбка, ведь хозяин этих чувств так и не найден.       Сальери приходит домой и устало прикрывает за собою дверь. В малой комнатке спит утомленный делами слуга, только недавно устроившийся к нему на работу. Молоденький еще совсем, на щеках даже не сошли юношеские прыщи. Не снимая ботинок, мужчина направляется в сторону своей спальни, минуя столовую и кабинет. Всюду разбросаны нотные листы с большими пятнами чернил. В них нет и ноты созвучной, что уж говорить о полноценном произведении. Завтра придет господин Розенберг и будет долго ругаться то вытягивая ненужные гласные, то говоря излишне быстро. Он кажется Антонио забавным человеком, но в тоже время это добрый и надежный друг, который периодически приходит к нему на выручку. О да, пожалуй он точно будет ругаться, думает про себя Сальери, задевая рукавами неаккуратно лежащие на краю листы, или нарочно скидывая их в них, будучи точно уверенным, что там нет и капли хоть чего-нибудь стоящего. Мужчина невесело усмехается и, подходя к окну, распахивает деревянные створки, впуская прохладный ночной воздух Вены не то, что бы к себе в комнату — к себе в душу. Сквозняк проходится по ногам и подхватывает с пола десятки листов, кружа их в своем замысловатом хороводе. Некоторые из них отправляются в глубь комнаты, а некоторые, подхваченные уличным ветром, уносятся вон из душного помещения, кружат в вышине, а потом неловко падают вниз на мощенную мостовую, выделяясь на ней белыми безобразным кляксами, и мгновенно же мокнут от грязи и луж. Луна ослепительно ярко сияет в небе, как и тысячи звезд, мерцающих на темном покрывале ночи, складывающихся в созвездия, названия коих как нарочно выветриваются из головы Антонио. Постояв еще с пару минут, подставив лицо ласкающим лунным лучам, а тело ветру, мужчина тихо притворяет окно, пытаясь не разбудить грохотом и без того завозившегося от промозглого воздуха Вены мальчишку слугу.       Да, пожалуй, Розенберг имеет полное право на него кричать, думается Сальери при входе в спальню, по которой раскиданы не исписанные еще листы или исписанные, но только на половину, да и то перечеркнутую всю. Вместо того, чтобы писать очередную оперу для императора, как никак, а Антонио его капельмейстер, он весь вечер и большую половину ночи пропадает неизвестно где, в то время, как должен кропотливо работать. Однако Сальери ни капельки не совестно, ведь музыка Моцарта стоит того, чтобы изредка слушать ворчание Розенберга или, к примеру, изъявленное императором недовольство. Впрочем, это все мелочи, по сравнению с тем, что его душою и сердцем уже давно принято поражение, а ему остается лишь преклонить колени пред величием таланта Вольфганга. И если на людях, он еще сохраняет маски, то наедине с собою, или даже на тех же балкончиках второго этажа, он может позволить признаться в этом самому себе.       Сальери устало падает на кровать, не раздеваясь. Брошь сильно стягивает шею, но у мужчины нет сил, чтобы снять ее, и он лишь немного ее ослабляет. Рука машинально скользит дальше к позолоченным круглым пуговицам, ловко вынимая их из петелек, а после них и малые, незаметные застежки на белоснежной рубашке расстаются со своими гнездами, позволяя полночной свежести касаться кожи музыканта. Она ластилась к нему подобно кошке, играя с разгоряченной кожей, желая вцепиться в нее коготками и вызвать толпу мурашек. По потолку гуляют едва заметные металлические отблески от лезвия кинжала, лежащего на прикроватной тумбочке. Антонио поднимает левую руку, будто в попытки поймать непослушные лунные блики в кулак, но пальцы находят лишь пустоту. Кружевные манжеты неловко спадаются вниз, открывая взору холеные запястья, где на белой коже виднеется тонкая, почти незаметная полоска шрама от пресловутого кинжала, свидетеля его поражения. Мужчина помнит и холод этой стали, и свое отражение на металлических гранях, полное решимости и некого отчаяния, помнит и неприятное жжение от маленького неосторожного пореза на коже, и алую набухающую каплю крови. Он помнит и чувства, обуревавшие его в тот миг, заставившие схватится Сальери за кинжал, чувства, походившие больше на отчаяние от невозможности оказаться рядом, вдохнуть запах полюбившегося тела и заглянуть в чертовски притягательные глаза-омуты, чем на безысходность собственного положения, краха своего таланта. Загадкой же для Антонио остается лишь причина, по которой он все еще жив. Впрочем, сейчас это не так уж и важно.       Последняя репетиция и не репетиция вовсе, а скорее дружеская попойка. Музыканты играют вразнобой, но одинаково точно веселую музыку. Актрисы больше походят на девиц легкого поведения: танцуют, высоко задирая многочисленные юбки и оголяя стройные ножки, задорно хохочут над пошлыми шутками полупьяных актеров, которые в свою очередь с каждым новым бокалом все сильнее распускают свой воображаемый павлиний хвост. Моцарт счастливо улыбается, поднимая и провозглашая все новые тосты, ведь ему удалось сочинить новую, замечательную оперу, которая уже через день выстрелит премьерой в Вене. По городу давно развешены афиши и отправлено приглашение императору. Вольфганг откровенно флиртует с девушками, позволяя себя целовать не только в щеки, но и в губы. Они цепляются за его рукава, пытаются усадить и усесться на его коленях, шепчут всякие милости на ушко. Всюду слышится смех и даже песни, исполняемые хором нетрезвых голосов. И кажется, что нет милее на свете людей, чем породнившаяся труппа, и что атмосферы нет дружественней и желанней в этот день, однако на душе у Моцарта скребутся кошки и горланят что-то мерзопакостное. Меж лопаток все время чешется, но юноша не обращает на это внимание, лишь передергивая изредка плечами, будто пытаясь сбросить невидимую глазу накидку. Он недовольно морщится, когда становится совсем невтерпеж. Встав со своего кресла и скинув с коленей зароптавших актрис, Вольфганг обхватывает руками голову, в надежде привести затуманенные алкоголем мысли в порядок. Весь вечер ему кажется, что нечто идет совершенно не по плану, какая-то малая, но отчего-то важная деталь будто выбивается из колеи, и именно она вызывает у него дискомфорт, не позволяя полностью окунуться в веселую кутерьму творившегося вокруг праздника, отвлекая и дразня своей близостью. Моцарт бродит по сцене, не глядя, натыкаясь на танцующих людей, спотыкаясь и почти падая в темную бездну оркестровой ямы. Что же, что же, что? Этот вопрос крутится у него в голове, и в попытках отыскать на него ответ, Вольфганг поднимает глаза к потолку. В мыслях что-то щелкает, а глаза непроизвольно распахиваются от накатившего в миг его ужаса. Взгляд! Тот родной взгляд, что на протяжении стольких лет поддерживает его, не пуская в бездну отчаяния, сегодня наполнен такой невыносимой яростью и злобой. Чужие эмоции настолько ослепляют его, что Моцарт тут же садится на пол, подтягивая ноги к животу и обхватывая голову руками. Он не понимает, чего мог натворить, дабы вызвать такую реакцию. И ежели раньше он мог купаться в той необъяснимой тоске и нежности, то сейчас он просто захлебывается в океане ненависти, выплыть из которого ему не представляется возможным. Вольфганг не обращает внимания на обеспокоившихся людей, заметивших его нетипичное поведение и кружащихся вокруг него. В голове, одинокой птицей, бьется лишь один вопрос. За что?       Сальери не может сидеть спокойно в своем кресле на балкончиках второго этажа. Он то принимается ходить из стороны в сторону, то застывает после возле спинки кресла, вцепившись в нее руками и устремив взор в сторону сцены, где Моцарт беззаботно шутит, расслабляясь в объятьях и поцелуях красавиц. Некогда спокойный и уравновешенный Антонио куда-то исчез под напором взбесившегося внутри зверя, что рвет и мечет, видя все происходящее. Мужчина и сам понять не может, отчего преклонение пред музыкой гениального композитора вдруг превращается в преклонение перед самим музыкантом. Он не может вытерпеть чужих прикосновений к Моцарту, они каленым железом выжигают его душу. При каждом новом поцелуе ладони Сальери самопроизвольно сжимаются в кулаки и до того сильно, что ногти оставляют на нежной коже ранки-полумесяцы, откуда на пол капают капли алой крови. Из груди просится наружу утробный рык, когда очередная актриса садится к Вольфгангу на колени и целует его в губы, несмотря даже на сопротивление того по началу. В этот миг итальянец отчаянно ненавидит себя за невозможность быть сейчас рядом с Моцартом, вырвать его из круговорота порока и отвести куда-нибудь далеко-далеко. Ненавидит этих развратниц, так и лезущих к музыканту, задирающих свои юбки и открыто предлагая не сколько себя, сколько свое тело. Вольфганга, увы, он ненавидеть не может, ведь тот вовсе не виноват. Он как и прежде слишком доверчив и наивен.       Музыка резко смолкает и на смену шумным веселым голосам приходят другие, обеспокоенные и сильно взволнованные. Сальери мгновенно сбрасывает охватившее его в момент оцепенение и подбегает к ограждению балкона. Толпа людей, склонившихся над чем-то заслоняет ему обзор, но даже так, в малом просвете, Антонио удается разглядеть побледневшего Моцарта, сжавшегося в калачик и обхватившего голову руками. Деталей издалека не разобрать, да и мельтешащая возле музыканта труппа сильно мешает, но Сальери это и ни к чему. Он устало падает в кресло, ощущая как наращивает свой и без того сумасшедший темп измученное ревностью сердце. Ему не надо разглядывать, что же случилось с Моцартом, ведь едва он закрывает глаза, как Моцарт встает пред ним, будто живой. Ярко сиявшие безумной любовью к музыке глаза больше не дарят свой свет людям, взгляд потух, а темная подводка делает и без того тяжелый взгляд мертвым. Изящные пальцы не порхают больше в воздухе, умело управляя оркестром, они едва заметно трясутся от нахлынувшего вдруг волнения. Движения до того дерзкие и насмешливые раньше, перевирающие порой все законы этикета, теперь похожи больше на движения старой сломанной куклы, такими неловкими и надрывными кажутся они. На висках проступил холодный пот и светлые пряди волос, прилипая к лицу, окрашиваются в темный. Губы, прежде вечно растянутые в полубезумной улыбке, искусаны в кровь, а на щеках заметны влажные дорожки от слез. И нет больше вызова миру, нет жизни во всем его естестве.       Сальери прикрывает ладонью глаза, а после скользит ее вдоль лица, будто в попытке сорвать очередную маску. Сердце все еще неугомонно бьется в груди, напоминая о своем существовании, а легкие горят от недостатка воздуха. За своими переживаниями мужчина даже не замечает, как перестает дышать. Картинки, любезно предоставленные и без того развитым воображением, его откровенно не радуют. Он привык видеть Моцарта совершенно иным и теперь не готов променять его на дешевую, некачественную подделку, жалкое подобие настоящего Амадея. Но что самое противное в этом, и отчего совесть настойчиво грызет его изнутри, так это то, что виноват во всем сам Сальери. Он догадывается, что причиной резкого ухудшения самочувствия Моцарта — его ненависть, которую он не смог сдержать при взгляде на него. Дурак, ну что за дурак! Он извинится, он обязательно извинится перед музыкантом, и Антонио даже догадывается как, ведь его, кажется, уже давно ищут, разве нет?       День премьеры особый: в чем-то праздничный, в чем-то сонный, в чем-то нервный, а в чем-то и завистливый. Дамы с утра наводят марафет, погоняя служанок и третируя капризами прислугу. Они часами проводят перед зеркалами, крутятся, вертятся, советуются с компаньонками, меняют наряды по пять раз на дню, а шляпок сколько - не счесть! Они суетятся, заламывают руки и так до тех пор, пока время под конец не выйдет и пора уже будет выходить из дома. Их мужчины тяжко вздыхают и закатывают глаза, заглядывая к женщинам по несколько раз, но, удостоверившись в их еще неготовности, уходят к себе в кабинеты и тихонько достают из бара бренди или же виски, кто-то предпочитает бурбон, а кто скотч, но все до одного достают заветную бутылочку, разливают ее содержимое по стаканам и быстро пьют, особо нетерпеливые — залпом, а после закусывают, если на то есть воля случая и в заначке спрятан хотя бы примитивный лимон, менее везучие занюхивают рукавом. Для этих мужчин программа вечера менее насыщенная, чем для их прелестных спутниц, ибо те, скорее всего, будут вновь перемывать косточки какому-то бедняге и томно вздыхать, бросая взгляды на красавцев актеров, изредка тревожа покой уснувших супругов. Они же, проспав весь акт, на перерыве тоже будут болтать со своими товарищами по несчастью на извечные риторические вопросы: женщине, алкоголь и карточные игры. Вся труппа тоже, безусловно, нервничает, они по несколько раз проверяют декорации, переставляя их без дела с места на место, разглаживают несуществующие складки на костюмах и платьях, повторяют слова и танцевальные па, кто-то даже негромко начинает распеваться, и голос его дрожит от переполняющих изнутри эмоций. Музыканты проверяют инструменты, а маэстро кружится и кружится в своем замысловатом танце, наслаждаясь всей этой суматошной атмосферой, с радостной улыбкой на лице подлетает к актерам, а после и к музыкантам и заражает всех своей жизнерадостностью. Не улыбнуться в ответ кажется кощунством, ведь для маэстро этот день особенный, и особенный он потому, что именно его опера, написанная в приливе вдохновения и скорее всего ночью, сегодня явится миру во всей ее красе и гениальности, а значит подвести его никак нельзя. Особенный день этот и для завистников Моцарта, что вовсе не жаждут его триумфа. Они все судачат и судачат с такими же, как и они, завистниками, злобно поглядывая в окно или на закрытый еще занавес. В них кипит такая ненависть и желчь, что кажется ею можно уже подавиться, ан нет, господа нехорошие, живы еще!       К театру на великолепнейшей карете украшенной позолоченными барельефами и инкрустированной драгоценными камнями наконец прибывает император, облаченный в голубоватый, расшитый золотой нитью камзол, отороченный по краям белоснежными вставками. Волосы такого же белоснежного парика зачесаны назад и завиты в кудри. Вслед за ним прибывает и его свита, среди которой заметен и господин главный капельмейстер Антонио Сальери. Он нисколько не изменяет своему стилю. Никаких париков и излишней, даже порою пошловатой роскоши. Темные, вороные волосы зализаны на правый бок и частично спадают на глаза, насыщенного цвета густой карамели. На щеке темнеет родинка, что умиляет придворных дам и изредка доводит Сальери до бешенства. Черный камзол с легкой, почти неприметной серебристой вязью узора и такие же черные штаны. Он выглядит элегантно и очень изыскано, и многие леди, провожая его взглядом, невольно сглатывая слюну. Позади господина Сальери шествует Розенберг со своим неизменным посохом, и шествует он столь важно и величественно, задирая голову и выбрасывая коленца вперед, явно считая так более правильно, что многие просто не решаются тихо хихикать ему вослед. За ними следуют и другие приближенные к императору особы, которые, впрочем, не имеют какой-либо сейчас значимости.       В фойе театра очень душно, здесь и так находится слишком много людей, и большинство из них — дамы, около которых витают облачка неподражаемых, нежных, изящных ароматов, это если, конечно, брать их всех по отдельности, а еще ли брать их всех вместе и учитывать, что каждая, в своем стремлении быть самой-самой, не жалеет количества духов, вылитых на себя, то можно вообразить, что творится в и так небольшом помещении при таком сборище людей, да и свечи, откровенно говоря, слегка чадят, и запах от них идет отнюдь не самый приятный. В помещение так же стоит гул, ибо многие считают своим долгом обсудить предстоящую премьеру и просто поделиться свежими сплетнями. Увы, сесть на свое полагающееся место в театре никто не может, ибо сам Император бродит между обособленно образовавшихся групп, разбившихся по интересам, и просто-таки не может пройти мимо и не влезть в чей-то разговор, и с присущей ему инфантильности перевести разговор на себя. Но вот, во всеобщем гуле слышится наконец первый звонок и аристократия спешит занять места в зрительном зале. Сальери облегченно вздыхает, отталкиваясь от полюбившейся ему за несколько минут стенки, где он проводит время в одиночестве, не желая вникать в суть придворных интриг, и следует за императором, место возле которого он и должен занимать на втором этаже.       В зале звучит третий звонок, люди потихоньку замолкают, а многие свечи тушат, ибо те мешают и отвлекают внимание зрителей. Сальери тихонько ухмыляется, краем глаза отмечая возбужденное состояние императора. В своей непосредственности он подобен ребенку, которому сейчас готовятся вручить очередную конфету. По залу разносится тихая, пока еще еле различимая мелодия скрипки, и Антонио замирает, ощущая как сердце начинает бешено стучать о стены своей коробки, и внутри все сводит от предвкушения и желания. Медленно разгораются свечи в оркестровой яме, и вот уже видны темные силуэты музыкантов, что сидят на своих местах, высокая фигура дирижера. Внутри все резко обрывается, заполняя Сальери изнутри сладкой, томительной болью, когда тонкие руки с белоснежными манжетами на рукавах взмывают в воздух и начинают медленно и изящно править оркестром. Сегодня Моцарту подвластно все — и время, и души, и сердца, и он, Антонио Сальери. Мужчина не скрывает этих чувств, ибо он вновь может слышать эту божественную музыку сводящую его с ума. Он в восторге прикрывает глаза, наблюдая за светловолосой макушкой с непослушными порою кудрями сквозь ресницы, облокачивается о спинку кресла и вновь цепляется пальцами за мягкую обшивку подлокотниках, чувствуя, как самообладание тихонько покидает его. Занавес приоткрывается, и вот уже тысячи свечей озаряют сцену, поют чьи-то голоса, фигуры застывают или кружатся в танце, но Сальери нет до этого дела, ведь он полностью поглощен охватившей его буре эмоций. Тело сводит истомой и легкой болью отдается внизу живота, будто все, что рвет его душу на части, скапливается там и только там. Он не в состоянии оторвать глаз от Моцарта все представление, каждый жест и взмах которого отдается где-то внутри него, затрагивая важные струны его естества. Мужчина будто наяву чувствует охватившие не только его чувства, но и эмоции юного гения, в чьей душе тоже царит сумятица. И именно потому, наверно, когда представление оканчивается, Сальери не отводит взгляда.       Моцарт заметно волнуется перед началом оперы, но вовсе не показывает виду. И волнуется он больше не потому, понравится ли его произведение императору и аристократии, а потому, что сегодня, по крайней мере юноша на это надеется, он вновь ощутит этот донельзя родной и притягательный взгляд на своих лопатках. В его памяти еще свежи воспоминания от той ненависти и злобе, исходивший от незнакомца на последней репетиции, но все то время Амадей не перестает думать и вспоминать о том дне, и потому ему кажется, что причина кроется вовсе не в нем. В ком или же в чем, он пока не берется ответить, но именно сегодняшний день должен приоткрыть завесу тайны и расставить все точки по местам. Когда звучат звонки, Моцарта слегка потряхивает от скопившегося внутри напряжение, и когда загораются свечи в его обители, то пальцы слегка трясутся, но он упорно продолжает улыбаться и даже немного шутить вполголоса. Однако едва начинает литься мелодия скрипки, он тут же забывает о всех волнениях и тревогах и отдается воле своего божества — музыки. Вольфганг плотно прикрывает глаза, ведь ему не зачем смотреть на сочиненную им же самим партитуру, и уж тем более ему не надо помнить, как она выглядит, ведь он знает это. Мелодия сама ведет его про проторенному им однажды пути и невозможно свернуть в сторону, фальшивить. Ему кажется, что тело его живет своей жизнью и нет ничего важнее для него сейчас, чем музыка и тот полыхающей страстью взгляд, что ласкает его лопатки. Едва оканчивается музыка и последняя нота затихает в наступившей вдруг тишине, Моцарт и сам замирает, желая продлить эти мгновения. А еще его душу охватывает легкий страх пред встречей с его судьбой. И все же… И все же Амадей оборачивается, шагая навстречу сотням глаз и отыскивая те единственные, что светятся тем неповторимым коктейлем нежности, тоски и страсти, и даже, наверное, пикантной капелькой боли.       Лживые, восхищенные, преданные и завистливые. Моцарт вновь теряется в том океане взглядов, в мгновение окруживших его. Он ищет лишь один, что которые годы сопровождает его всюду и дарит истинные, не прикрытые маской эмоции. Ему нет дела и до чужих выкриков и свиста, да оглушающих аплодисментов и радостного восторга императора. Все — не то, и лишь ощущения знакомой нежности и тоски, позволяют ему не сдаться. Ну же, совсем рядом, но где? Он обводит пристальным взором незнакомые лице в этом сумраке, что не может разогнать даже тысяча восковых свечей. А сердце все приглушенно шепчет, выше, выше, левее, в сторону, и Вольфганг в отчаянии идет у него на поводу. Ложа императора? Его Величество, или же его супруга? Мадам Сижин? Господин Розенберг? Саль… Сальери?! Да, именно он и сердце умиротворенно затихает, дабы через секунду осознать наконец, чей взгляд извечно его сопровождает и что светится сейчас страстью и нежностью, болью и тоской. Сальери не отводит глаз, и Моцарт просто теряется в их темном омуте цвета карамели. И сердце теперь вовсе не тихо шепчет, оно в недоумении и сильно бьется в груди, боясь поверить в правду. Кажется, он даже падает в обморок из-за обилия чувств, в миг охвативших его.       Здание театра наконец пустынно, не слышно глупых сплетен и натужного, неискреннего смеха, пошловатых шуточек и неприкрытого флирта. Не шелестят многочисленные юбки, не стучат каблуки туфелек, нет треска пламени свечей. Тихо, мирно, спокойно. Лишь звуки органа приглушенно раздаются где-то внутри, но они вовсе не кажутся чем-то инородным, чем-то чужим и неправильным. Напротив, кажется, что именно они и создают тот образ ночи и сказки, навеянный темной громадой театра. В последнее время мало, кто любит слушать органную музыку, а потому сей прекрасный инструмент не красуется сейчас в обширном зрительском зале на сцене, а спрятан в кладовке, где все же стоит настроенный и собранный в ожидании своего часа, своего времени. И чуткие, музыкальные пальцы так редко касаются его клавиш, что чудится он сам скоро позабудет, как величественно звучит его песня. Здесь вообще очень много вещей: позабытые старые декорации, рваные платья и грязные куклы, которые не удостоены внимания и капельки заботы. Тут же валяются и книги, газеты, нотные тетради и даже целые ненаписанные сценарии, намети которых еще долго грезятся их неудавшимся создателям. Много вещей. Вещей позабытых и дряхлых, и потому мелодия органа, его свободный приглушенный звук духовых труб кажется горьким плачем по их неприкаянной душе.       Сквозь огромные мансардные окна в помещение льется лунный свет. Под его прицелом очищаются печальные судьбы вещей, и под ним же творит, забываясь и растворяясь в музыке прекрасный юноша. Камзол его скинут на потертую временем софу, а сам он в расстегнутой до груди простой рубахе сидит на запылившемся стуле и то неимоверно ласково, то неистово яростно касается прохладных клавиш. Его глаза плотно закрыты, курчавая челка спадает на глаза, а неприметные капельки пота стекают по вискам и обнаженной груди. И юноша в своем полузабытье подобен этому призрачному лунному свету, как подобен беспроглядной ночной тьме мужчина, спрятанный во мраке. Его шаги заглушают толстые ковры, а сумрак лишь неясным силуэтом обозначает его фигуру, полностью облаченную в черное. Он весь охвачен ореолом тайны и скрытого желания, а глаза его цвета темной карамели светятся страстью.       Моцарт чувствует чужое приближение кожей и потому не вздрагивает, когда прохладные пальцы касаются его разгоряченного от игры на органе тела. Ему ни капли не страшно, ведь он так долго желает этой встречи, так жаждет этих прикосновений. Теплое дыхание касается его волос у виска, а губы вскользь затрагивают нежные ушки. Щетина слегка щекочет, но от нее чувства лишь обостряются сильнее, и дыхание у него внезапно учащается, ибо Моцарт не в силах удержать разгорающегося в нем огня желания. Вольфганг не сбивается с навеянной ночной тишиной мелодией, а чуткие пальцы коллеги-музыканта будто бы вторят ему в ответ.       Сальери не спешит и спешить не намерен. Сколько лет он ждет этих моментов, когда можно будет безнаказанно касаться бархатной кожи. Пальцы скользят по предплечьям, по плечам и шее, спускают вниз по спине и вновь возвращаются обратно наверх. Мужчина сердцем ловит ритм оппонента и теперь выбивает его на чужом теле, кончиками пальцев проходя по чувствительным местечкам у ключиц и основания позвоночника. Тело — тот же живой инструмент, что мгновенно откликается на всякое его касание, и потому Антонио беззастенчиво расстегивает надоевшую ему так быстро белоснежную рубашку, дабы столь же откровенно и близко, как и лунный свет, он мог дотрагиваться до Моцарта.       Музыка все нарастает и нарастает, она становится все выше и звонче, и Моцарт не может сдержать тихих стонов, выбивающихся из его груди. Его искуситель, его порок. Сальери то медленно, то быстро касается его подушечками пальцев, задевая затвердевшие соски или приоткрытые губы. Изредка чужие теплые губы проходятся по позвонкам, и Вольфганг невольно вздрагивает, как щетина слегка царапает нежную кожу. Его бросает и в жар, и в холод, и кажется, что возбуждение не может достигнуть таких высот, но оно лишь вторит музыке, что все мчится к высокому потолку, а потом и вовсе к небу. Изнутри юношу терзают противоречия, ведь Сальери молчит и не хочет говорить ни слова, лишь хриплое дыхание он способен улавливать краем уха, а Моцарту так хочется узнать все его тайны и загадки, что мучают его уже столько лет подряд. Но в тоже время он плавится от нежности и любви, ощущаемых в каждом, даже самом малом и коротком прикосновении ласковых рук, что красноречивее всяких слов. Почему? …       Сальери нежно проводит ладонями по изящному стану музыканта, а пальцами ловит его стоны и продолжает отбивать навязанный музыкой ритм по разгоряченной коже. Мужчина не останавливается даже тогда, когда мелодия органа и вовсе стихает, и все продолжает играть свою музыку, где инструмент — дрожащее то ли от возбуждения, то ли ритма желанное тело Моцарта, а звук — его тихие приглушенные стоны. Он ухмыляется, видя, как прежде независимый, изредка дерзкий и гордый Вольфганг плавится от его прикосновений, выгибается и мурлычет. Такой открытый, отзывчивый и страстный. Сальери не может более сдерживаться, а потому его одежды в скором времени опадают на пол, поднимая вверх небольшие облачка пыли. Ему жаль, что Моцарт сидит к нему спиной и он не способен видит его прекрасный лик, и потому мужчина разворачивает того к себе лицом и вглядывается в знакомые полюбившиеся черты. Черная привычная обводка на веках, что делает и без того выразительные глаза более глубокими. Приоткрытые губы. Вздымающаяся часто грудь и маленькие капельки пота, стекающие по ней. Антонио ловит их губами или же слизывает их языком, он поднимается все выше и выше и наконец впервые по настоящему целует Моцарта. Властно, горячо, подчиняя своим правилам и одновременно боготворя, заявляя свои права и запрещая даже думать о ком-то другом. Сколько губ ласкало тебя, а скольких целовал ты сам? Ты так наивен и так доверчив, но сердце твое до скончания лет будет принадлежать лишь мне. Я — проклятие всех, кто влюблен. В тебя… Моцарт не в состоянии различить что-либо. Из-под ресниц он наблюдает за целующим его Сальери, и увиденное будоражит его разум еще сильнее. Эта умилительная родинка на правой щеке, ее так хочется коснуться и юноша не отказывает себе в этом удовольствии. Кончиками пальцев он очерчивает скулы, подбородок, глупо улыбаясь от прикосновений с щекочущей щетины с вдруг ставшей неожиданно нежной кожей. Скользит подушечками по прямому носу и темный бровям, откидывает в сторону лезущую в глаза челку. Зрачок в глубине их пульсирует, и это пульсация завораживает Моцарта, ибо кажется, что чужое сердце бьется с его в унисон. Он обвивает талию мужчины ногами, желая оказать к нему как можно ближе, касаться его кожи своею, не разрывать этот контакт и уж тем более не слушать настырный шепот разума, что вспоминает о тысячах красавиц, готовых за один только взгляд упасть к его ногам, но юноше самому уже не хочется их ласк и поцелуев, ибо никто из них не сможет сравниться с Сальери. Их голоса заглушаются в его сознании хриплым дыханием, а образы расплываются, едва он попадает под очарование темных глаз цвета карамели. Для Амадея нет большей сладости, чем быть выпитым этим умопомрачительным мужчиной, ведь только он один знает, каким тот может быть на самом деле и может быть только лишь с ним. Он покорно склоняет голову и принимает его правила игры, однако Вольфгангу вовсе не хочется оставаться безвольной куклой, что плавится от чужих прикосновений, и поэтому он целует чуть смуглую кожу Сальери сам, оставляя на ней чуть красноватые следы. Я хочу запечатлеть свое богострастие на твоей коже. Я очарован тобой, околдован, но мне этого мало. Мало, слышишь? …       Сальери довольно улыбается, чувствуя и нежные поцелуи, и грубые укусы. Он подхватывает юношу под ягодицы и перекладывает на стоящую рядом софу, краем глаза отмечая наличие на ней фиолетового камзола Моцарта. Тот вздрагивает от острого контраста меж его пышущей огнем кожей и замораживающей холодом обивкой. Мужчина не позволяет ему долго отвлекаться на всякие глупости и перетягивает внимания на себя, целует припухшие губы музыканта, коготками задевая нежные ореолы сосков. Вольфганг ерзает под ним, трется о него пахом и тихо постанывает, будто просит о чем-то большем. Однако Антонио, напротив, хочется растянуть это мгновение в вечность и запомнить сей сладостный миг, увековечив его в своей памяти. Он не спеша гладит плечи и грудь Моцарта, вновь начиная выбивать кончиками пальцев свой собственный замысловатый ритм. Сначала медленно, а потом ужасно быстро, одновременно спускаясь все ниже к завязкам чужих брюк. Довольный юноша заводит ему руку за спину и пальцами зарывается в черной шевелюре Сальери, потягивая избранные прядки, заставляя то сгибаться над ним в поцелуе, то наклонять голову в сторону, позволяя Вольфгангу вылизывать его шею и ставить собственнические метки. Наконец непослушные завязки поддаются, и мужчина ловко стягивает с Моцарта брюки, будто невзначай задевая ладонью возбужденный орган. Его забавляет выражение лица юноши: широко распахнутые от удивления глаза, слегка испуганный взгляд и очертания буквы 'о' на губах. Амадей еще не успевает ничего осознать, а рука Сальери уже исчезает, начиная развязывать глупые веревочки на своих брюках. Ты слишком импульсивен и в этом твоя страсть, твоя погибель. Хочешь большего? Тогда брось мне вызов…       Даже в потрясенном своем состоянии Моцарту виден коварный огонек, зажегшийся в глубине темно-карамельных глаз. Но и он сам полон решимости, и поэтому, едва Сальери сбрасывает застрявшие на коленях штаны, юноша мгновенно притягивает того к себе и не менее властно целует, яростно сминая податливые губы в поцелуе. Вольфганг тоже заявляет права и четко обозначает свои желания, а как только поцелуй заканчивается, ему чудится довольный хмык, но он тут же забывает о нем, ибо Сальери спускает ниже, оставляя на его коже влажные линии и алые пятна, грозящиеся превратиться в темно-фиолетовые напоминания. Моцарт теряется в ощущениях: чуть влажный, шершавый язык и жесткая щетина проходятся по его так чувствительной коже, и контраст меж ними так велик и огромен, что он издает долгий и протяжный стон, как только мужчина раздвигает его ноги и начинает покрывать легкими поцелуями внутреннюю сторону бедер. Разум мгновенно покидает его и тогда, когда тот же Сальери берет его возбужденную плоть в рот, а тщательно смоченные в слюне пальцы касаются его в миг сжавшегося прохода. И в эту же секунду Амадей понимает, будет донельзя больно, но в то же время до безобразия приятно. Ну же! Заставь меня плакать, но так, что бы я плакал от счастья…       Для себя Сальери отмечает, что он садист и по отношению к сжавшемуся сейчас в комок Моцарту, и по отношению к себе. Он отчетливо представляет в уме, каково сейчас его гению, и потому Антонио так старается отвлечь его от пока ужасно неприятных ощущений, поглаживая по взмокшим волосам и собирая капельки не то слез, не то пота с его лица и тела, однако ему нравится изводить самого себя этой медлительностью и этим томлением. Движения Сальери в юноше почти неощутимы, так они кратковременный и малы, но именно эта неторопливая раскачка позволяет Вольфгангу так относительно быстро привыкнуть к нему, а спустя какие-то время самостоятельно насаживаться на чужую возбужденную плоть и откровенно стонать в голос. Мужчина любуется Амадеем, тот так прекрасен под лучами лунного света, что ласкают его влажную кожу, к которой Сальери рад прикасаться. Ему нравится наблюдать, как трепещут ресницы и дрожь прошибает юношу насквозь при каждом его движении в нем. Он не забывает целовать Моцарта, покрывая поцелуями все тело того, от чувствительной кожи на шее и до кончиков пальцев, что имеют обыкновение касаться холодных клавиш. А легкие укусы придают им остроты, как и ревность придает силы их общей любви. Наслаждаясь секундами, Антонио наслаждается вечностью, видимой в глазах Вольфганга, ибо именно он обещает ему эту вечность и только лишь вдвоем. Наверное, именно поэтому они оба не выдерживают того напора нежности и страсти, любви и желания, и когда Сальери затихает, ослепленный вспышкой оргазма, его гений сильно прогибается в спине и бурно кончает в ответ, пачкая белесыми каплями их тела.       И крики их возносятся под потолок, в попытке быть ближе к мансардным окнам, ночному небу и лунным лучам. А хрустальные слезы счастья падают на пол, потому как счастьем стоит делиться со всем миром, а наслаждением и любовью дорожить лишь вдвоем. Антонио Сальери… Вольфганг Амадей Моцарт…