Совершенство

      Сухой и горячий ветер, налетающий с берегов пустынного острова, нагоняет дремоту и тяжёлую, мутную лень, отравляющую густеющую кровь смутными предчувствиями и разрозненными воспоминаниями о сотнях прожитых жизней, но Марко вновь и вновь упрямо открывает глаза, с ему самому непонятным упорством разглядывая сдавшуюся на милость сна девушку.       Мягкая, бессмысленная улыбка, тусклые веснушки, еле виднеющиеся на обгоревшем, нахально вздёрнутом носу, выцветшие на солнце ресницы, жёсткие, спутанные волосы, липнущие к влажной от пота беззащитно-худой шее, резкие линии ключиц и прочих костей, что так легко просматриваются под кожей, несмотря на все старания Сатча…       Феникс с неохотой жмурится, трёт слипающиеся глаза и торопится снова увидеть Эйс, будто боится, что эта девица может куда-то исчезнуть в одно мгновение. А она действительно может, и лови потом её нескладную тень то в гуще сражения, то в пёстрой толпе портового рынка, то в непроходимых джунглях или снегах неизведанного края… И хорошо если достанется хотя бы тень или воспоминание, а то иной раз и пепла от этого ходячего пожара не получишь, лишь уже родной запах горящего всего подряд, в том числе и надежд. Надежд увидеть её не по-женски широкую, расчерченную флагом Отца, спину и кошмарную, отчаянную улыбку, услышать ужасно-громкий, резкий голос и дикий хохот, который и смехом-то назвать не выходит…       Теперь Марко ясно осознаёт почему так хочется рассмотреть живое пламя, заточённое в неловком девичьем теле: и часу не пройдёт, как она опять куда-то побежит, и в следующий раз остановится уже через целую вечность, в течении которой Фениксу останутся лишь расплывчатые воспоминания, пустые бутылки, грязные миски и чужие восхищённые взгляды на “не его” командиршу второго дивизиона.       Портгас ничья, это — факт. Она и себе-то вряд ли принадлежит: дикая, неконтролируемая, под стать стихии, из которой с некоторых пор соткано её тело, неусидчивая, бегущая ото всех и от себя, но навсегда застрявшая в ожесточённой борьбе с собственной тьмой, обязанная умереть ещё двадцать лет назад, а то и вовсе не рождаться, но безудержно живая.       Эйс живёт так, чтобы всех зависть брала, отвратительно ругается, словно задалась целью заткнуть за пояс всех в мире сапожников, пьёт и ест, а на самом деле жрёт, за целую роту здоровых мужиков. И всегда спешит, спешит настолько, что всё время что-нибудь забывает, теряет, но не печалится о потерях: просто не успевает. Не забывает она лишь одного: поспать. Тут организм неумолимо берёт верх над обитающим в нём неукротимым духом и просто отказывается повиноваться его желаниям, отключаясь на ходу, на бегу, на любой поверхности, в любой ситуации, в любое время дня и ночи...       Марко медленно тянет руку и поправляет съехавшую на лохматой голове шляпу, чтобы тень от её полей вернулась на недовольно сморщившуюся мордашку Эйс. Как только свет вечернего солнца, что заглянуло в открытый иллюминатор, перестаёт мешать сну, девушка негромко вздыхает и крепко обнимает чужую руку на манер любимой игрушки.       Этот непривычно-тихий вечер Феникс тоже отправит в коллекцию тех воспоминаний, что раскрашены её присутствием, что будут вызывать тёплую тоску и не потускнеют под ворохом новых...       Марко помнит очень много, хотя забыл он без сомнений куда больше.       Помнит первую встречу с этим совершенством: тощая и озлобленная, как помойная кошка, потрёпанная в сражении, с разбитой губой, рассечённой бровью и пронзительными углями чёрных глаз на “поцелованном солнцем” лице, прямая осанкой, словами и действиями, как самый идеалистичный из новобранцев дозора, горящая буйным пламенем и в прямом, и переносном смыслах — она тогда показалась Фениксу самым диковинным созданием Гранд Лайн, которое он когда-либо видел за свою, без преувеличений, долгую жизнь.       Он, конечно же, забыл несколько десятков бутылок разбитых о свою голову тонкими девчачьими ручками, сломанный нос, поставленные друг другу синяки, покрасневшее ухо за которое оттягивал несостоявшуюся убийцу от Отца, прокушенное мелкой, хищной зверюшкой плечо, несколько полётов за борт под злобный хохот, и бесчисленные перебранки, от которых у окружающих, кажется, вяли уши… Или это он тоже помнит, кто знает?       Помнит, как доставали это совершенство из ею самолично возведённой крепости, для верности обсаженной колючими зарослями терновника, как измучались и искалечились вырывая Эйс из лап её страхов, как из облезлой кошки начало вырастать что-то более хищное и опасное, как впервые она назвала Белоуса отцом, а к Марко обратилась по имени, с интересом заглядывая в его безразлично-спокойное лицо...       Эйс ворочается во сне, с чувством пинает Марко и сама от этого просыпается.       — Спи дурёха… — печально шепчет Феникс, даже не надеясь, что его послушают. Если услышат — уже хорошо.       — Сам дурак, — беззлобно бурчит Портгас в ответ, но, к удивлению, послушно засыпает, предварительно совершенно не случайно заехав своим очень жёстким и горячим кулаком Марко под рёбра.       Снова спит, всё ещё никуда не бежит, зато старательно мешает думать и наслаждаться своим обществом: возится, пихается, закидывает ноги-руки на молчаливо всё терпящего Марко и наконец-то замирает, сладко сопя куда-то в шею. Но думать легче не становится — навалившееся сверху, тяжёлое, несмотря на худобу, костлявое, напрочь лишённое привлекательных округлостей, раскалённое внутренним жаром, тело буквально выдавливает из Феникса остатки мыслей. Ему кажется, что без способностей своего фрукта он бы давно уже сгорел дотла. Кажется, что все бесконечные два года знакомства, он только и делал, что пытался найти хотя бы один недостаток в этом совершенстве, и только сейчас наконец-то сдался.       А ещё Марко обманчиво кажется, что никуда это совершенство не денется, если он на минутку прикроет глаза...