Планы?! Нахуй планы!

      1.       Родители Вэйлона Парка думают, что нет ничего круче колледжа: учеба, вечеринки, новые знакомства, свобода, самостоятельность, отвязные вечеринки, свидания, первый косяк в малознакомой компании, опять же, вечеринки. Слушая мать — ей чуть за сорок, светлые волосы уложены в высокую прическу, а собственными шпильками она может пригвоздить неугодным ступни к земле — и отца, чей роман начался в Бостонском Университете как раз на одной из вечеринок (или на нескольких, просто тогда им было не до имен друг друга — они не очень-то уверены, на самом деле, и постоянно путаются в показаниях: кто кого первым приметил, кто первый влюбился, где у них — этого не должен знать ни один ребенок, но странные родители порой обрекают собственных детей на величайшие муки — был первый раз), Вэйлон уныло вздыхает, ожидая, когда его оставят одного с сумкой и блестящим будущем в Стэнфорде.       Он понятия не имеет, как у таких взбалмошных людей мог родиться такой скучный, занудный и правильный он.       Мать на прощание звучно целует его в щеку и запихивает в задний карман пачку презервативов, отец скорее по-дружески, чем по-семейному хлопает по плечу и советует не терять голову, увидев первую симпатичную девчонку. («Но если все-таки потеряешь, — говорит он, — и у тебя даже получится ее склеить, сходи наутро к врачу. Веселье весельем, а здоровьем с тобой никто не поделится»).       Вэйлон машет рукой вслед их машине, пока она не скрывается за поворотом, и только потом подхватывает свою сумку (у него не так много вещей), закидывает рюкзак на плечо и, облегченно вздохнув, начинает медленно двигаться в сторону общежитий. В тот момент решение уехать учиться в другой штат кажется ему чуть ли не самым гениальным, что вообще могло прийти к нему в голову. Вэйлону не нравится безумное и безудержное веселье, по большей части, его раздражают шумные люди и шум в принципе, и он не фанат глупых и рискованных поступков. (Даже если «чтобы было, что вспомнить в старости и рассказать внукам»).       Народу пока не так много — до начала занятий остается еще недели полторы, и многие отдыхают дома или на каких-нибудь курортах, — так что надежда хотя бы сегодняшний день лишить тягот знакомств и бессмысленных разговоров теплится где-то внутри. Дойти до общежитий, забрать у охранника на входе ключ, предварительно узнав номер собственной комнаты, подняться на нужный этаж, разобрать вещи — и до глубокой ночи заниматься приятными, но необременительными развлечениями. Отличный план.       Вэйлон вообще любит планы: так он чувствует себя уверенным и спокойным. У планов есть только один существенный минус — все они, как правило, летят к чертям рано или поздно. (Чаще рано, чем поздно).       Он замечает странного парня не сразу: тот сначала совершенно непримечательно сидит на скамейке, уставившись в свой телефон, и поднимается со своего места, когда Вэйлон проходит мимо него. И он — незнакомый парень, не Вэйлон — тут же начинает гореть. Не в переносном смысле. В прямом. Сначала вспыхивает низ куртки, словно кто-то нажал на кнопку на плите, потом пламя начинает подниматься выше. Вэйлон замирает всего на мгновение, а потом бросает вещи и несется на выручку. Последнее, чего он хочет — чтобы в его первый день в Стэнфорде человек заживо сгорел на его глазах. Такое воспоминание не оправдает даже тот факт, что тогда ему уж точно будет, что рассказать детям, внукам, а заодно и полиции потом.       В отличие от горящего парня, Вэйлону хватает самообладания расстегнуть ему куртку и стащить ее с него. На это уходит не больше десяти секунд, а в голове все равно успевает пронестись мысль о том, что он-то уж точно думал, что будет впервые раздевать знакомую девчонку, и это будет происходить медленно, романтично и среди лепестков роз и зажженных свечей, но, кажется, после этого случая свечи из списка «самый милый и предусмотрительный молодой человек» придется вычеркнуть если не на ближайшее время, то навсегда. На горящей куртке парень, опомнившийся от произошедшего, прыгает уже сам — с остервенением и удивительной активностью.       — Э-э-э, спасибо, — растерянно говорит он, когда останавливается; лицо у него какое-то шальное и виноватое одновременно, а руку, которую он протягивает в следующее мгновение, заметно потряхивает. — Я Майлз Апшер. Будущий журналист. И извини за это дерьмо.       — Вэйлон Парк. Решил сгореть на работе, даже не приступив к ней, да?       Майлз недоуменно приподнимает брови, как-то несмело улыбается, а потом спешно прощается и уходит. Что ж, Вэйлон не особенно надеялся, что его чувство юмора покажется смешным хоть кому-нибудь, кроме него.       Видео с розыгрышем становится хитом на ютьюбе — больше миллиона просмотров, — но как Вэйлон не узнает о нем в принципе, так и люди не узнают Вэйлона, единственного из «жертв» идиотского розыгрыша, не впавших в истерику.       2.       О том, что пришло время праздновать Хэллоуин, Вэйлон узнает, кажется, самым последним: его не смущают развешанные уже неделю украшения в коридорах общежития и косплеящие Харли Квин студентки (лучше бы подошли к делу более серьезно и выбрали Сару Керриган — она классная, а с отростками на голове и крыльями еще и достаточно пугающая). Пара вечеринок под эгидой праздника Всех Святых тоже проходят мимо него — потому что у него есть дела поважнее, вроде учебы, учебы или, например, учебы, и потому что здесь с сентября кто-то что-то празднует, почти без перерыва, разве что на дневной сон во время занятий.       Не то чтобы Вэйлон удивлен, когда ему в одиннадцать вечера звонит мама — всего во второй раз с его поступления и потому весьма внезапно, — и не то чтобы удивляется, когда оказывается, что в этот раз для шума в соседних комнатах и коридоре есть причина. В конце концов, ему нет особой разницы, что происходит вокруг — от посторонних звуков спасают наушники, плейлист инструментальной музыки на повторе и отсутствие соседа по комнате. Дорогая мама, правда, тут же требует от своего непутевого и скучного сына действий, активности и «приведи в дом хоть кого-нибудь, кроме Лиззи, потому что на Лиззи я больше не поведусь». Вэйлон знает, что его мама по-своему любит Лиз — его подругу детства, — но их неидеальный план притвориться парой, чтобы родители от них отстали, подорвал доверие — к ним обоим — довольно ощутимо, чтобы об этом не вспоминали теперь постоянно.       Отчасти именно поэтому он выбирается из своего угла — в прямом смысле: его комната находится в конце коридора и является боковой, — чтобы... Чтобы что? Вэйлон в университете быстро подтвердил свою уже привычную славу заучки, но, в отличие от Гермионы Грейнджер, так и не обзавелся ни одним другом. Может, причиной тому послужил не тот пол, может, более мягкий характер, может, не настолько симпатичное лицо, как у Эммы Уотсон. Он не имеет представления, что будет делать — ну, не считая того, что у него всегда остается план вернуться и начать рыдать, как тринадцатилетняя девчонка, — но длинная мотивационная речь мамы звучит в ушах, не переставая.       В коридоре все еще полно разномастных Харли Квин, к которым клеятся перебравшие отнюдь не Джокеры, сильно пахнет дешевым алкоголем, и каждый третий кричит что-то невразумительное вроде «Ктулху Стэнфорд!» или «Пиво, только пиво, и нахрен твою жизнь!» Отвратительно попсовая музыка, звучащая из одной из соседних комнат, в купе со всем происходящим кажется даже по-своему чарующей и подходящей.       Если бы кто спросил у Вэйлона раньше, как выглядит ад, он бы растерялся, что ответить — у него всегда плохо обстояли дела с воображением. Теперь же, благодаря многообразной в совершенно ненужных областях жизни, он может в красках его расписать — начиная с обблеванного пола и заканчивая полуголым парнем, несущимся в его сторону с неминуемостью бронепоезда.       Вэйлон знает, что будет больно (как бы грустно это ни звучало, но ему не удалось избежать пары драк, которые не то что не заканчивались в его пользу, а даже и не начинались), но совершенно не ожидает удара лбом в лицо. Видимо, ему стоило ожидать намного худшего от пьяных людей, а не просто худшего.       Ему кажется, что что-то отвратительно хрустит, кровь льется на губы и подбородок, и он делает несколько шагов назад, пока не упирается поясницей в подоконник.       Полуголый парень поднимает на него расфокусированный взгляд, и его выражение сменяется сначала с озлобленного на по-шальному счастливое, а потом становится печальным и даже раскаивающимся. Вэйлону, честно говоря, плевать, и он отмечает изменения в чужом лице лишь по двум причинам: ему попросту больше некуда смотреть и напротив стоит него стоит пьяный Майлз Апшер, будущий журналист, который чуть не сгорел посреди аллеи у Стэнфордского Университета.       — Извини, — говорит он. — Я перепутал тебя с другим парнем, который меня облил.       Слова доносятся до Вэйлона словно издалека: в ушах стучит то ли от боли, то ли от ярости сердце, и ему безумно обидно, что даже сейчас, в гребаном Стэнфорде, за сотни миль от дома, он не перестал быть невезучим, неловким и непопулярным Вэйлоном Парком, хотя не успел не то чтобы сделать что-то не так, а даже и слова сказать.       — Эй. — Апшер хватает его за плечо, и это довольно неприятно — пальцы у него, как клещи, и он явно не рассчитывает своих сил. — Если хочешь, можешь врезать мне в ответ. Я не хотел испортить тебе праздник, приятель.       — Спасибо, но я вынужден отказаться.       На то, чтобы скрыться в комнате, не оглядываясь и не пытаясь сгорбиться еще больше, у Вэйлона уходит чуть ли не все самообладание, но вдали — из-за закрытой двери кажется, что происходящее за ней находится в другом мире или в обезьяннике в зоопарке — от шума и бессмысленной вечеринки сразу же становится намного легче. Исчезает даже обида, потому что — ну какой смысл обижаться на пьяного парня, который в прошлую вашу встречу чуть не сгорел?       Вэйлон засыпает, не умываясь и не раздеваясь, хотя на утро это грозит прилипшим к подушке лицом из-за засохшей крови и общим разбитым состоянием, будто спать пришлось не в собственной постели, а на узкой койке самого дешевого мотеля. Сны у него мутные и неприятные: сначала мигают пустыми глазницами тыквенные черепа, потом где-то за спиной воет то ли обкурившийся старшекурсник, то ли оборотень, а заканчивается все укусом от вампира — почему-то слюнявым и куда-то в плечо, а не в ладонь.       Открыв глаза и перевернувшись на другой бок, он долго не может сообразить, что делает в его комнате Майлз Апшер (что он делает у него на полу) и почему его собственная рука в чем-то неприятно вязком и влажном.       — Пошел вон, — говорит Вэйлон, окончательно проснувшись (продрав глаза до того состояния, чтобы разглядеть полуголое тело — с парой царапин под правой лопаткой и синяком на боку). — Как ты сюда вообще попал?       — Ты не закрыл дверь.       — И ты решил поспать со мной на одной кровати.       — Если придираться, то я просто вырубился. Пришел, упал — и все. То, что ты оказался в этом же месте — стечение обстоятельств.       — И почему в мою комнату?       — Ну... — Майлз садится и потирает лицо. — Я хотел позвать тебя на хэллоуинскую прогулку.       — Иди отсюда.       — Я испортил тебе праздник и хочу все исправить. Зря ты так.       Вэйлон почти готов подняться с кровати, чтобы попытаться своими силами придать незваному гостю ускорения, но останавливается, увидев выражение чужого лица. Апшер действительно раскаивается в своих действиях — во всех сразу, скорее всего, судя по накалу драмы и появившейся между бровей складке, — и проигнорировать это не получается. «Слишком уж искренне», — думает Вэйлон. Отчаянные мудаки не пытаются так загладить свою вину.       — Ладно. — Он закатывает глаза. — Я согласен, если твоя хэллоуинская прогулка не включает в себя посещение заброшенной лаборатории. Или где там прятался Курт Коннорс? В канализации?       — Я не... — Майлз осекается на полуслове. — Черт. Слушай, чувак, давай тогда примирительная прогулка случится не сегодня?       Вэйлон уже открывает рот, чтобы задать вопрос, но потом понимает: он не хочет знать, реально ли Апшер собирался тащить его в канализацию или нет. Судя по всему, его фантазии — пьяной фантазии — вполне могло бы на это хватить. Частью же фантазий Майлза Апшера Вэйлон становиться не готов — ни пока, ни в принципе.       — Правильное решение, — отзывается Майлз.       Желание кинуть в него чем-нибудь тяжелым почти такое же непреодолимое и сравнимое разве что с тем, которое возникает между хозяйкой огромной виллы и сексуальным мойщиком бассейнов.       3.       На самом деле, Вэйлон не очень любит Рождество, потому что, как и все семейные праздники в принципе, в его семье каждый раз все идет наперекосяк.       Хорошее Рождество — это когда родителей вызывают на работу, и он остается один, оставленный в покое наедине с телевизором и ноутбуком; плохое — если у кого-то все-таки доходят руки до заказной еды или, того хуже, украшения чего бы то ни было.       В этот раз Вэйлон, возвращаясь из Стэнфорда домой, замечает только обмотанное светящейся гирляндой чучело оленя на лужайке — и, по его мнению, это вполне себе нормально. Если бы у родителей было свободное время — а у них его, судя по всему, нет, — они бы обязательно переусердствовали, превратив все в балаган. (Будто и так вся их семейная идиллия — это не цирк с игуанами и прочими экзотическими животными).       Подвоха — надувной женщины (или мужчины, если таких производят) под елкой, измазанной в саже (хорошим мальчикам такие подарки не дарят), или чего-то подобного — он ожидает вплоть до Нового Года, но, не считая того, что мама, расслабившись, в какой-то момент выпивает столько, что отцу приходится нести ее в спальню на плечах против воли, ничего не происходит.       Вэйлон почти успокаивается (хотя, кому он врет — он только еще больше напрягается, потому что в случае такого длительного затишья подстава действительно должна быть эпической и болезненной или болезненно эпической, или эпически болезненной, что бы все это ни значило), пока кто-то среди ночи не стучится в дверь. И в окно. До звонка дело не доходит, и родители, в отличие от Вэйлона, засидевшегося в гостиной за просмотром абсолютно идиотского рождественского фильма, ничего не замечают и не слышат, оказываясь лишенными прелести испытать на себе все прелести фильмов ужасов.       О, он не идиот, чтобы пускать в дом незнакомцев — особенно тех, что ломятся внутрь незадолго до рассвета. К сожалению, собственные железобетонные принципы отнюдь не спасают от навязчивого шума — и страха. Через некоторое время стук стихает, но Вэйлон, прислушивавшийся к любым подозрительным звукам, не слышит удаляющихся шагов — скрипа подошв ботинок по неубранному с дорожки снегу или цокота каблуков, — и это раздражает и пугает его еще больше. Он открывает входную дверь, когда на улице еще не гаснут фонари, но становится более-менее светло, и обнаруживает на пороге то, чего совсем уж не ожидает — Майлза Апшера, стучащего зубами, сонного и злого, усевшегося на собственный рюкзак и укачивающего в руках мертвую сову. Это выглядит настолько дико, что первый порыв вернуться в дом, захлопнуть дверь и больше никогда не возвращаться в реальный мир Вэйлону приходится сдерживать.       — И что ты здесь делаешь?       — Ты же сам разрешил мне зависнуть у тебя после Нового Года, Парк, — отзывается Майлз. — Забыл?       — Я думал, что ты пошутил.       — Про то, что в моем доме нельзя оставаться больше, чем на неделю, иначе рискуешь свихнуться? Неужели тебя не убедили даже мои красочные описания?       — Именно они и заставили меня подумать, что ты выдумываешь. — Вэйлон устало вздыхает. — Ты мог бы и позвонить. Заходи. Только сову оставь снаружи.       — Она еще живая. И ее зовут Эдилтрудис.       В подтверждение слов Апшера сова открывает глаза и издает какой-то неопределенный скрип. Хорошо хоть не пытается вертеть головой — несмотря на вполне естественную способность почти в буквальном смысле свернуть себе шею, выглядело бы это чересчур для одной ночи. Вэйлону хватает своего друга — хотя слова «друг», «Майлз» и «Апшер» в одном предложении, в одной мысли до сих пор звучат странно — на пороге, которого он совершенно не ждал — или не ожидал увидеть до возвращения в университет.       Когда они превратились из странных знакомых в хороших приятелей, а потом и друзей, Вэйлон не заметил, но его более чем устраивает результат. Майлз шумный, общительный, активный, ненормальный и неординарный временами. Он похож на его собственных родителей — нескончаемые рассказы о вечеринках, людях, которым самое время в лечебнице, и идеях, опасных для жизни, зато точно уж новых. Медленно по человеческим меркам, но со скоростью бронепоезда по меркам Вэйлона, Апшер проник буквально всюду — в университетские проекты («Давай твоя программа будет выдавать процент бестселлеров от общей массы книг. И процент среди бестселлеров этой подростковой мути») и в обеденные перерывы («Твое яблоко выглядит вкуснее. Давай поменяемся»), в выходные («Ты издеваешься? Мы идем в кино!») и в ночи («У тебя все равно одна кровать пустует, а мой сосед опять привел подружку»), как бы странно это ни звучало.       Так что совсем не странно (или совсем немного странно), что теперь Майлз сидит на кухне в его родительском доме и вместо того, чтобы отогреваться чаем, пытается реанимировать сову. Ну, или разбудить сову.       — На самом деле, Эдилтрудис буквально бросилась мне под ноги, когда я искал нужный адрес. Я об нее споткнулся, если быть точнее, — рассказывает Апшер.       — И поэтому ты притащил ее с собой? Чувствуешь свою вину?       — Немного. Тем более, может, это сова из Хогвартса, а? Я не могу бросить сову, которая возвращалась от какого-нибудь маглорожденного волшебника, в беде!       — Ты просто... — договорить Вэйлон не успевает, потому что кто-то не спускается даже — сбегает по лестнице.       Кто-то — это его собственная мать, и сейчас подобное развитие событий кажется скорее катастрофичным, чем каким-либо еще. Не из-за того, что Вэйлон даже не потрудился предупредить, что к ним на каникулы приедет кто-то еще — потому что по этому поводу переживали бы нормальные родители. А его родители...       — О, ты решил познакомить нас со своим молодым человеком, милый? — спрашивает мама, лучезарно улыбаясь. — Надеюсь, ты не ветреный, да? Останешься на завтрак?..       — Ма...       — Доброе утро, миссис Парк. Я Майлз Апшер. Мы с вашим сыном учимся в одном университете.       — Только учитесь? — По интонации кажется, что мечту всей ее жизни только что загубили ради спасения голодающих в Африке.       — Я готов стать вашим зятем в любой момент!       Вэйлон прикрывает лицо рукой и мысленно считает, сколько дней остается до возвращения. Как бы он себя ни успокаивал, выходит все равно слишком много.       4.       Вэйлон ловит себя на том, что слишком много думает о Майлзе Апшере, когда рассказ о том, как они безуспешно готовились ко Дню Святого Валентина, ему приходится повторять трижды: мама вытягивает из него подробности настолько настырно, что это больше смешно, чем подозрительно; Лиз — милая Лиз, находящаяся на другом конце страны и до сих пор пытающаяся убедить родителей, что ей неплохо одной, не только без личной жизни, но даже без проблесков оной на горизонте — смеется над каждой неловкой шуткой или идиотскими выходками; симпатичная блондинка, явно ожидавшая истории про кучу девиц рядом с Апшером и парочку разбитых сердец (судя по всему, ее было в их числе), с его потока недовольно поджимает губы. Не то чтобы Майлз не заслуживает того, чтобы о нем говорили — но лучше бы этим занимался кто-то, кто собирается связать с этим жизнь. (Например, будущие журналисты. Идеальный вариант. Сам Апшер о себе расскажет куда лучше — красочнее уж точно).       Удаляя со стены в фэйсбуке очередную фотографию Эдилтрудис — ради нее мама, приютившая птицу дома, решила освоить инстаграм, и скоро сова, которую то ли кто-то сшиб, то ли ей просто от рождения не повезло, грозит стать звездой Интернета так же, как стала звездой на страничке Вэйлона, — он думает, что раньше ему жилось нормальнее, но скучнее.       Привет, меня зовут Вэйлон Парк, моя мама, благодаря моему лучшему другу, любит сову, которая даже не очень-то симпатичная, больше, чем меня, родного сына.       Привет, меня зовут Вэйлон Парк, и мой лучший друг — дебил. Ну, не настолько, но... Нормальный человек не может назвать сову Эдилтрудис.       Привет, меня зовут Вэйлон Парк, и моя подруга детства всерьез скидывает мне ссылки на гей-порно, потому что думает, что более тонких намеков я не понимаю.       Привет, меня зовут Вэйлон Парк, и я просто хочу не вылететь из Стэнфорда.       Да уж, личный блог Вэйлона, существуй он в объективной реальности, был бы скучнее лекций о геометрии Лобачевского для гуманитариев, и, наверное, Майлз Апшер послан ему свыше судьбой для поддержания гармонии всего мира.       ...Или нет.       В основном они зависают в комнате Вэйлона, потому что тот живет один, а сосед Майлза любит проводить время со своей подружкой — или подружками — и не очень доволен, когда их уединение кто-нибудь прерывает. Но иногда приходится менять место дислокации — например, если от одних и тех же четырех стен начинает тошнить, и уже физически нужно выбраться куда-нибудь кроме магазина в кампусе и коридора в общежитии, — и тогда именно Вэйлону приходится идти и тормошить Апшера: тот, несмотря на нередкие озарения идиотизма, кажется, вполне мог бы всю жизнь проваляться в его кровати и умереть счастливым от атрофирования мышц.       Он, как хорошо воспитанный мальчик, сначала стучится, и только потом входит, игнорируя чужой панически крик:       — Не сейчас! Я занят!       То, что происходит, вызывает у Вэйлона чувство дежа вю: опять огонь, опять Майлз, опять он вляпывается в это, даже не думая, и опять не хочет, чтобы кто-то сгорел на его глазах. В этот раз, к счастью, горит не Апшер и даже не другой человек, а покрывало; горит красиво, можно сказать, фигурно — в форме сердца, явно заливали бензином или чем-то подобным, а уже потом поджигали. Хозяин же и кровати, и, судя по всему, столь ошеломительного и опасного произведения искусства, скачет рядом с воняющим резиной дождевиком.       — Твою мать! — Это единственные слова, которые приходят Вэйлону в голову до того, как тот несется в коридор за огнетушителем.       Не ясно, почему не работает пожарная сигнализация — может, барахлит что-то в оборудовании; может, Майлз и его сосед натянули на нее неиспользованный презерватив, чтобы курить в любое время суток, не напрягаясь прогулками на балкон или улицу.       — Кажется, я скорее стану пожарным, чем программистом, — говорит Вэйлон, когда огонь больше не рискует перейти с кровати на что-нибудь еще. — Тебе нужно в медпункт.       Он зол, но больше напуган и сбит с толку — и только поэтому не лезет в драку.       — А... Точно. — Апшер отзывается чуть заторможено и как-то непонимающе смотрит на свои руки. — Ты прав. Спасибо.       Выдержки Вэйлону хватает на то, чтобы сдать своего друга на руки медсестре — сразу после этого на него накатывает ярость такой силы, что он даже не пытается с ней справится: просто дожидается Майлза, чтобы оторваться на нем, прочитав очень длинную нотацию про правила безопасности.       Тот появляется спустя пятнадцать минут и, кажется, пытается делать вид, будто ничего не произошло.       — Это уже не смешно! Второй раз, Апшер! Второй! Это твоя эротическая фантазия — сгореть заживо?!       — А что, достаточно горячо, — отзывается Майлз сквозь зубы. У него огромный ожог на руке, и опалены брови, и лицо наверняка тоже горит, если судить по тому, что оно из бледного за последние несколько минут превратилось в ярко-красное и еще пошло забавными, но нездоровыми пятнами, будто у кого-то резко началась аллергия (в то, что Апшер умеет смущаться, Вэйлон не верит, больше не верит). — Я подумал, что хоть с Днем Всех Влюбленных и не сложилось, но...       — Мне совершенно неинтересно, какую блондинистую идиотку ты собирался затащить в постель таким образом! — Вэйлон не знает, почему именно «блондинистая»; видимо, воспоминания о собственной сокурснице проникли слишком глубоко в подкорку его мозга. — Тебе повезло, что никто не вызвал пожарных, потому что не сработал датчик! Тебя могли выпереть из Стэнфорда, хотя тебе не так долго осталось учиться. Ты тупой или прикидываешься?!       — Но ничего же не произошло.       — Потому что я пришел! Ты даже не додумался взять огнетушитель на всякий случай. О Господи, ты даже не подумал за ним побежать, когда все вышло из-под контроля!       — Да ладно тебе. Чего ты так разо... — закончить Апшер не успевает.       — Когда поймешь, почему я ору на тебя, тогда и поговорим. Нахер иди, придурок, — припечатывает Вэйлон.       Честно говоря, он и сам не очень понимает, почему настолько сильно драматизирует, но первым извиняться не хочет ни через час, ни через два, ни через пару дней. Майлз, кажется, тоже.       5.       Комната Вэйлона больше похожа на нежилую: книги на полке расставлены по алфавиту и все покрыты внушительным слоем пыли, одежда в шкафу выглажена и аккуратно сложена, кровать застелена обычным покрывалом. Не считая стола, заваленного обертками от шоколадных батончиков, методичками и запчастями от находящегося нон-стопом на последнем издыхании ноутбука, все безлико, нейтрально и одиноко — как и у Вэйлона внутри временами. (Почти постоянно, на самом деле).       Майлз живет с соседом, который любит приводить свою подружку без предупреждения, и у них никогда не бывает порядка. Мешки с мусором у двери, кроссовки на подоконнике, криво повешенные плакаты, стены, некогда девственно-белые, давно уже в бурых разводах («Не парься: это мы подрались, когда напились вместе»), хорошо различимый душок дыма от сигарет, который постоянно пытаются выветрить, но в итоге прокуривают помещение снова и снова.       И они — Апшер и его сосед — никогда не закрывают дверь. Майлз говорит, что у них все равно нечего брать (самое дорогое, важное и незаменимое — камеру — он всегда носит с собой), а постоянно дежурить у комнаты после душа, снова забыв ключ, — не только холодно, но еще и очень обидно. Вэйлон каждый раз безразлично кивает — он сам никогда не забывает ключ, потому что живет один.       Но притворное понимание нисколько не помогает ему перед приоткрытой дверью в совершенно пустую комнату. Они с Майлзом все еще в ссоре и разговаривают только при помощи смс-сообщений; не общались бы и вообще, если бы Апшер не имел привычку захламлять своими нужными-ненужными вещами все вокруг себя: его курсовая, его альбом с фотографиями окрестностей, несколько его футболок, грязных и, чаще всего, провонявших пивом и сигаретами, — все это лежит в комнате Вэйлона, ожидая своего часа. Кроме зарядки от плеера — ее он теперь сжимает в руках, чтобы отдать.       — Я тебе не посыльный, Апшер, — недовольно и громко говорит Вэйлон, надеясь, что ему просто показалось, и в комнате кто-то все-таки есть; ждать, находиться здесь больше положенного нисколько не хочется. — Эй!       Окно перед сдвинутыми столами — на обоих царит бардак — распахнуто настежь, и мелкий дождь, накрапывавший с самого утра, заливает редкие конспекты.       Вэйлон смотрит под ноги, входя — в этой комнате вполне возможно наступить на битое стекло по неосторожности, — потом закрывает окно и садится на кровать Майлза, привычно расчищая себе место.       Это страшно — осознавать, что человек, с которым ты знаком меньше, чем год, проник в твою жизнь настолько глубоко; влез в голову, в планы, в остальных немногих друзей («Ну и как там твой Апшер?» — в первую очередь спрашивает Лиз, когда они находят время поскайпиться друг с другом), даже в семью («И как, Майлз еще не покорил твое сердце, милый, как мое?» — смеется мама). Еще страшнее Вэйлону от того, что он не очень-то против: его больше пугает то, что Апшер может случайно убиться или исчезнуть безвозвратно, ничего не объяснив или, того хуже, все объяснив.       Зарядка находит свое место в розетке — в другом месте она бы просто-напросто потерялась, — и он уже подумывает уйти, потому что его миссия выполнена и дожидаться Майлза, чтобы в очередной раз не поговорить, абсолютно бессмысленно, когда взгляд сам собой натыкается на смятый листок бумаги. По всей видимости, он не долетел до одного из пакетов с мусором и так и остался валяться посреди комнаты, никому не нужный и бесполезный.       (Как и сам Вэйлон временами).       Он не собирается читать или что-то такое — это не его дело, совсем не его дело, — но глаза буквально зацепляются за слова «план», «мечта», «сова». После совы Вэйлон, мысленно извинившись перед богом — или богами, — забивает на приличия. Вряд ли там что-то важное или сокровенное: Апшер давно вышел из возраста, когда ведут личный дневник и при этом выдирают из него листы, а уж его подчерк, удивительно разборчивый, чуть ли не печатный, от почерка соседа отличить легче легкого.       Лучше бы Вэйлон внезапно ослеп. Он понимает, что вовсе не удивлен — это было словно предрешено на небесах, — и это странно и дико. Неправильно. Как-то... не так. Но над замечаниями Майлза не смеяться не получается — над идиотскими и милыми, как и он весь, от сгоревшей куртки и до тоже сгоревшего покрывала, от удара в нос как попытки привлечь к себе внимание и до совы с кличкой Эдилтрудис.

5 пунктов, которые помогут вам добиться девушки парня своей мечты

      1) в первую очередь ты должен выделяться среди других парней девушек?!: имплантируй себе грудь мб увеличить член? погуглить, подъезжай верхом на страусе или подожги себя;       2) не будь банален, удиви ее чем-нибудь оригинальным: пригласи ее на ужин в канализацию, подари свою почку одной будет мало, чтобы уйти в запой, если ничего не получится, ударь ее за то, что красивая;       3) произведи впечатление на ее родителей: принеси в подарок мертвого дельфина или не совсем мертвую сову;       4) устрой романтический ужин для своей избранной: облей комнату и кровать бензином, привяжи ее к стулу и зажги свечи; никогда больше не пытаться сделать горящее сердце в собственной комнате!!!       5) пойми, чего хотят женщины, а хотят они немного: всего лишь нежности и грубости и чуть-чуть ласки и много ласки или нет давай опять чуть-чуть а то слишком много хотя нет давай как было и шоколада и немножко подарков да ты что купить меня решил своими цацками я тебе не шлюха и я сладкое не ем и еще чуть больше заботы и помнить дату и время вашего первого соприкосновения пятками и как она тогда на тебя посмотрела ты помнишь да ты ничего не помнишь тебе на меня плевать и вообще нужно всего лишь немного побриться и отрастить щетину ты так мужественнее и побрейся а то как бомж и говори что она жирная но худая и для полного счастья нужно совсем чуть-чуть телепатии. собери яйца в кулак и спроси его, наконец!       — Пожалуйста, скажи, что ты не читал.       Слова звучат сдавленно и как-то... безнадежно. Не так, как должно.       Настроение, внезапно подскочившее до небес, снова падает. Не то чтобы Вэйлон ожидает цветов, конфетти или чего-то подобного, но... Не расстройство.       Майлз выглядит так же, как говорит: напуганным, растерянным, расстроенным. Потерянным или потерявшимся. Непривычным.       — Скажи, что не читал, — повторяет, требуя, он.       — Идея с совой была неплохой, — негромко замечает Вэйлон; он не видит смысла врать, потому что рано или поздно им все равно придется с этим разобраться. — А с ужином в канализации — отвратительной. Хорошо, что я не согласился. И ты можешь, знаешь, начать дышать. Я не пытаюсь посмеяться, хотя твой план довольно забавный...       — Вместо этого ты издеваешься.       — Потому что ты поджег свою кровать! Ты устроил пожар! Ты, блин...       — Я же не виноват, что ты слепой!       — Ты мог сделать все, как остальные. Прийти с цветами, например! В стиле мелодрам, зато безопасно.       — Будто я не пробовал. Вместо того, чтобы быть польщенным, ты спросил, какая из тупых блондинок в общежитии на это купилась! — Майлз уже не расстроен, а разозлен. — И я, считай, этой дурацкой бумажкой тебе в любви признался, а ты теперь жалуешься, что я все сделал неправильно! Ты — неблагодарный... неблагодарный...       — Неблагодарный кретин, — подсказывает Вэйлон.       Апшер, в общем-то, прав, и, что еще хуже, знает это.       — Неблагодарный кретин, — повторяет он, приближаясь; по его лицу видно, что он то ли что-то решил для себя, то ли понял, то ли и то, и другое одновременно. — Самый неблагодарный кретин на свете.       Вэйлон мог бы сделать шаг назад, мог бы уйти, но...       Нет.       Он не хочет — и не будет — уходить.       Губы у Майлза обжигающе холодные, но ощущение поцелуя, прошибающего тело до дрожи, — единственное, что кажется правильным за весь этот гребаный день.       Если не вообще за всю гребаную жизнь.