Корона из можжевельника

Раннее зимнее утро, белокожая недотрога, что-то сладко лепечет за витражными окнами. Холодный млечный свет по капле переливается в спальню через Рубикон подоконника, разбавляя крутую арабику нетерпения толикой потусторонней отстранённости. Раннее зимнее утро – время возрождения... время томно потянуться всем телом, стряхивая со стрельчатых ресниц тонкую паутину недосказанных снов и расправляя примявшиеся за ночь мысли. С прохладным шелестом голубоватого атласа вытечь из омута постели. Властными взмахами тонких, но сильных рук раздёрнуть гобеленовые шторы, опрокидывая на себя заиндевелое небо с тонкой улыбкой пунцовых губ рассветного горизонта. И лишь потом обернуться к нему, молчаливо мерцающему, знающему тебя всю, насквозь и наизусть – от первой серебристой нити в густом шоколадном вареве волос и до последней родинки под левой грудью, от первого детского страха «...а я красивая?» и до последнего восторженного выдоха «...да!». От и до. Как и полагается зеркалу... - Здравствуй... - пылающим в вечном терновом венце этой запредельной любви лбом – к вечно же прохладному гладкому стеклу. Пристальный, испытующий, но при этом потаённо ласковый взгляд глаза в глаза. Синие, словно лёд на изломе поздней весны, когда вешние воды столь высоки, что миг – и взломают изнутри хрупкую скорлупу... Впрочем, миг этот так ни разу и не настал: обманчиво тонкий лёд самообладания выдерживал всё. И дни свинцовой скорби по сгоревшему в ноябрьской лихорадке сероглазому королю, и каменную улыбку второго вынужденного морганатического брака во спасение своей маленькой страны. Ведь всегда рядом с нею, только руку протяни, была она – тихая сестрица, стеклянная возлюбленная. Та, чьи упрямые узкие уста произносили сейчас, как и всегда, сокровенное: - Здравствуй, моя королева... здравствуй вовек. Пусть твоя красота не увядает, подобно осенним цветам: носи её короной, как можжевеловый венок... - Так и будет... - пальцы скользят по высоким скулам, оставляя трепетное послевкусие потаённой ласки; синева глаз светлеет от тихого удовольствия. И тут вдруг стеклянным клинком точно под рёбра, ещё не спрятанные за прочной решёткой корсета, с изломанными осколочными нотками во взлетевшем голосе: - Но не всегда! Нет... есть теперь на небосводе новая звезда, что затмит тебя, стерев со всех карт своим бескомпромиссным светом... о, моя бедная девочка... - Ты что... ты... - руки падают в голубоватую атласную гладь подола и бессильно замирают там, хотя сейчас как никогда сильно хочется вцепиться в эти сладостно-белые, словно лепестки магнолии, плечи. Хочется спрятать своё перекошенное испугом лицо в волосах с еле уловимым ароматом шоколада, и крепко обнять, и ощутить на спине утешительные ладони, обещающие защитить от тлена и энтропии, от старости и смерти. Если бы... но остаётся только стоять, уронив руки, и шептать побелевшими губами: - Ты... ты так шутишь, да?.. Скажи, скажи мне, что пошутила вот сейчас... я не буду обижаться... Она молча качает головой; в уголках губ свинцово-тяжёлыми, смешанными со свежей кровью каплями вновь выступает та застарелая, лишь на время отступившая, но так и не отпустившая скорбь неизбежной потери. Потом она роняет из раны рта всего одно слово, со скрежетом тяжеловесно покатившееся по паркетному полу, словно готовое рвануть в любой момент пушечное ядро. Это слово, десять букв – имя недавно рождённой падчерицы. Белоснежка. ...Белоснежка. Смутно вспомнились конверт из белого кружева и его странно тихая начинка, столь схожая с нынешним ранним зимним утром. Пунцовая, бессмысленная младенческая улыбка и яркий рассветный румянец на снежной коже. Непривычное, тягостное тепло детского тельца в затянутых в чёрный муар перчаток изящных руках... и непривычно же расплывшееся, как пломбир на солнцепёке, лицо её отца, разом утратившее остатки королевского шарма. «Дети делают из нас простолюдинов... слюнявых и счастливых, словно дворовые псы», - синий лёд глаз и едва заметная брезгливость в вежливой улыбке, с которой кружевной конверт возвращается в руки кормилицы. И что, эта козявка – новая звезда, которая её сумеет затмить?.. - она встряхивает волосами, садясь на пол у зеркала, и смеётся, откинув голову. «Всё-таки ты шутишь...». - Да нет! - хлёстко, как оплеуха. Смех обрывается и старым мохеровым шарфом расползается прямо на горле, опрокидывая обратно в тишину. Она долго, пристально, сосредоточенно смотрит в глаза зеркалу, заново осмысливая все отзвучавшие слова. Потом медленно, словно бы с усилием складывая слишком большие, угловатые фразы в тесную деревянную коробочку, выговаривает: - То есть… ты всё-таки серьёзно? Ты что, хочешь сказать, что это зимнее дитя, это неразумное зерно, представляет для меня угрозу?.. Знаешь, у меня это просто в голове не укладывается. Какой бы она ни была хорошенькой, её кровь испорчена отцовским мезальянсом с простолюдинкой... ей не сравниться со мной. Во веки веков… моя можжевеловая корона не пожухнет никогда – в отличие от глупых розочек. - И всё-таки... было бы разумнее избавиться от неё побыстрее. Знаешь, маленькие дети часто болеют... и часто – с летальным исходом. Сделай это – и твоё будущее вновь обретёт бриллиантовый блеск и несокрушимость. И я никогда не оставлю тебя, моя возлюбленная королева... послушай меня, прошу... Молчание – глубокое, как оставленные прошлым шрамы на каменном сердце. Солоноватая сукровица морозного рассвета сочится сквозь стёкла, пачкая сплетённые на атласе пальцы несовершённым грехом. Молчание... знак согласия?.. Или?.. Она медлительно встаёт. Потом всё так же молча целует еле слышно звякнувшее зеркало в левую щёку, ощутив на губах блаженную прохладу предопределённости каждого дня, и тихо уходит – с гордостью нести крест своей непреложной красоты. ~*~ - Па-а-апа. Папочка! Там птичка… птичка… - бежит, растрёпанная, запыхавшись; красный шарфик кровавой струёй извивается по груди, смоляные кудряшки выплеснулись на плечи из-под берета, на пушистых ресницах – солёные льдинки. Подлетев, утыкается подбородком в отцовское колено, снизу вверх смотрит в улыбающееся ей навстречу лицо, и шумно дышит, не в силах подобрать слова из-за силы переживаний. Она наблюдает за ними краешком глаза, стоя поодаль и любовно перебирая ярко-красные, словно бы лакированные ягодки падуба; безотносительная улыбка – свет ноябрьского солнца – еле заметными бликами скользит по синему льду глаз. Идёт пятая зима с тех пор, как зеркало назвало по имени её грядущую погибель – но она лишь улыбается, слыша порой истерично-натянутое­, стеклянно-звенящее «…избавься!». И пальцы её пахнут можжевельником и дикой мятой – вопреки всем мрачным прогнозам… Будущее безоблачно. По крайней мере, сейчас, в этом ясном дне ранней зимы, хрустящем во рту кисло-сладкой барбариской... - Па-а-ап. Пойдём, я тебе покажу её… - Ну пойдём, Снежка, посмотрим, что там у тебя за птичка такая, - скрип снега под подошвами; скрип слов чрезмерно фамильярного обращения, от которого её легонько передёргивает. «Простолюдинка…». Тем не менее, она идёт тоже, в странной смеси злорадства и любопытства; на сухой снежной перине под сплетением прутьев кустарника лежит мёртвый зимородок, переломанный и словно бы смятый. - Наверное, кто-то из охотничьих псов порезвился… молодые да глупые, ловят птиц без приказа и потом бросают… надо будет велеть егерю смотреть крепче за своей сворой… - в огромной ладони короля этот пернатый трупик цвета её глаз так мал и так жалок, что она невольно сглатывает. Опускает стрельчатые ресницы, пряча иррациональное за привычно-безразличн­ым, и отворачивается, чуть поёжившись. - Она… она такая красивая… была… - тихий, крошащийся детский шёпот в прижатую ко рту варежку – красную, с белой вышитой снежинкой и с парой прилипших пушистых синих пёрышек. – Папочка… - Пойдём домой, доченька… забудь про неё. В мире ещё много разных красивых птичек, которые будут петь тебе песенки по утрам, а вот ты у меня одна, - король подхватывает Белоснежку на руки, усаживает на левое плечо, чуть подкидывает, заставляя восторженно взвизгнуть и забыть про мёртвого зимородка. Она – тоже словно бы позабытая, вынесенная за скобки их плебейской любви, состоящей из сплошных «можно» без единого «нельзя» - стоит и смотрит им в спины, чуть кривя уголки губ. Хрустальная пуля... Потом быстро подбирает мёртвого зимородка, и, прижимая к стиснутой корсетом душе, уносит с собой. Сидеть на полу у зеркала, бессмысленно поглаживая мягкие синие пёрышки, глядя ей в глаза. И думать. ~*~ …да, сидеть на полу у возлюбленного зеркала, как и всегда – расплескав по плечам и янтарному паркету шёлковый шоколад волос, бережно распутывая прядь за прядью и вплетая в них синие ленты. Зимний вечер заглядывает в окна, и от его взгляда витражные стёкла, чуть похрустывая, обрастают морозными туберозами. Тёплые блики многочисленных свечей и собственный голос, согретый счастьем, негромко и неразборчиво мурлычущий слова старинной песенки – блаженный бальзам, сглаживающий все шрамы, оставленные в душе унылой будничной суетой сует, плоскими и серыми обязанностями супруги короля. Почти неощутимой трещинкой на этом коконе ласкового безмыслия – скрип приоткрывающейся двери и тихий, на выдохе, восторженный шёпот из темноты коридора: - О… ты такая красивая… пожалуйста, можно их погладить?.. Удивлённая, она вначале смотрит в зеркало, на своё безмолвно, но выразительно пожимающее плечами отражение, а потом на полуобороте обнаруживает у дверей свою падчерицу, смущённо постукивающую мыском одной леденцово-пунцовой туфельки о каблучок другой. В пушистых смоляных косах, короной уложенных вокруг головы, мерцают маленькие рубиновые розочки; чёрное бархатное платье оттеняет молочную белизну кожи… уже не девочка, ещё не девушка, увидевшая дюжину зим Белоснежка... «Моя сладкая погибель», - думает она; сердце пропускает удар, и зеркало вздрагивает в раме, когда очевидное и невероятное смотрят друг другу в глаза. Да, над горизонтом действительно восходит новая звезда, и её свету вполне по силам стереть привычный ночной мир, полный ласкового зеркального шёпота «О, моя милая королева…». Но здесь и сейчас, в зимнее равноденствие, она настолько естественно и прекрасно отражена в антрацитовых зеркалах чужих зрачков, что сопротивление бесполезно. Зачарованная, забыв о своём зеркале, она безмолвно протягивает Белоснежке свой гребень. И закрывает глаза, отдаваясь во власть прикосновений. Маленькие руки с празднично-яркими браслетами из гирлянд мелких пурпурных розочек бережно и нежно перебирают гладкие пряди, собирая на белую кожу их сладкий, дурманящий аромат шоколада, и она невольно улыбается от удовольствия, не размыкая ресниц. Её руки уснувшими навсегда горлинками лежат на бледно-голубом атласном снегу платья, недвижные. И от прикосновений почти невесомых бледных пальчиков по всему её телу разливается сладкая холодная истома – нектар из снега и сахара. Больше нет прошлого, больше нет необходимости искать спасения в долгих диалогах с амальгамой и стеклом. Ведь её отражение в тёмно-карих глазах Белоснежки стократ прекраснее, нежели в зеркальном льду, и пахнущее молоком и пряниками девичье дыхание мотыльками садится на её плечи и руки, словно на лепестки магнолии. Лента за лентой вплетается в длинные волосы королевы; «Ты… такая красивая…» - она открывает глаза и смотрится в Белоснежку, что с улыбкой стоит напротив, чуть склонившись и упираясь ладошками в колени. Зеркало раздражённо звенит за спиной падчерицы, но она не замечает, зачарованная собственной безупречностью, нашедшей подтверждение в чужих зрачках. - А можно, я завтра снова приду тебя причесать?.. – Белоснежка забавно приподнимает брови, склоняя голову набок. Ей ужасно нравится, что эта вечно неулыбчивая, словно бы каменная красивая женщина, которую просто невозможно называть мягким «мама», разрешила ей прикоснуться к себе. Не крикнула резко и сердито, как это делали красивые птицы, когда Белоснежка пыталась их поймать. Не захлопнула дверь прямо у неё перед носом, как поступали служанки при попытках маленькой принцессы поиграть с их хорошенькими грудными детьми, этими кудрявыми крестьянскими ангелками. Не прогнала… такая красивая, что сердце вначале замирает, а потом начинает колотиться быстро-быстро, словно бы спешит куда-то. И она всё-таки умеет улыбаться, когда Белоснежка бережно перебирает её волосы и в порыве восхищения целует бьющуюся жилку на длинной шее, бледно-голубую под матовой кожей – как река подо льдом, как перья маленького зимородка… красота. Такая хрупкая и трепетная, в маленьких руках. - Да… приходи, - преодолевая своим голосом зеркальный звон на грани истерического визга, говорит королева, и Белоснежка с восторженным «А-ах…» прижимает ладонь к груди, удерживая сердцебиение. - Спасибо, спасибо… я приду к тебе, непременно приду… - тонкая фигурка, смоль и снег, растворяется в коридорной тьме; она провожает её взглядом, и синий лёд глаз её холоден и сладок, как само забвение. - Нет! Нет, нет! – в отчаянии ладонями изнутри по предательской преграде зеркала; последний блокпост разума перед постыдной сдачей в плен к новой, волнительной любви… бесполезно. Королева оглохла и ослепла от явленного ей образа – отражения в восторженных глазах Белоснежки. И забыла саму себя… В синеватом стекле её витражной жизни, разрисованном морозом хрупкого равновесия, усталые ветви можжевельника намертво сплетаются со свежими побегами утренней туберозы – белой, как снег, алой, как кровь. ~*~ …оплывший усталым свечным воском профиль мёртвого короля – в строгом прямоугольнике гроба, словно бы в насмешку так напоминающего раму парадного портрета. Волевой и властный прежде, ныне же – разрушенный неделями тяжёлой болезни и превращённый смертью в помятую гипсовую маску… Лицо Белоснежки, искажённое и обезображенное неприкрытым страданием – предательски припухшие пунцовые губы перекошены и кажутся разбитыми, как у портовой девки, почти ослепшие от слёз глаза запали и потерялись за спутанной чёрной чёлкой. Молодая девушка давится рыданиями, с силой ударяя ладонями по бортику гроба, и все её черты перекашивает от мучительной попытки удержать внутри звериный вой нестерпимой тоски по отцу. По его чуть неуклюжей заботливости, по неловкой ласке, по сдержанно-мужествен­ной красоте, уничтоженной буквально за полгода… Белоснежке оставили только эту скорбную гримасу, и она, не в состоянии вспомнить ничего иного, захлёбывается в своей боли… Лишь лилейный лик дважды вдовой королевы, с точёными высокими скулами и узкой линией упрямого рта, остаётся бесстрастным. Сложив лодочкой ладони в тонких чёрных перчатках, она смотрит прямо перед собой, и по льду её глаз пробегают слабые тени высоких зимних облаков. Никогда не терять лица и всегда держать голову высоко поднятой… корона из можжевеловых ветвей и прямая спина. И когда Белоснежка поднимает на неё мутный от рыданий затравленный взгляд, запястьями размазывая соль по щекам, она размыкает ладони и протягивает ей обе руки. «Я всегда буду красивой для тебя… веришь?». Все ещё тихо всхлипывая, Белоснежка отбрасывает с исплаканного лица густую смоль волос, и смотрит на тени облаков, текущие по тонкому, но непробиваемому льду. Словно не веря в реальность стоящей напротив неё женщины, протягивает руку – и кончиками дрожащих пальцев проводит по магнолиевой гладкости горделивой скулы, отороченной тёмным облаком волос. Замирает, беззвучно шевеля губами; потом выдыхает полуобморочно-счаст­ливое «…да!» - и обнимает, накрепко вцепившись побелевшими пальцами в чёрный креп траурного платья над острыми лопатками своей королевы. Так, как когда-то в далёком детстве сжимала ручонками в красных варежках со снежинками маленького зимородка, такого красивого... ~*~ Раннее зимнее утро, белокожая недотрога, что-то сладко лепечет за витражными окнами. Но внутри, в наэлектризованном сумраке спальни, звенят натянутые до предела нервы – она, обнажённая, стоит у разверстого провала зеркала, и с ужасом смотрит на своё отражение. Как же давно она не подходила к когда-то любимому ласковому близнецу. Как давно не слышала мелодичного хрустального голоса: «О, моя прекрасная королева…», как давно не касалась тонких пальцев, дозволяя ртутной отраве втекать в свою кровь и кружить голову страстным шёпотом «Ты никогда не увянешь, словно можжевельник…». Зеркало молчало, пока Белоснежка пела для неё, заплетала ей каждое утро в волосы атласные ленты, и целовала каждый миллиметр её лилейного тела, втирая в него ароматные масла по вечерам… Теперь же оно заговорило вновь – и каждое слово вонзалось ей между рёбер, словно стеклянные кинжалы истины. - Посмотри на себя, королева. Посмотри внимательно… где твоя прежняя красота? Её нет, она сожрана безжалостным временем и уничтожена Белоснежкой – ведь рядом с ней ты выглядишь уже откровенной старухой. Посмотри на свои волосы – белая плесень седины покрыла их тёмный шоколад. Посмотри, как растрескалось в уголках глаз и рта твоё некогда совершенное фарфоровое лицо… Взгляни на руки, что под чёрными перчатками покрыты отвратительной «гречкой». О, не отворачивайся, посмотри правде в лицо: твоя корона из можжевельника истлела, пока ты позволяла розам Белоснежки безнаказанно цвести и наливаться пунцовым пламенем отнятой у тебя молодости… Ты упустила момент, королева. Ты так и не избавилась от этого приблудыша, не умылась её кровью, чтобы сохранить вечную молодость… ты… Не в силах не то, что возразить, а даже вздохнуть, она медленно оседает на пол, закрывая лицо руками - первый раз за всю свою жизнь. Зеркало продолжает что-то говорить, то язвительно позвякивая, то омерзительно взвизгивая в истерическом гневе, словно по нему проезжаются мокрой газетой. Но она не различает слов, все они сливаются в невнятный шум и пропадают за более близким и страшным звуком - хрустом, с которым трескается синий лёд её глаз. Прижимая к мертвенно-бледному лицу по-птичьему скрюченные отчаянием пальцы, она сидит на полу на коленях, и воочию видит, как рушится её мир. "Я всегда буду красивой для тебя" - сказала она тогда Белоснежке, вытирая слёзы с её ресниц, чтобы спокойно и самоуверенно отразиться в тёмно-карих глазах. И солгала, сама не подозревая о том... как, как теперь она покажется Белоснежке на глаза, если эта ложь, обернувшаяся страшной правдой, час от часу, день ото дня будет разрастаться, точно чудовищная опухоль. И в конце концов поглотит её без остатка - так, как это произошло с королём, вместо которого в гробу оказалась страшная развалина, человеческая руина, исковерканная коварным временем?.. Она вспомнила тот давний день, когда маленькая Белоснежка пыталась поймать зимородка, завороженная его красотой, но нечаянно убила, слишком сильно сжав из страха потерять. Она вспомнила, с каким отчаянием и верой руки Белоснежки впивались в чёрный креп её траурного наряда, оставляя под платьем, на лопатках, белые полумесяцы от ногтей. Она вспомнила сладкий, как лакомство лукум, вкус Белоснежкиных губ, и её горячий шёлковый шёпот "О, моя прекрасная королева...", и её тёплые ладони, от которых пахло утренней туберозой. И где сейчас та прекрасная королева?.. Источена тленом, прячет под голубым атласом изъяны и язвы - странно, что Белоснежка до сих пор не увидела, сколь много за эти блаженные годы забрало себе коварное время... "Я просто не могу ей лгать..." - вышёптывает тонкая рана упрямого рта. И сразу вслед за этим - в смеси ненависти и отчаяния - стиснутыми в кулаки пальцами по зеркальной глади, разбивая вдребезги это свидетельство своей непростительной смертности. Мерцающий град осколков на паркете, в каждом из которых её больше нет - лишь зимнее небо, пустое и плоское. Окровавленные руки поднимают самый длинный осколок - узкий зеркальный клинок; родинка под её левой грудью - идеальная мишень. Короткий резкий вдох сквозь зубы, и... - Нет! Прошу тебя, моя королева!.. - бросившаяся наперерез тень со слёзным всхлипом с силой толкает отчаянную руку; зазубренный край осколка лишь по касательной прочерчивает на лепестках магнолии тонкую красную линию - и выпадает на паркет из бессильно раскрывшейся ладони. Белоснежка, тяжело дыша от смеси страха и жалости, стоит на коленях, обнимая обнажённые плечи королевы, и благодарит всех богов за то, что успела. - ...я обманула тебя, - угасшим голосом выговаривает королева, и из уголков её губ сочится смешанная с кровью свинцовая тоска. - Я солгала, и... - Тчшш. Я всё понимаю... - Белоснежка берёт её лицо в ладони и благоговейно смотрит в синие глаза - на растрескавшийся, но так и не проломившийся лёд, который крепче любых доспехов. - Знаешь, я ведь... с самого раннего детства, с гибели моей бедной матушки, была отравлена страхом смертности всего прекрасного. Мне так отчаянно хотелось хоть как-то остановить мгновенье, заморозить хрупкую преходящую красоту, даруя ей бессмертие и свободу от тягучего ужаса неизбежности распада и старения... Удержать от падения в бездну энтропии. Но всё, к чему стремилось моё сердце, рано или поздно или росло, меняя форму и теряя своё очарование, как эти крестьянские дети, превращавшиеся из милых лебедей, младенцев-херувимов - в гадких утят, угловатых подростков-грязнуль... или умирало. С давних пор я искала средство сохранить красоту в неприкосновенности; и тогда, над могилой отца, услышав твою клятву, заранее знала - я непременно помогу тебе исполнить её, вопреки времени... моя королева. Позволь помочь тебе одеться... и пойдём со мной. Поверь мне, как я поверила тебе тогда... Она долго, неотрывно, словно вылавливая из омута молчания ответы, смотрит в любящие, бархатистые тёмно-карие глаза молодой женщины, будущей королевы Белоснежки; потом коротко склоняет голову в знак согласия. Поднимается с пола, горделиво вздёрнув подбородок, и идёт прочь по осколкам зеркала. Неслышно ступая каменными коридорами замка, невесомая в своих голубых атласных одеждах, словно перо зимородка, она вспоминает прошлое. Все те слухи и толки, которые проникали порой через её зеркальную скорлупу и стены из надменности и безразличия к простолюдинам... О младенцах, уснувших мёртвым сном после того, как маленькая принцесса помогала матерям их укачивать; о неподвижных птицах без единого следа от собачьих челюстей, что мирно покоились в ветвях падуба пернатыми комочками; о слезах над гробом короля. Взгляд её, вновь холодноватый и надменный, уже отследил все узлы и перекрестья событий в судьбе Белоснежки; она отлично осознавала, какое лекарство от тлена ей будет предложено - и ожидала этого, как подарка. - Прошу, моя королева... - они вместе входят в покои Белоснежки, которые больше похожи на обиталище учёного-алхимика, нежели на будуар молодой принцессы. Тигли, спиртовки, колбы и перегонные кубы, стеклянные змеевики и бесчисленные мешочки, коробочки, флаконы с сырьём для экспериментов... - Я создала это для тебя, моя возлюбленная королева... чтобы ты навеки сохранила в неприкосновенности свою красоту, неподвластную смерти. Белоснежка протягивает ей в сложенных лодочкой ладонях крупное, пунцовое, словно бы лакированное яблоко - и она, не задавая никаких вопросов, берёт его. Бестрепетно вонзает зубы в сладкую плоть запретного плода - странно, но у него такой же вкус, как и губ Белоснежки... "Наверное, это вкус любви" - думает она. И - как когда-то давно, на кладбище - протягивает вперёд обе руки, открывая объятия тёплой темноте сна без сновидений и улыбаясь самой счастливой из своих улыбок. ~*~ - Здравствуй, моя прекрасная королева, - тихо говорит Белоснежка, входя; в смоли её уложенных вокруг головы кос прячутся уснувшие навеки корольки и засушенные цветки настурции, от чёрного бархатного платья веет ароматом глубокой осени, а снаружи, завиваясь на веретене каменной башни, оседает на мир первый снег её тридцатой зимы. - Здравствуй... ты всё так же хороша собою, знаешь... и тебе так идёт улыбка. Как же хорошо, что ты теперь всегда улыбаешься... мне кажется, я никогда не устану любоваться тобою, бессмертная... моя сбывшаяся мечта. Маленькая рука Белоснежки ласково скользит по хрустальной крышке гроба, где спит сотканная из млечных лепестков магнолии и тёмного шёлкового шоколада прекрасная женщина в короне из можжевельника. Минуты задумчиво капают мимо, а она всё водит и водит ладонью по прозрачному стеклу, и пунцовые губы, что на вкус как лакомство лукум, легонько улыбаются мысли о втором яблоке - том, что ждёт своего часа, лёжа в её лаборатории. Яблока с мякотью белее снега и красной, как кровь, кожурой.