Деревенская война

− О боже, дорогой, что случилось! − восклицает Фредерика при виде Яна, едва стоящего на подгибающихся ногах. Следующий его вопрос к Юлиану, буквально на себе втащившему опекуна в дверь. − Имперцы нарушили перемирие! − лаконично отвечает тот, прислоняя Яна к стенке в сенях и заботливо стряхивая с того садовую землю. − Заприте дверь, мэм! − Ффффредерика, − с трудом выговаривает Ян, − я трррезвый. Он все еще в шоке и не осознает, что опасность миновала. У него перед глазами все еще круглый желтый метательный снаряд, вонзившийся во свежевскопанную грядку там, где долю секунды назад была его голова. Спас только Юлиан, уронивший опекуна в межу, прикрыв своим телом. − Это репа! Вот гад! Миттермайер еще и на редкость меткий гад. Их обоих спасает только складка местности. Вторая репа срикошетила от грядки и задела Яна по… ну, в общем, ниже почек, и он проклял про себя белые форменные брюки, такие заметные даже в надвигающихся сумерках. − Сосед, ты чего, спятил?! − Спятишь от вас! − отвечает сосед с той стороны плетня. У него довольный голос: еще бы, заполировал врага вровень с местностью. Ян приподнимает голову, но очередная репа, пущенная меткой имперской рукой, заставляет его ткнуться носом в землю, как на полевых учениях. Честно говоря, сейчас он был не прочь оказаться на мостике корабля посреди какого-нибудь сражения с неопределенным исходом. По крайней мере, это не было бы столь унизительно. − Шансы добраться до брандспойта? − шепотом спрашивает он у сопящего рядом Юлиана. − Никакие, адмирал… Кран близко, но нам не поможет: Фредерика прикрутила к нему поливальный шланг, и вывела шланг на ту сторону. Ясно. До той стороны все равно что до Амритсара. Но вот потихоньку подтянуть шланг? − Лежать и слушать! − следует приказ с той стороны, подтвержденный очередной репой. Ян морщится и нехотя отказывается от затеи, которая казалась такой привлекательной. − Еще раз услышу после десяти вечера хоровые непристойные песни из вашего сарая – снесу с лица земли сарай! − А пристойные можно? − это Юлиан вступил в битву умов. Адмирал Ян тем временем обиделся за «сарай». − Никакие нельзя после десяти! У нас маленький ребенок, и вообще… можно подумать, вам после десяти нечем заняться! Это шпилька. Ян возмущенно сопит. Во рту у него трава... Десять тысяч планов отмщения теснятся у него в голове. Пьяные розенриттеры на праздновании дня его рождения, конечно, думать не думали о каких-то там младенцах в доме через плетень, они, в общем, не предполагали, что их слышно… И вообще, почему они должны были принимать во внимание имперских младенцев, когда им так хорошо сиделось? Мда, честно говоря, они вообще ни о чем не думали. Сам Ян, по крайней мере, не мог припомнить за собой никакой интеллектуальной деятельности. В любом случае, репой по тыкве − этого нельзя так оставить! * * * Яны ужинают в тягостном молчании, о которое разбиваются робкие попытки Фредерики разрядить атмосферу. «Милый, положить тебе еще бобов?» Яичница с бобами – козырное блюдо Фредерики, семейство ужинало бобами вчера и позавчера, а на дольше у Яна не хватает бытовой памяти. Не исключено, что яичница с бобами сопровождала их по жизни и на прошлой неделе, но в конце концов разве это важно для счастливой семьи? В окно, выходящее на Миттермайеров, видны силуэты соседей. Мягкий свет, кремовая занавеска. Миттермайер сидит за столом, рядом Феликс на высоком стульчике. Эва порхает из кухни в столовую. Первое блюдо. Второе. Чай. Десерт. Ян стискивает зубы. – У меня есть идея, – говорит он. Юлиан и Фредерика обращаются в слух. – Валерьянка, – говорит великий адмирал Альянса. – Крыша, – он указывает пальцем на крутую, крытую бурой черепицей крышу соседского домика. – Рогатка! – добавляет он, с надеждой глядя на своих домашних, потому что не уверен, что попадет в дом. Лица семейства озаряются пониманием, но потом разгорается яростная дискуссия. – Я отказываюсь в этом участвовать! – решительно заявляет Фредерика. – Может пострадать мирное население. Осколками стекла коты порежут лапы. Юлиан, подумав, соглашается с мачехой, и некоторое время Ян находится в меньшинстве на развалинах великого замысла. Видя, как он огорчен, команда устраивает мозговой штурм, Юлиан отливает в ложке желатиновые капсулы, Фредерика заполняет их, чередуя черед одну валерьянку и растительное масло, после один за другим демократы ползут по приставной лестнице на чердак. Над селом зависла тихая, хрустальная ночь. Юлиан берет рогатку, целится, щуря левый глаз… Снаряды мягко падают на соседскую крышу и беззвучно взрываются… тьфу, расшибаются о черепицу. Диверсантам не приходится долго ждать: вскорости хрустальная ночь оглашается раскатистым «Мааау!» Ему отвечает другой прекрасный голос октавой выше. – Наш-то первый, – говорит Юлиан, и в голосе его слышится гордость. – Дело сделано, – констатирует Ян. Всю ночь у Миттермайеров происходят «кошачьи горки». Коты со всей округи сбегаются на их благоухающую крышу, срываются, соскальзывают по ее крутым скатам, сопровождаемые на пути вниз скрежетом когтей и утробным мявом, но мелкие препятствия не останавливают их, а скорее развлекают и бодрят. Соседи хлопают дверями и окнами, пытаются доплеснуть до незваных гостей из ведра и тазика, но даже пожарный брандспойт, смывая гостей с фронта, не в состоянии остановить штурмующее войско со стороны заднего двора. У Миттермайеров захлопываются окна, ставни, задергиваются занавески. Юлиан ехидно предполагает, что печную трубу следовало бы заткнуть подушкой. Домик выглядит так, словно поджался, обхватил себя руками за плечи, и будь у него пара куриных ног − непременно убежал бы в лес. Отмщенные и довольные собой демократы удаляются на покой. Маяча меж сном и явью, Ян улыбается: скромно, но гордо. Соловьи! Он понятия не имеет, что в эту минуту взбешенный Миттермайер начал письмо следующими строками: «Оскар! Есть клиент…» * * * Едва только над сонной местностью брезжит рассвет, на дороге, ведущей со станции, появляется маршал Ройенталь. Маршал, как подобает интеллигенту и кадровому офицеру, до синевы побрит и слегка пьян. В одной руке у него фанерный чемоданчик, в другой – роскошный букет желтых роз для Эвы Миттермайер. Из-под заборов на него нерешительно погавкивают местные собаки. Перед домом Миттермайеров Ройенталь останавливается, окидывая диспозицию одним зорким взглядом. Потом стучится в дверь. Его ждут: дверь открывается, Миттермайер поспешно втягивает друга внутрь. Сгрудившиеся у крыльца вопросительные коты остаются ни с чем. Кончилось их время. Пары валерианки рассеялись, на усатых мордах написано смущение и даже некоторый стыд. Почти все они из почтенных семей. По одному, скромно, жЫвотные покидают захваченный сад. На крышу тихонько опускается ангел с винтовкой и ведерком краски. Слегка принюхивается, расползается в блаженной улыбке, устраивается на крыше лежа, вдоль водостока. Заспанная Эва открывает окно кухни и ставит букет в вазу. Когда она думает, что никто не видит, на лице ее возникает выражение: «Как вы мне все надоели! Да-да, именно вы!» и еще «Без вас так хорошо было!» Через окно видно, как Ройенталь, сидя за столом, звонит по телефону. Выражение его лица заставляет заподозрить, что маршал задумал недоброе. Спустя некоторое время те жители деревни, кто просыпается раньше Янов, могут наблюдать следующую картину. Задами деревни, по тропке через овраг пробирается адмирал Мюллер с большим пластиковым пакетом. В пакете позвякивает. Мюллер деликатно стучит в окошко, и Эва пускает его с черного хода. Следом появляются Меклингер и Айзенах, каждый с пластиковым пакетом. Меклингер, прежде чем взойти на чистое крыльцо, долго и с омерзением оттирает с ботинок проселочную пыль, Айзенах попросту снимает ботинки и прется дальше в носках. Один из них заштопан. Явление Оберштайна проходит тихо и незаметно. Просто в какой-то момент обнаруживается, что Серый Маршал сидит на крыльце, вынимает по одному электронные глаза, рассматривает их, протирает… Пакета при нем нет, недаром он так нелюбим в Генштабе. Явившийся с шефом Фернер (два пакета) отправлен наблюдать за возможными передвижениями противника: а для прикрытия − копать миттермайерскую картошку. Рев двигателя и истошный собачий лай предваряют явление адмирала Биттенфельда. Напротив домика Миттермайеров останавливается черный Кадиллак Эскалад, с водительского места выпрыгивает Фриц-Йозеф в солнечных очках и веселенькой гавайке. На груди у него золотая цепь. Биттенфельд открывает пассажирскую дверь и помогает выйти божественной Гедде в белом платье. Озирается. С глубоким восторгом обнаруживает на миттермайерском дворе огромную старую грушу. − Эй! − зычно вопрошает он. − А домик на дереве у вас есть? Домик на дереве и в самом деле есть: Миттермайер сделал его для Феликса, навырост. Биттенфельд выхватывает из багажника пластиковый пакет и радостно лезет по приставной лестнице, в одну секунду скрываясь в шепчущей листве. Из листвы он гудит, что у него в детстве домика на дереве не было, а он всегда хотел… Гедда некоторое время наблюдает за его ногами, обутыми в сандалии, затем забирает из Эскалада бутылочку кока-колы лайт и тоже лезет на дерево. Разогнувшийся на секунду Фернер очумело смотрит, как исчезают из виду ее прелестные ножки в белых туфлях. − Пусть сидит, − говорит Ройенталь. − Это важный стратегический пункт. Пока там сидит Биттенфельд, туда не влезет враг. − Пока там сидит Гедда, хотели вы сказать, − откликается Оберштайн. Ройенталь стискивает зубы, потому что Его Подколодное Превосходительство как всегда прав. Фредерика Гринхилл-Ян просыпается по двум причинам: во-первых, уже достаточно позднее утро, а во-вторых, прямо под ухом кто-то нагло стучит топором. Беглый взгляд на мужа, дрыхнущего рядом с блаженной улыбкой на лице, позволяет ей удостовериться, что это не он надумал колоть дрова спозаранку. Как она вообще могла подумать о нем такое?! Ян с топором − Господи спаси. Юлиан, опять же, достаточно деликатен, чтобы не будить спящего отчима и его жену. То есть, рассуждая логически, это опять чертовы соседи. К окну, выходящему на Миттермайеров, Фредерика подходит не для того, чтобы удостовериться, а для того, чтобы пристрелить гада. Однако топором лихо орудует не сосед, а незнакомый темно-рыжий мужчина приятной наружности. Чего у имперцев не отнять, так это… Усилием воли Фредерика прогоняет предательскую мысль об эффектной имперской стати. Другим усилием − мысль о том, что у соседки и картошка уже вся убрана. А вчера еще была… Резким движением она распахивает окно. − Кто вы такой? − грозно вопрошает она. − Что это за безобразие? Мужчина, очевидно, слегка ошарашен. Неужели не видно, что это не безобразие, а дрова? То есть ясно даже и ежу, что вопрос про «безобразие» риторический, и не требует ответа. Но вот другой вопрос вызывает у Молчаливого Адмирала затруднение. Рядом нет никого, чтобы его представить, а как изобразить свою фамилию жестами он не представляет… Ну то есть представляет в принципе, но… перед ним дама! Он серьезно мучается, совершает над собой жестокое насилие, и в конце концов выдавливает из себя свою должность и фамилию, но до «к вашим услугам» − а судя по состоянию огорода услуги бы ей не помешали! − дойти не успевает. Фредерика заливается краской, отскакивает и захлопывает окно. Задергивается занавеска. Адмирал Айзенах стоит в смущении и не понимает, что он такого сказал. − Вставай, рыло! − кричит Фредерика, пиная полубесчувственное тело флит-адмирала Яна. − Что… что случилось? − бормочет тот, пытаясь спрятаться от жены под подушкой. − Я не вполне уверена, − говорит та, − но, по-моему, меня только что грубо послали! Месть! Месть! * * * Ян кричит в телефонную трубку: − Имперцы произвели развертывание сил в непосредственной близости от… − …плетня, − ассистирует Фредерика. − …границы, − сурово говорит Ян. − И выполняют маневры, долженствующие доказать преимущество имперского образа жизни. Не слышно, что отвечает по телефону Дасти Аттенборо, но Ян прикрывает трубку ладонью и говорит жене: − Дорогая, это пропаганда. Хваленое имперское благополучие держится исключительно на угнетении широких народных масс. Ян кивает в окно, где угнетенный Фернер уже покончил с картошкой и теперь строчит лопатой в направлении хозяйской сирени. Солнце еще высоко. − И каждый раз, глядя на их дрова, дорогая, думай о том, что в нашем доме электричество и автономное отопление от котла! − Есть! − откликается Фредерика, принимая позу «смирно», что, видит бог, феерически выглядит, когда она сидит на диване. − Да, − говорит Ян в трубку. − Вызывай наших. И, − взгляд искоса на жену, − боеприпасы пусть возьмут. Розенриттеры появляются на закате, в клубах пыли. Золотые лучи ложатся на лезвия их топоров. В руках у каждого пакет, а Патричев впряжен в огромный рюкзак, который, кажется, вот-вот треснет по швам. В рюкзаке едет закуска, потому что по опыту предыдущих многочисленных застолий известно: к Янам надо приходить со своим. Из бокового кармана рюкзака торчит палка сырокопченой колбасы: время от времени Патричев блаженно принюхивается и улыбается. На всем пути группу сопровождает собачий лай. Схема проведения домашних празднеств на подворье Янов уже отработана. Блюмхарт на чурбачке рубит сервелат. Шенкопф открывает шампанское. Вечереет. Через плетень видно, как в освещенной комнате имперские адмиралы чокаются хрустальными бокалами и пьют стоя за дам. Хозяйских бокалов не бьют. Мюллер размахнулся было по привычке, но на него посмотрели! Компания пополнилась Лютцем и Валеном, которые явились настолько запыленными, что почти неотличимы друг от друга. Фаренхайт прибыл скромно и незаметно, сидит в углу один, а Фернер увлечен Эвой Миттермайер на кухню, где она продолжает его угнетать. Оберштайн вошел в дом и делает вид, будто смотрит телевизор. В домике на дереве тоже чокаются, под грушей сиротливо лежат две пустые бутылки из-под шампанского. Демократы садятся так, чтобы видеть противника: окна у Миттермайеров распахнуты. − У них скоро кончится, − говорит Ян. − Они давно начали. Тут мы и выступим. Демократы предвкушающе улыбаются. Все здесь знают, что лучше вообще не начинать, чем начать и обнаружить, что пороху запасов не хватило. Вот наконец они видят, как имперцы отчаянно вытрясают из бутылок последние драгоценные капли. Бойцы напрягаются каждой мышцей. Гоготом и одобрительным гулом имперцы встречают Фернера, появляющегося на кухне с котелком дымящейся картошки. − В супермаркете не было! − с раскаянием шепчет Блюмхарт… За Фернером появляется Эва Миттермайер, румяная и довольная. Гул перерастает в рев: Эва прижимает к груди пятилитровую бутыль с первачом. − Блин! − коротко выражается Линц. − Им не нужен супермаркет! Однако и это еще не все. Из погреба, сдвигая крышку затылком, вылезает сам Миттермайер. Под каждой руке у него по трехлитровой банке малосольных огурцов. В воздух летят фуражки и слышится что-то-там-банзай и, разумеется, кампай. У Миттермайера бережно отымают банки и несколько раз подбрасывают его к потолку. Он вырывается, но у Генштаба не забалуешь. Между прочим, у Миттермайеров для таких забав потолки слишком низкие, но обходится без жертв. Хруст откусываемых огурцов заглушает бурчание в демократических животах. В чем они точно проиграли, так это в огурцах, но как благородные люди, они не станут упрекать Фредерику, на которой и так лица нет. − Есть ли у них слабое место? − вопрошает Юлиан, не ожидая, впрочем, ответа. − Есть, − лаконично отвечает адмирал Меркатц, и, прикладываясь к пластиковому стаканчику с красненьким, сдает новым своим соратникам бывших. В охватившей сообщество мертвой тишине Шенкопф и Аттенборо вылезают в окно и исчезают в темной массе кустарника. Топоры не берут. Шенкопф привычно вооружается вилами, Дасти достается какой-то дрын. Потом, после, Юлиан обнаруживает пропажу старого рваного плаща. Проигравшие в открытом бою, теперь они все надежды возлагают на войну партизанскую. * * * К ночи поднимается ветер. Он воет в трубах, хлопает ставнями, треплет полы плаща, напяленного на пугало. Пугалом в разведке стоит Дасти Аттенборо. Ему неудобно. Заостренный кол, вбитый в свежевскопанную миттермайерскую грядку, опасно кренится под его весом, ноги, которыми он держится, соскальзывают. Он почти физически чувствует, как прорастает щетина на его лице − так его организм борется с холодом. Организм, сцукопоганое! Дасти, бледный в свете луны, безмолвно матерится и беспомощно оглядывается на дощатую будку миттермайерского сортира. В этой операции ему досталась самая тяжелая задача, и он не может оставить пост. С нарастающей тоской он смотрит через окно на продолжающуюся у Миттермайеров пьянку, на мелькающие силуэты, на расстегнутые воротнички имперских мундиров. Расслабляются, фффошисты проклятые! Более того, он подозревает, что и свои уже начали. Дасти напрягается и подпрыгивает вместе с колом. Ему удается сдвинуться где-то на полшага. Это его немного приободряет. Он пробует еще раз… и еще! Туалет как будто приблизился, но тут Аттенборо настигает ахтунг, и он замирает на месте, лишь ветру позволяя колебать рукава плаща. Это адмирал Реннекампф. Незаметно покинув веселящееся общество, адмирал торопится к заветной будке, на ходу расстегивая… − Уахаха! − грохочет на всю улицу Шенкопф, и веселые голоса у Миттермайеров замолкают − Генштаб толпится у окна, выглядывая наружу, в ночь. Шенкопф стоит во весь рост на крыше объекта, низкая круглая луна создает совершенный театральный задник для его всклокоченной головы и трезубца вил. Рукояткой вил Шенкопф ударяет в крышу объекта. Пользуясь общим замешательством, Дасти совершает еще один прыжок. Это тяжелый удар. В доме полно хорошо пьяных мужиков, и у многих уже подступает… Эва бешеным вихрем вторгается в обсуждение, и довольно быстро вносит ясность − в саду она это не позволит! Идите в овраг! Овраг исключается. Там узкая тропинка и крутые склоны: Миттермайер никогда не простит себе, если кто сломает шею. На имперской территории назревает экологическая катастрофа. Эва покидает компанию с каменным лицом, и возвращается через пять минут. Реннекампфу как самому страдающему торжественно вручается детский горшок, разрисованный незабудками. В сени выстраивается очередь. Шенкопф на крыше стоит величественно, как аццкий памятник самому себе. Статус кво сохраняется до тех пор, пока не случается страшное. На тропинке, ведущей к сортиру, возникает Эва Миттермайер. Шенкопф в растерянности. Во-первых, это мирное население. Не в традициях демократов подвергать мирное население тяготам войны. Ну то есть, конечно, никуда не денешься во имя высоких идеалов, но лицо-то кое-как надо блюсти. Во-вторых, Эва Миттермайер − привлекательная молодая особа, платьишко на ней в цветочек, и туфельки с ремешками, губки бантиком. Более слабому впору вообще бросить топор и спастись бегством. Там, у своих, наверное уже и пельмени сварили… Интересно, миссис Ян умеет варить пельмени? Шенкопф решается на компромисс. Он опускает вилы, садится на крышу спиной к входу и зажмуривается. Вроде как и высота не сдана, и гуманистические ценности сохранены в неприкосновенности. За его спиной хлопает дверь. Потом еще раз хлопает. Шенкопф разожмуривается, убеждается, что хозяйка вернулась в дом − он видит ее спину и развевающиеся пышные юбки! − и поднимается на ноги. Чувствует себя так, словно оказался на палубе корабля! Крыша качается у него под ногами. В панике Шенкопф вбивает вилы в крышу и пытается удержаться на ногах. Розенриттеры держатся… мммать! …до последнего! Дасти внизу − уже так вожделенно близко! − зажимает рукой нос и рот, и падает наземь, потерявши равновесие. Рядом плюхается вывернутый из земли кол. Бурлящая жидкая масса вспухает над выгребной ямой, приподнимает собою дощатый сортир и, повинуясь закону всех жидкостей, устремляется по склону вниз, в овраг. Шенкопф, как героический матрос «Варяга», уплывает прочь, драматически вырисовываясь на фоне луны. Из ветвей груши высовывается изумленное лицо Биттенфельда. − Что это было? − вопрошает он. − Дрожжи, − невозмутимо отвечает ему голос божественной Гедды. − С полкило… примерно. * * * Остаток ночи проходит спокойно. Демократы ведут спасательные работы в овраге, Миттермайер брандспойтом смывает следы катастрофы. Адмиралы Рейха под руководством срочно вызванного Бруно Силверберга спешно возводят на огороде новый сортир. За строительством приглядывает Оберштайн: следит, чтобы Силверберг по привычке не возвел дворец, ну и заодно − чтобы ему не наливали. Шенкопф сидит на диване в одном полотенце, чистый и трезвый, нервно почесывает волосатую грудь и жаждет мести. Конфликту предстоит выйти на новый виток. Утро красит нежным светом стену нового плетня. Туман скрывает деревенскую дорогу. Когда туман начинает помалу рассеиваться, на дороге появляется главная ударная сила Альянса и его последняя надежда − Кассельны. Алекс, высокий и красивый, с большим чемоданом, и Ортанс, держащая мужа под свободную руку. Фредерика и Ян встречают их у калитки. Алекса Ян сразу уводит в дом. − А девочки? Детей вы не взяли? − Мы оставили их дома с няней, − отвечает Ортанс. − Я думаю, девочкам не стоит видеть то, что тут будет происходить. Разгорается жаркий день. Алекс пользуется редким случаем культурно отдохнуть с друзьями, Ортанс Кассельн шепчется на кухне с Фредерикой, не забывая при этом приглядывать за пельменями. С ее появлением кончилось время, когда демократы смотрели на вражий жрач с ненавистью и завистью. Юлиан послан в магазин за горючим. На другой стороне тоже время расслабленного отдыха. Оберштайн, сидя на крылечке, читает газету. Под грушей валяются пять бутылок и туфли божественной Гедды. На завалинке Миттермайер играет с Мюллером в шахматы. Прямо над ними на втором этаже Эва моет окна. Ройенталь лежит под грушей с мокрым полотенцем на голове: как подобает кадровому офицеру и интеллигенту, слегка побрит, до синевы пьян. Силверберг сразу по завершении строительства отправлен обратно: штатским нефиг тут делать, запасы самогона ограничены. На выползших во двор демократов внимания обращают до обидного мало. Между тем розенриттеры расставляют на лужайке два шезлонга, водружают над ними пляжный зонтик, помещают поблизости Юлиана в белом переднике, с подносом и прохладительными напитками. Из дома выходят Ортанс Кассельн и Фредерика Гринхилл-Ян. В бикини. Лепечут о своем, о женском, да кто их слушает в самом деле! Их не слушать, на них смотреть надо! А лучше не смотреть. Имперские адмиралы багровеют в застегнутых воротничках и по одному тихо утекают под спасительный кров, где падают как подрубленные, стараясь не глядеть в окна. Ортанс касается локтя Фредерики, ненавязчиво поворачивая ее спиной. Это не просто бикини. Это стринги. Оберштайн отгораживается газетой. Ройенталь переворачивается на живот, со стоном уткнувшись лицом в неровности почвы. Мюллер хватается за сердце. С дерева падает полупустая бутылка с шампанским и слышится звук пощечины. Газета, вовремя уроненная Эвой со второго этажа, бьет Миттермайера по носу. − Ну и чего ты там не видел, дорогой? − А… а, ну там я ничего не видел! − То-то же, − Эва возвышается на подоконнике, куда там вчерашнему Шенкопфу. Руки в боки, плещутся по ветру многослойные юбки. − Нам нужен адекватный ответ, − с крыльца подает реплику Оберштайн. − Он праввв, − хрипит в траву Ройенталь. − Адекватный чтоооо? − переспрашивает Эва, подняв бровь. Больше она ничего не успевает. Ураганный Волк врывается в дом, через секунду появляется снова, таща за руку вырывающуюся жену. Хлопают двери и окна, над подоконниками видны изумленные глаза своих и врагов. Возле лесенки на сеновал Эва как будто упирается, но несильно. Миттермайер где-то забрасывает, где-то заталкивает ее на сеновал. Из того, что там происходит, ничего не видно, но кое-что слышно. Ортанс Кассельн невозмутимо попивает коктейль, памятуя, что хорошая мина необходима при любой игре. Фредерика срывается с места и в слезах устремляется в дом. Там, внутри, она мечется по комнате, хватая вещи и кидая их как попало в чемодан. Розенриттеры и примкнувшие ныкаются под плинтус. Ян самоотверженно пытается остановить этот ураган и поговорить с ним. − Ухожу! Я от тебя ухожу! − громко рыдает Фредерика. − К Мюллеру ухожу! Захлопывает чемодан, из которого торчит шелковый шарфик и колготки, и уволакивает его на имперскую сторону. − Мы проиграли, − говорит Ян, падая на диван. − Погоди, друг, − заплетающимся языком говорит ему Кассельн, − еще не все потеряно. Он прав. Через неделю в овраге под покровом ночи состоится обратная передача женщины и чемодана. Исхудавший Мюллер возвращает жену человеку, который на вопрос «Милый, а в койку?» отвечает: «Дорогая, а пожрать?» * * * Генштаб понес тяжелые потери. Потерян адмирал Мюллер. Вечерние посиделки за столом Миттермайеров сильно смахивают на поминки. Непонятно, кто кого победил в результате последней акции. − Нам надо решить эту проблему раз и навсегда, − говорит Оберштайн, как обычно ни к кому конкретно не обращаясь. Кайзера тут нет, а потому он лишен возможности как обычно продавить эффективное, но непопулярное решение. − Мне нужна ваша помощь, господа. И излагает свой план. − Я пас, − говорит Митетрмайер. − Я перетрудился. Я не пойду. Миттермайера комиссуют, но неохотно признают, что идея здравая. Все вместе идут в сад, где, стоя под грушей, доводят план до Биттенфельда. Биттенфельд с возмущением отказывается участвовать в чем-либо, предложенном Оберштайном и втягивает наверх приставную лестницу. Снять его с дерева можно только свалив грушу, а на это по здравом размышлении Генштаб не идет. Черт с ним, с Биттенфельдом. − Я вас пааапрашу! − слышится из ветвей недовольный голос божественной Гедды. Генштаб краснеет и долго и мучительно извиняется. Разумеется, там с ним не черт. Адмирал Вален незаметно разминает искусственную руку. Миттермайер, покряхтывая, выходит из дома и садится на завалинку: наблюдать за процессом и восстанавливаться сливовой наливкой. Ройенталь, поучаствовав для виду в обсуждении «как», «куда» и «с какой стороны лучше» незаметно пятится и оказывается рядом с приятелем, у которого, разумеется, как раз на этот случай припасен второй стакан. В процессе адмиралы воодушевляются. Под домик Янов, погруженный в ночную тишину, подводятся лаги. Раз-два-взяли! Взял, похоже, один Фаренхайт, прочие не успели. Командующий операцией Оберштайн освобождает себя от физической работы, потому что кто-то же должен согласовывать движение и указывать путь. Ценой невероятных усилий домик Янов удается приподнять и сдвинуть с места. Так-так-так, аккуратнее. Там все-таки люди… Некоторое время выясняют, можно ли считать людьми вот тех, с рогами и вилами, зеленых таких. Тут у них самое гнездо. Лютц спотыкается, адмиралы дружно роняют домик. Меклингер срывается с места и устремляется внутрь − спасать культурные и художественные ценности! − и возвращается с Юлианом. Других культурных и художественных ценностей в домике у Янов не завалялось, но адмирал-искусствовед, по-видимому, доволен. Нет соседа − нет проблемы, хотя справа от дома Миттермайеров как-то непривычно пусто. Возможно, через некоторое время они начнут скучать. Любовь, она ведь, как известно, пропорциональна квадрату расстояния… Дом Янов установлен на другой окраине деревни. Восходящее солнце освещает поле этой долгой битвы. По устилающим поле бесчувственным телам нерешительно ступает демократический Кот. Трепещет ноздрями, шевелит усами, вопросительно смотрит вверх, туда, откуда надысь так славно пахло. Там ангел, который как будто хранит вооруженный нейтралитет, но крышу красит имперскую. Валерианкой уже не пахнет, и Кот, как последний живой солдат, как будто вправе провозгласить победу. Что он и делает, задравши морду к небесам. Из домика Миттермайеров на четвереньках выползает младенец Феликс. Видит Кота. Восторгу его нет предела. Не успев и мяукнуть, тот схвачен за что попало и залюблен до треска в ребрах. Окончательная победа, как всегда, остается под вопросом.