***
Уже месяц, как Алексашка Меншиков находился в услужении государя. В первый же день его знакомства с Петром юноше посчастливилось попасть в опочивальню и в постель государя в качестве слуги-постельничего. До того Алексашка служил Лефорту, и однажды встретил царя, слонявшегося в любовной лихорадке в немецкой слободе, показал царю дом его заморской зазнобы Анхен Монс и после её отказа, словно, неприкаянному щенку, помог Петру добраться до палат. Да так и остался на кошме и в сердце юного государя, как товарищ и подручный. Юноши были одного возраста, оба по-своему амбициозны и полны жизни – между ними быстро завязалась дружба. Меншиков ступал по чёрно-белой плитке застеклённой галереи любимого дворца Петра. Строение напоминало Алексашке мудрёный дивный ларец – с виду невелико, да прекрасно. Одну из стен украшали картины со сценами охоты, которую Пётр терпеть не мог, и морские пейзажи, которые царь обожал. Низкий прямой потолок украшала роспись, на кирпично-красных деревянных панелях вилась резьба в виде заморских птиц и зверей. Алексашка приблизился к дверям в проходной «красный» кабинет, улыбнулся при виде картины с учеными обезьянами. Вспомнил, как Пётр однажды спросил его о том, что Алексашка на ней видит, и денщик, не задумываясь, брякнул – немчинов из слободы, что сидят на своих сундуках. На миг Алексашке и вправду почудились их отрывистые лающие голоса, лаковые панно помни́лись выломанными и закопчёнными, в нос призраком пробрался запах костров*. Но морок развеялся так же быстро, как и налетел. Кабинет представлял собой тесную проходную лакированную комнату. Червонные краски вина и крови, золото солнца и угольная чернота пекла играли в кабинете, соперничая между собой. Миновав и его, Алексашка снова попал в застеклённую галерею, в конце которой на табурете сидел Пётр. Низкорослые деревца прикрывали это место от чужих глаз, самому же государю открывался отличный вид на лужайку перед дворцом. – Алексашка? Поди сюда, да потише ступай, – тихо позвал Пётр. На его румяных щеках вдавились ямочки, рот был поджат, но тёмные глаза-вишни смеялись. Меншиков подкрался поближе, заинтересованно глядя в сторону лужайки, куда указывал перст государя. Две задастые барыни совершали променад возле резной скамейки, вихляя кринолином. В декольте белым студнем колыхались тяжёлые груди. Алексашка поморщился, с лёгким разочарованием косясь на Петра. Вдруг земля под барынями, будто наглая собака, пустила высокую струю. До галереи долетел женский визг. Фонтаны-шутихи оживали внезапно и мощно. Одна из барынь тут же испарилась с лужайки, но её подруге бежать было не слишком сподручно. Кринолин намок и стал дьявольски тяжёл, словно женщину облепили сырым тестом. Косметика потекла со щедро напомаженного лица разводами. Женщина не переставала причитать, выбираясь из злополучного места. Толстая кухарка, издали заметившая сцену, перекрестилась, жалостливым взглядом проводила барыню и наградила секундным тяжким взглядом «извергов» в галерее. Пётр едва не повалился со смеху с табуретки, его баритон сливался со звонким хохотом Алексашки. Злые молодые забавы нисколько не коробили их души. Когда веселье немного поутихло, Пётр смахнул капли влаги из-под глаз и перевёл дух. – Уймись уже, Алексашка, я тебя не для того звал. Ты мне вот что скажи, – Пётр понизил голос до серьёзных нот, – всё ли готово для вечернего кутежа? – Мин херц, в Китайском саду всё спорится, ещё до зари успеем. – А что с обедом для господ? – С пылу с жару, скоро уж подавать. Одной из сумасбродных затей молодого Петра было учреждение «Всешутейшего, Всепьянейшейшего и Сумасброднейшего Собора» с целью шуточного прославления греческих богов, алкогольных возлияний, похабных песнопений и прочих непотребств. Очередное сборище было решено назначить на сегодняшнюю ночь, днём же надо гостей достославных почтить за столом обедом и беседами. Что бы ни думали о юном Петре, забав и шалостей творилось в его окружении много – но и дела вершились тоже. – Ладно, ступай, исполняй. Мне с боярами ещё разобраться надо. – Погоди, мин херц, али забыл ещё одно порученьице? Пётр озадаченно и с интересом вскинулся на денщика. Тот же прытко запустил руку под кафтан и вмиг извлёк оттуда что-то хрупкое, медное и мудрёное. Медный шар заморского прибора сверкнул на солнце, заблистали опоясывающие его круги решётки – заблистали вишнёвые глаза Петра, налились уже не озорством, а подлинной радостью: – Достал. Достал-таки, чертяка! Государь, как ребятёнок пряник, выхватил у Алексашки астролябию. В голове царя уже вертелась будущая деловая беседа с Лефортом и генералами, и маячили горизонте мечтаний крепкие белые паруса. Подарок – всего лишь блажь, один единственный инструмент для определения широты, и для больших дел от него проку мало, но в душе Петра всё равно затеплилась радость. – Вот за эту астролябию и люблю, Алексашка! Пётр вскочил на ноги, ухватил денщика за плечи и с юношеского пылу да веселья расцеловал в обе щёки. А напоследок и в рот, да так смачно, что вдавился губами в дёсны. Меншиков и пискнуть не успел, а государь уж крутнулся на каблуках да размашистым шагом покинул галерею. Уже не увидел Пётр, как запунцовелись щёки Алексашки от заставшей врасплох дружеской ласки, как с лукавым лисьим прищуром проводил глазами юноша государя. Смотрел, как тот, оставив за спиной игрушечный дворец, своё личное удовольствие, спешил по направлению к главной аллее. Статная выправка приковывала взгляд, под простым узким камзолом бугрились юношеские мышцы. Смоль кудрявых волос, не доходивших до узких плеч, развевалась на морском ветру. Горяч, чёрен, опасен, непредсказуем, совсем как то ядро, что выпалил царь из пушки с утра у Большого Каскада. «Только бы полетел, куда нужно», – подумал про себя Алексашка.***
Обедать государь любил плотно – так, что каждый обед напоминал скромный пир, потому как обычно после этого он больше не отвлекался от дел на приёмы пищи до следующего дня. Однако сегодня было исключение – сегодня вечером в Китайском саду Пётр воздаст своему телу должное (Алексашка, по крайней мере, очень на это рассчитывал). Кухня располагалась в том же помещении, что и большая трапезная, только заглублена была в полуподвал. Постройка эта располагалась так же недалеко от залива, по соседству с Мон Плезиром. Стылость и холод шли от земли, поварам иногда целыми сутками приходилось стряпать здесь для больших приёмов, поэтому в кухне всегда жарко топились печи. Сейчас же внутри парила духота от дыма, шкварок, пота и едких пряных испарений. Поварята в угаре сновали по длинному бело-коричневому коридору. Вдоль восточной стены стеллажами высились полки с глиняными горшками, банками под белоснежной тканью и льняными мешочками. Сверкали пузатые бока начищенной оловянной посуды – Пётр считал, что есть с серебра для него непозволительная роскошь. В западную стену были вбиты крюки, с которых на бечёвках свисали неощипанные тушки: пёстрые фазаны, длинношеие гуси, жирные селезни, рябчики и каплуны. В огромном котле дымилась гречневая каша, запекались в печи утки в сметанной подливе, начинённые яблоком и черносливом. Плыли сахарные запахи груш, сладких хрустящих пирогов с творогом и орехов в меду. Трапезная готовилась для вечернего кутежа, поэтому обед для гостей проходил в другом здании – самом Мон Плезире. Стены малой обеденной залы обшивали деревянные кофейные панели. Белоснежный лепной потолок был словно шапка сливок на иноземном напитке. Потолок украшали медальоны, символизирующие времена года, а также различные стихии. Слева от стола раскрыл пасть высокий камин, сейчас не отапливающийся. Справа пряталась дверца в подсобное помещение, где поварята в последний раз колдовали над блюдами, перед тем, как подать гостям. По желанию государя Алексашка и сам прислуживал за столом, отвечая за аперитив: обходил гостей с графином токайского вина да навострял уши. Застольная беседа шла вяло, все носы были направлены в сторону подсобного помещения. Оживление прокатилось тогда, когда взмыленные пыхтящие поварята внесли в залу кашу, сдобренную душистой травой, и несколько хрустальных пузатых супниц с ароматным бульоном. Желудки пополнились – разгорелся и интерес. По правую руку от государя сидел смазливый статный франт с мягким заискивающим говорком – бывший хозяин Меншикова Франц Лефорт, которому Пётр недавно присвоил звание генерала. Слева – полный старец с умными глазами, Никита Зотов, бывший дьяк и наставник Петра. Ещё Алексашка узнал говорливого красавца Бориса Голицина и боярина Волкова, чьим холопом когда-то был Алёшка, друг Алексашки, с которым они детьми удрали из отчих домов. «Надо бы и Алёшку пристроить» – думал про себя Меншиков – «Может, на кухню, может барабанщиком, а может тоже денщиком». Где чего не хватает – Алексашка тут как тут. И рюмку хрустальную ловко наполнит, и словцо дельное в беседу вставит. Встревал он редко, опасаясь царской немилости, но всегда остроумно и по существу, заполняя паузы бояр. Гости поглядывали на выскочку-денщика – кто с интересом, кто с откровенной завистью. Однажды проходя мимо Волкова, Алексашка ни с того ни с сего запнулся, едва не разлив вино на кружевной воротник Петра. Царь раздражённо фыркнул, Волков же, ухмыляясь в усы, убрал ногу обратно под стол. – Шёл бы ты последил на кухню, чем тут вертеться, – шикнул Пётр, и Меншиков, сцепив зубы, удалился. Огромный котёл дымился над огнём, около него с поварёшкой увивалась кухарка: – Зачем зря на этих немчин да нехристей добрую еду переводить? – бубнила себе под нос женщина. – Вечером, говорят, в саду чревоугодничать будут, тогда б все и накушались. – Будь уверена, они накушаются, – подошедший Алексашка хлопнул себя костяшками по шее, – да только не твоего варева, дурында. Лучше следи за котлом, чем лясы сама с собой чесать. Кухарка замахнулась на денщика поварёшкой; уворачиваясь, тот случайно толкнул ногой пару пустых деревянных тар на полу. Поднял, принюхался, побелел лицом и взорвался: – А где кофе?! – Какой ещё кофей? Ты мне голову не дури. Додумался кто-то золу по тарам рассыпать, посуду портить. Ну я и высыпала. – Ведьма старая! Этот ж напиток заморский, царь лично привозил и требовал к столу! Да ты за всю жизнь не своруешь столько, сколько он стоит! Кухарка испуганно отпрянула: – Бог помилуй. Да чтоб царь – и золу заместо чая заваривал? Алексашка вцепился в волосы: – Дура! Мне ж голову снимут... Денщик в отчаянии дёрнул себя за рыжеватые пряди и тут вспомнил – купец Четков недавно хвастал, что привёз с собой цельный мешок кофе. Ну, положим, не мешок, но мешочек найдётся. А после приёма можно царю и про высыпанный кофе рассказать, и слезу пустить, что на свои кровные купил другой к чаепитию. Авось, и возместят. Из кухни Алексашка прямиком кинулся к купцу, упал в ноги: – Батюшка, Игнатий Иваныч, не казни, выслушай. Пройти тебя простят к золочёному Самсону, что в Большом каскаде. – И что я у того камня писающего забыл? – резко гаркнул плотно сбитый, моложавый, курносый Четков. Меншиков понизил голос: – Не велено мне на всю округу говорить, но... Авдотья Никитична там вас поджидать будет. Вот и ленточку из шелков вам шлёт. Денщик назвал купцу время встречи. Глаза купца так и загорелись. Алексашка знал, что тот давно уж на красотку Авдотью слюни пускает. И ещё знал, что просто так купец с мешком заморской золы не расстанется – а если сказать, что для царского стола, то Меншиков немедля в глазах государя опростоволосится. – Ладно, ладно. Передай ей – приду. Денщик вскочил с земли – только пыль взвилась, кинулся на кухню. Там как раз готовились подавать запечённых поросят с солёными огурцами. Проводил блюдо до стола, обнёс гостей с запотевшим графином анисовой, и бросился на поиски красотки Авдотьи. Обнаружилась она в саду Венеры, среди приторных запахов турецких гвоздик, дебелая, полногубая, как переспелый плод. – Барышня, Авдотья Никитична, не гневись, выслушай. Кавалер Гейер цветок вам шлёт, – Меншиков приглушил тон, – и встретиться жаждет… да не сейчас, успокойтесь, позже, у Самсона. Щеки Авдотьи так и запылали. Вспомнила, должно быть, чёрные усы немчины и да его тесные кальсоны. Всю неделю в Петергофе в него глазами стреляла, а тому хоть бы хны. Зато когда Меншикову, во времена служения в слободе, приходилось бегать в дом Гейера с поручениями, в приёмной его вечно торчал нагловатый отрок в сафьяновых сапожках и расшитом камзоле. – Передай – буду. Алексашка разогнулся – и опрометью на кухню. Как раз вовремя – поварята раскалывали сахарную «голову» – огромную коричневато-белую гору сахара, да намеревались мелкие осколки сами скушать с кипяточком. Меншиков раздал им вприкуску подзатыльников, и велел готовить десерт – засахаренные груши и репу с патокой. После помчался разыскивать кавалера Гейера. По пути Алексашка заглянул в Китайский сад, проверил, на месте ли «пьяные» гирлянды – плети из хмеля с привешенными гроздьями чёрной и красной смородины; проследил, не съели ли рабочие остальной декор, роздал указания. Заскочил на пристань проверить, готов ли подарок для Петра, который они вместе с Никитой Зотовым сладили. Зотов... и чего ему неймётся? Ведя царскую бухгалтерию, вечно вздыхал да хитро щурился на Алексашку: мол, как гирлянды, что денщик сладил, могут обойтись в пять алтынов? И твердил, что доски на рынке стоят в три раза дешевле, чем юноша указал. Да какая разница, рассуждал Меншиков: пять алтынов, два и гривенник? Главное, сделал, добротно и в срок. За этакое дело государь бы Алексашку и сам наградил – денщик его просто от лишних хлопот избавил, сам себя наградив. Убегая от залива, Меншиков едва не сбил с ног кавалера Гейера. Тот замахнулся на него нагайкой, крутя чёрный ус, но денщик увернулся и затараторил: – Гер Гейер, не убий. Вот! – Меншиков протянул что-то кавалеру, – платок. Игнатий Четков просил передать, с наилучшими. И ещё, – Алексашка перешёл на шёпот, – что будет ждать вас у Самсона. – Вхгёшь! – Вот те крест! Кавалер вытянулся, весь засиял от предвкушения. Конечно, стоило только крепко сбитому Четкову появиться в его окружении, Гейер сразу старательно отворачивался, пряча от всех ставшие уж слишком тесными кальсоны. – Лядно. Пехгедай – лечу. Меншиков взвился с земли, споткнулся, ругнулся и окольным путём поспешил к Самсону. Пробегая мимо банного корпуса, распорядился, чтобы затопили мыльню, набрали трав душистых и тут увидал Волкова. Боярин привалился к углу здания, позеленел лицом. Слипшиеся волосы падали на мокрый лоб, закрывая глаза. – Нехорошо? – поинтересовался Алексашка. – Переел, – глухо отозвался Волков. «И перепил», добавил про себя денщик и вслух проговорил: – Надо бы вам возвращаться. Скоро чаепитие будет, а государь опоздавших не любит. Не то придётся вам штрафную пить. Штрафной была огромная хрустальная рюмка, больше напоминавшая вазу, красовавшаяся посреди стола. Царь наполнял её до краёв спиртным и заставлял опоздавшего её выпить, кто бы тот ни был – кавалер, девица или старец. Волков позеленел ещё пуще и едва не съехал на землю. Алексашка поддержал его за локоть, и боярин вцепился в его плечо: – Братец, посидеть мне надо где-то… в спокойном местечке. Меншиков моргнул. Осклабился. – Да вон там отличное место будет. Видите, лужайку со скамейкой? Там ещё низкие деревца и конец застеклённой галереи Мон Плезира? Там вы быстро освежитесь. Отправив Волкова к «шутихам», Меншиков опрометью кинулся к Самсону. Не дай бог эти горе-воздыхатели не в своё время явятся. Ещё издали денщик заметил у Большого Каскада Четкова и Гейера. Купец расхаживал по плитке и, судя по ожесточённой жестикуляции, поминал кого-то по матери. Кавалер же с умоляющим видом увивался за ним. Алексашка затаился, наблюдая за сценой. Невдалеке послышался шорох юбок. Ага, значит, Авдотья тоже любопытствует. Выпустив пар, Четков приостановился, Гейер положил ему руку на плечо. Купец в негодовании обернулся, и неожиданно для себя наткнулся на губы кавалера. Авдотья в кустах пискнула, Гейер же, похоже, расставаться с добычей не хотел, основательно облапив молодого купца. – Тьфу, СКОРОМНИКИ! Да чтоб вас! Красная как рак, Авдотья выскочила площадку. Мужчины обескураженно шарахнулись. – Игнатий Иваныч, как вы могли! А вы, Ганс… Ах, Ганс! – Авдотья Никитична, стойте! – Взвыл Четков. – Ох, да что же это! А ты, пёс, ИСЧЕЗНИ!!! Ганс Гейер и вправду, получив хорошего купеческого тумака, испарился. А Алексашка тут как тут. Не успел опомниться, как Игнатий схватил его за грудки: – Ты кого мне подсунул, собака?!! Насмехаться надо мной вздумал? – Я тут, Игнатий Иваныч, ни при чём. Мало ли кто сюда ещё мог прийти. А вот вы только что лучшему государеву навигатору глаз подбили. Как же Гейер теперь будет курс судов для Петра определять? – А мне царь не указка! – в гневе вскричал Четков, брызгая слюной на царёва денщика. – Постой. А ну повтори? Тебе государь – не указка? Давай-ка пойдём к Петру Алексеевичу, сам ему и скажешь. Четков побелел, как снег, ярость мигом слетела. – Так ведь я это, в горячке выпалил… не подумавши… – А фингал Гансу тоже не подумавши поставил? – Меншиков высвободился из его хватки. – Сашка… Александр Данилыч, помилуй, не надо к государю! – Вот что, купечий сын, улажу я всё: и с Гейером, и с Авдотьей. Только хлопот будет не счесть – кто ж мне всё возместит? На деле же Гейер вряд ли будет о таком конфузе трепать, и Авдотья тоже позориться не захочет. Поплачет о кавалере, да присмотрится к Игнатию. Ведь у него в мешках не только зола заморская, но и золото имеется. – Возмещу, Александр Данилыч, – Четков поник головой, думая о кровных золотых и о том, какую цену заломит ушлый денщик. – Слыхал я, у тебя напиток сухой иноземный имеется – кофе? – Ну? – Поделишься одним мешочком. Игнатий просиял – чхать он хотел на этот кофе, ещё купит. Главное, выкрутится – этот проныра точно всё устроит. Взмокший, сбивший ноги Алексашка вбежал в кухню: – Турку, быстро! Повар подскочил на месте от окрика, но бросился исполнять. Уже через некоторое время большая медная турка с шапкой пены источала кофейный аромат на маленьком огне. – Ну, чего не пьёте? Пётр обвёл гостей тяжёлым взглядом и сам сделал первый глоток обжигающего напитка. Борис Голицын и Зотов нехотя последовали его примеру, а затем и остальные. В хрустальных вазах стояли медовые и засахаренные сласти, Алексашка взмахом ладони прогнал нескольких пчёл, копошащихся в сладких потёках на скатерти, покосился на стоящую рядом непочатую бутылку вина из красивого рубинового стекла. Что-то он не припомнит, чтобы видел такую на кухне. Настало время завершающего тоста. – Алексашка, разлей по бокалам, – велел молодой царь, указывая на рубиновую бутыль. – За что пьём? – мягко спросил уже осоловевший Лефорт. – За флот! – громыхнул Голицын. – За трон бы надо вначале, – тихо добавил Зотов. Вдоль стола пошли шепотки с предложением других тостов. Пётр грубо хлопнул по столешнице, заглушая гам, расплёскивая содержимое бокалов. Пчёлы тут же оживились и набросились на лужи. Юноша тяжело поднялся на ноги и, глядя на всех из-под бровей, густым басом объявил: – За пьяный синклит, коему этим вечером быть нерушимо! За сотню судов на Финском заливе! За шапку царскую и трон, чтоб им пусто было! За Бахуса! – За Бахуса! – поддержал нестройный громкий ряд голосов. Заскрипели отодвигаемые стулья, зазвенела посуда, а Алексашка всё не отрывался взглядом от винных пятен на скатерти. – За флот, – не удержавшись, добавил Пётр и лихо поднёс бокал к губам. Резкий удар наотмашь выбил его из рук государя. Пальцы денщика жгуче мазнули и по лицу Петра. – Ты что творишь! – взревел государь и грубо схватил Алексашку за грудки. – Голову оторву! Юноша было хотел упасть на колени, да повис в сильных руках. – Да глянь же… – пролепетал денщик, указывая на пятно, – глянь на пчёл… Насекомые в луже вина уже не копошились и не трепыхали крыльями. Мохнатые мёртвые тушки замерли на липкой скатерти. Пётр выпустил Алексашку, грузно опустился обратно на стул. Вишнёвые глаза налились темнотой. Мрак опустился на чело, рот искривился. Меншиков кинулся к царю, сгрёб неуклюже в своих руках: – Звери! – бился царь, – Твари неблагодарные. Змея Софья! Алексашка телом чувствовал, как спина Петра одеревенела, словно палка, как того выгибало дугой, било конвульсиями. Гости с ужасом смотрели на припадок царя, денщик же не выпускал Петра из объятий, пока, наконец, бурное море в том не улеглось…***
Молочный пар стоял в мыльне, над чугунными ядрами – дрожащее марево. От сухого треска брёвен и травяного духа кружились головы. Пол в мыльне был устлан душистыми ромашкой, мятой и шалфеем, по стенам висели цветущие охапки. Сами же стены слагались из липы, отчего при сильном жаре в воздухе сладко отдавало мёдом. – Стегай, Алексашка, пока рука не отвалится! Ух, жар ядрёней, чем у чёрта в пекле! Хорошо, сукина мать! Молодой царь присовокупил ещё пару крепких словец, пока веник из свежей берёзы, полной сока, света и здоровья, взвизгнул с дюжину раз напоследок и замер. Взмокший денщик устало опустился на деревянные ступени, облокотясь спиной о широкую бадью с водой и небрежно прикрыв ладонью срам. Через пару мгновений, басовито покряхтывая, рядом в той же позе растянулся разомлевший нагой Пётр. Алексашка скосил на него васильковые, осоловелые от духоты глаза. Царь немного выпустил пар после покушения. Отказываться от вечерней гулянки Пётр не желал, и теперь на кухне, да во всём дворце стоял переполох. Выясняли, как туда попала бутылка, и проверяли на предмет яда все яства для пира. – Ну как, готов Китайский сад будет к вечеру? – хрипловато спросил государь, скребя ногтями смоляной пушок ниже пупка. – Убран и разукрашен так, что у ни одного кобеля лапа над кустом не подымится. – Ну-ну. И когда же я из-за тебя по миру пойду? – прищурился царь, не меняя позы склонив голову на бок. – Завтра али как? – Обижаешь, мин херц! – заёрзал Алексашка, вытягивая шею к Петру. – Я же каждую твою полушку берегу, торгуюсь аки баба на рынке. Ежели купцы меня, дурака, и надуют, так… – Слыхал я, как ты торгуешься. «Пьяные» гирлянды умудряешься взять за пять алтынов, когда им красная цена два. Меншиков вскинул лицо, нос к носу столкнувшись с острым взглядом Петра. «Зотов, гнида, выдал» – вскипел в душе денщик, продолжая ясными, как блюдца, васильковыми глазами недоумённо заглядываться на государя. – Ладно, на сей раз прощаю, но смотри. Как дурака, я тебя со двора прогоню взашей. А как казнокраду, залью тебе твои же монеты кипящими в живот. Алексашка сглотнул ком, растянул бледно-алые губы в картинной улыбке. Пётр, хмыкнув, подвинулся на ступеньке и потянулся к нижней, где стоял принесённый каким-то холопом с кухни ковш с квасом. Однако денщик успел схватить ковш первым. Принюхался. Отхлебнул немного, попробовал на язык. Проглотил. Подождал. И только потом протянул государю. Царь нахмурился, вспомнив инцидент в обедне, но гнев на Алексашку сразу улетучился, черты лица постепенно прояснились. С ковшом ароматного медового кваса он облокотился на согнутые в коленях ноги денщика. Вздохнув, Пётр смежил веки, когда пальцы коснулись его плеч и приятно смяли мышцы. Почуяв благоприятный момент, Меншиков юрко уселся позади молодого государя и принялся растирать его торс. Пальцы бегали везде: по блестящим, словно янтарь в слезах пота, грудным мышцам, по узким плечам, по поджимающимся складкам на животе. Пётр зашипел, едва Алексашка потёр синяк на рёбрах, набитый на верфи, и сладко потянулся, когда руки денщика принялись разминать поясницу. Меншиков аккуратно придвинулся ближе, добавляя жара своим дыханием, тихонько перемещая одну руку на царское бедро. Государь запрокинул кудлатую голову в ответ на особо чувственное нажатие, едва не зацепив по носу денщика, и рука дернувшегося Алексашки соскользнула на поросший чёрным волосом пах. Денщик замер, как церковная мышь, даже дышать перестал. Пётр тоже затих на пару мгновений, за которые Алексашка успел десять раз представить, как ему отрубают руку, потом глухо охнул и вновь ленно облокотился на слугу и друга. Ладонь Меншикова орудовала грубовато, но умело, и тяжёлое царское достоинство каменело на глазах. Юноша то быстро дёргал рукой, сладко терзая длинный ствол с мягкой атласной кожей и крепкой, как кремень, сердцевиной, то замедлялся, потирая большим пальцем крупную грибовидную головку. Пётр стал понемногу подбрасывать бёдра ему навстречу, горло его царапали хрипы, глаза ел солёный пот и сладко-тянущая пелена. Государь впился острым зубом в губу, когда Алексашка сжал его мужество посильнее и прошёлся по всей длине, оттягивая морщинистую кожу наверху. – А... Ан..., – сипел осоловевший царь. Меншиков приник приоткрытыми губами к лопатке Петра и невесомо повозил, оставляя на коже печать влаги и дыхания. Кровь отлила у него от мозгов в место пониже, где стало требовательно тянуть. Рассудок денщика порядочно затупился. – Анхен, – наконец простонал юный Пётр в блаженном полузабытьи. Он сильнее толкнулся в ладонь Алексашки. И вскрикнул от неожиданной боли. Ногти Меншикова впились в поджавшиеся яички, зубы больно оцарапали лопатку. – Ай, ты чего? Руки оторву! Вишнёвые глаза гневно уставились на денщика, позволившего себе такую дерзость. – Курва – эта ваша Анхен. Только и знает, что хвостом перед вами вертеть да не давать. Тяжёлая ладонь раскалённым свинцом впечаталась в щёку Алексашки. Юношу не просто качнуло, он отлетел на ступени, рёбрами распластываясь на жёстком дереве. – Бей, да слушай, – в жгучей обиде выпалил он. – В немецкой слободе уже давно шепчутся про неё и франта-прощелыгу от Польского короля. Ей бы вам ноги целовать, а она золота от говна отличить не может! Пётр резко вскочил на ноги, опрокидывая бадью с водой, так что и денщика облило. Грозной скалой навис он над Алексашкой. Несмотря на худобу и угловатость, молодой государь сейчас был устрашающ. Меншиков неловко приподнялся на локте, прохладные брызги от бадьи смыли немного пелену ревности, и теперь на его лице проступал страх. Государь не изрыгал угроз и проклятий, лишь молча набычился, но это его молчание стоило любого потока брани. Чело его покрыла туча, в тёмном взгляде читалась смерть. Пётр протянул некрупную ладонь и сжал шею денщика под подбородком: – Волю взял говорить со мной! – громыхнул, наконец, он. Пролитый квас щипал порез на ноге царя и диким образом напоминал о покушениях Софьи. Слова Алексашки пробудили неприятные мысли о том, что половина придворных и лжедрузей в него не верит и смеётся над ним за его спиной. И вдобавок, правду сказать, Петра давно томило неудовлетворённое плотское желание, и даже сейчас его вероломно оборвали. – Гляди, ведь я могу и без плахи. Голыми руками тебя. Прям здесь. – Да-а..., – томно брякнул вдруг Алексашка. Юный государь так удивился, что ослабил захват, и Алексашка угрём подполз поближе и поцеловал царя там, где только что набедокурил. Пётр рыкнул, рывком поставил денщика на ноги и, придав ускорение коленом, отправил того на лежанку. Едва Меншиков шлёпнулся животом на дерево, в воздухе лихо свистнуло, и упругие мокрые листья приложили его по спине. Пётр стегал его яростно, не жалея собственных рук: по белой спине, по плечам, по оттопыренному заду, выгоняя из тела с потом нечистоты, а из головы – дерзость и дурь. Алексашка, не стесняясь, подвывал в голос, мотал горячей головой по настилу, томно вздрагивал от каждого удара берёзовым веником и выгибался за новым. Государь аж оторопел от такого бесстыдства, и, глядя на распалённого денщика, разгорался сам. Алексашка слышал басовитые отрывистые вздохи Петра, почти чувствовал его тяжёлую руку на своем нагом теле. Кровь и разум окончательно покинули его голову, и внизу, где давно ныло, теперь уже нестерпимо скрутило. Меншиков втиснул руку себе под живот и сжал член, зажмурившись, уткнувшись лбом в доски. Удар. Хрип. Скулёж. Движение ладонью. Ещё. Ещё. Ещё. Хрип. Удар... Ляжки сладко и жгуче свело, юноша отчаянно дёрнул себя, выстанывая божье имя между досок, и живот его излился огнём. Желанные судороги мешались с крепкими ударами веток и листьев, которые всё не прекращались. Сильная рука вновь и вновь прошивала на его теле стежки болезненного блаженства, до тех пор, пока они не слились в воспалённой Алексашкиной голове в одно молочное парное марево... И только спустя короткую вечность до денщика слабо дошло, что его больше не хлестают, а в марево глухо ворвался чей-то надломленный, будто предсмертный, рык…***
В венце из винограда, с деревянным посохом, мягкой хмельной поступью, в предночной душистый час, меж кустов со светляками и гирлянд с пьяным запахом роз и ягод, шёл со своей свитой великий бог Бахус. Из-под широких звёздчатых листьев и тёмных гроздей сверкал васильковый взгляд, нагое юношеское тело не стеснялось прохладного воздуха и взглядов, тяжёлые волны залива за парапетом Китайского сада пели ему дифирамбы. Вкруг него стучали козлиные копыта, словно кружились в пляске неуклюжие сатиры, под звуки дудок и скрипок. По углам небольшого сада, словно белые тени, расположились на расписных тумбах и колченогих табуретах участники вакханалии, кто с кубком, кто с куском жареного мяса; кто с огоньком в глазах, кто с ядовитой ухмылкой. Вслед за Бахусом ехал на осле в меховой накидке его старый мудрый учитель, Силен. В седых усах блуждала добродушная улыбка, густое дыхание сильно отдавало вином. Венок из плюща съехал на одно ухо, в одной руке старца был полный до краёв рог, в другой – трубка с длинным мундштуком. – С приветом от Елинского бога государю Всея Великая, и Малыя, и Белыя Руси! – нараспев проблеял дребезжащим голосом старик и поднял кубок. – Да Будь прославлен твой дом, всепьянейший и сумасброднейший! – Виват! – донёсся со стороны ручья одобрительный баритон. Все взгляды белых призраков устремились туда. Через ручей тот был перекинут красный мост, в полутьме казавшийся окроплённым то ли вином, то ли кровью. Опершись на высокие перила, Пётр, наконец, провозгласил: – Даешь празднество! Музыканты грянули плясовую, и музыка взвилась огнём, будто от охапки дров. На лужайку, откуда ни возьмись, высыпало полдюжины удальцов в диковинно намотанных простынях, и, положив руки друг другу на плечи, юноши стали перебирать ногами по зигзагу в иноземном танце. Волков от смеха пролил на себя мясную подливу, Лефорт размахивал в такт танца кружевным платком, а Голицын, ухватив за пухлую ручку проходившую мимо кухонную девку, потащил её плясать иноземщину в центр лужайки. Другие девки с полными подносами и чашами сновали туда-сюда позади гостей, и некоторым мужикам удавалось ухватить их за справный круп, после чего либо огрести по физиономии, либо последовать примеру Голицына. Веселье набирало обороты, и о Бахусе с Силеном и «свитой» на время позабыли. Козлы разбрелись по саду, но попортить клумбы им мешали кожаные намордники – придумка Алексашки. Поправив на голове тяжёлый венец из листьев и гроздей, Меншиков покосился на животных – вроде блеять от обиды не собираются, благо, накормил он их заранее до отвала. Сидящий на осле Никита Зотов качнулся и неловко сполз со спины животного, после чего, как медведь, вразвалку подошёл к денщику. Шея его утопала во всклоченной меховой накидке, ноги слушались плохо, но взгляд был его цепок и хитёр. – Пока бы уж начинать нам наш сюрприз, – крикнул он в ухо Алексашке. – Подавай сигнал. – Сам знаю, когда начинать! Меншиков хоть и узнал, что заложил его царю не Никита, всё равно этого старикана недолюбливал. Выхватив из танцующей толпы одного молодца, Алексашка нашептал ему что-то в кудри. Тот исчез, а через полминуты появился, катя перед собой пузатую пустую бочку. Поставил её на торец, и голый Меншиков ловко вспорхнул на неё и, перекрывая общий гам, запел скоромные частушки: – Шёл я лесом, встретил беса. В котелке тот щи варил. Котелок на хрен повесил, А из зада дым валил. Алексашка вертелся на бочке, наглядно изображая беснующейся толпе, о чём именно он горланит. Те гости из слободы, что неплохо разумели по-русски, похрюкивали от смеха, у своих же животы рвались от хохота. Но музыкой для ушей денщика был раскатистый баритон с моста. Алексашка допел последний куплет и тут звучно ударил пару раз по бочке деревянным посохом, символом природы и плодородия. Разгорячённая толпа успокоилась не сразу, но заинтересованно примолкла, когда в сад вынесли широкое кресло наподобие трона. – Уважь, государь, присядь и прими наши дары, – промолвил ряженый Бахус. Не сводя с Алексашки внимательных вишнёвых глаз, юный Пётр медленно прошёл к креслу, и, задумчиво оглядев его, уселся, закинув ногу на ногу. Рядом возник Зотов и протянул к Петру морщинистые ладони, в которых бережно была зажата хрупкая корона, покрытая тонким слоем позолоты: – Возмужает Россея в твоих руках, не в бабьих узурпаторских. Мы в это верим, – серьёзно провозгласил Зотов, и Меншиков крикнул с бочки звучное «Ура!» Другие гости присоединили свои голоса, хором восхваляя государя, но не стоило принимать всё это за чистую монету – некоторые из них в душе не поставили бы за него, юнца, и грош против Софьи и стрелецких войск. Алексашка говорил об этом Лефорту и Зотову, однако те были уверены, что даже такая потешная коронация поднимет дух Петра в его шатком положении. Государь позволил надеть себе на голову корону, после чего Зотов поднёс ему ещё кое-что. В тусклом свете Пётр разглядел небольшую деревянную дощечку, на которой было второпях негустыми мазками изображено простое парусное судно на несколько человек – почти что лодка с мачтой. – А вот и второй наш дар, – вкрадчиво произнёс Алексашка. – Новенькое судно, пришвартовано на пристани. Доставлено прямиком из Голландии. Будет тебе зачином. Пётр впился взглядом в Меншикова, потом в дощечку, потом в едва румяную полосу неба над водой, и лицо его просияло. Сгрёб Зотова за лохматую накидку, обнял, хотел было рвануться с трона к Алексашке, но тот его опередил. Денщик уже успел соскочить с бочки и толкнул царя обратно на кресло: – А теперь благословить ты должен нашу вакханалию архипьянейшим, всераспутнейшим и содомным образом, – проворковал Меншиков во всеуслышание и с хитрым прищуром проворно оседлал государя. Прежде, чем Пётр сумел что-то сообразить и остановить его, денщик потянулся губами к лицу царя. Как давеча сделал с ним сам государь, Алексашка отпечатал по смачному поцелую на каждой щеке Петра, и, выдохнув, приник ко рту. На губах некоторых гостей повисла кривая улыбка, разговоры затихли до шепотков и смешков. Сейчас главное не перестараться, чтобы в тёмных головах бояр происходящее осталось только шуткой, и их с Петром не осрамить. Иначе, без преувеличения, не сносить Алексашке головы. У Меншикова была всего пара мгновений на счастье, и он поцеловал царя глубоко. Обласкал языком влажный рот. Впитал дыхание. Вдавился на миг губами в дёсны. У денщика кишки переворачивались от тревоги и дерзости, в груди всё сжалось и мелко тряслось. Но Алексашка вовремя опомнился – из-за страха чувства онемели, и он едва не упустил шанс распробовать вкус любимых губ, хмельных от вина и мечтаний. И тут юноша почувствовал, как пальцы Петра нервно и благодарно впились в его руки. Выдох, и пришлось всё окончить. Меншиков, не глядя в вишнёвые глаза, резко соскочил с трона и вновь полез на бочку, прихватив из рук Зотова рог с вином (и когда тот успел снова его наполнить?) – До дна! – рявкнул Алексашка и первый залил своё распалённое сухое горло. Он принял на грудь ещё до пира, чтобы выдержать и нагое шествие, и куплеты на бочке, и поцелуй. Хор бравых, но нестройных голосов поддержал его, а чей-то невнятный выкрик потребовал новой порции куплетов. В глазах заплясала шутовская карусель, белые потные руки и ноги танцующих мешались с белыми шкурами и кривыми козлиными рогами. Гогот сливался с блеянием. Вспышки светляков двоились, а может то были пробивающиеся звёзды или огни гирлянд, влившиеся в одну сияющую пьяную мглу… … Нагому Бахусу казалось, что он брёл в пещере, влажной от испарений, и где по углам темнота сплела паутину. Вокруг стоял приглушенный гомон и дымный чад. Вот слева выплыла голова Васьки Волкова. Васька приставил к макушке рог, и голова выдала громкое: «Му!». А вот справа Борис упёрто доказывал что-то резному деревянному бюсту. Напудренный Лефортов парик какая-то баба затолкала себе за корсаж, а где был весь остальной генерал, можно было догадаться только по ботинкам, торчащим из-под подола. Меншиков нетвёрдо шёл по большой столовой, куда вскоре переместились гости, и искал глазами царя. По углам обжимались парочки, удальцы в белых простынях за столом суетливо уминали за обе щёки каждое блюдо, которое подворачивалось под руку, но Алексашке было не до них. Последнее, что он помнил, это как Пётр пел старую корабельную песнь посреди залы, и туда-то и направлялся денщик. На стуле во главе стола расселась какая-то девка с широким задом, а из-за её плеча выглядывали смоляные вихры. Девка хихикала, пока кто-то щекотал её груди и низким голосом шептал непристойности. Лица не было видно, но Сашка рассмотрел холёную ладонь, шарившую по платью, и знакомый перстень на пальце… – Падла! – выплюнул денщик и рванул девку за шиворот. – Прочь с госу… Неизвестный чернобровый мужик растерянно уставился на Меншикова со стула. Впрочем, растерянность скоро сменилась негодованием: – Ты кто такой, шоб людям мешать, а? Вот сейчас в рожу дам. Денщик, чтобы хоть как-то оправдать выходку, ткнул пальцем на перстень, который и правда видел до того на Петре: – Вор. – Ах ты, сучий выродок… Мужик уже поднял кулак, Меншиков в ответ тоже замахнулся, как вдруг кто-то сзади руками сгрёб его в охапку и утянул в толпу: – Да ты чего, Алексашка? Я ж Митьке сам перстень подарил, остынь, друг. Перекошенная чернобровая рожа потерялась где-то за людскими спинами, и вскоре на Меншикова повеяло свежей ночью. Пётр вытащил его на улицу, но не в постылый уже сад, а на тихую поляну за корпусом. Алексашка рвано вздыхал, пока они вдвоём брели вглубь, к деревьям, подальше от вакханалии. – Где ж ты был полночи? – прогудел юный царь. – Я тебя по всей столовой обыскался! – А я тебя, мин херц. Меншиков, чуть ссутулившись, поднял лицо к рваной древесной кроне. Звёзды с укоризной сверлили его белыми глазами. Жар гулянки постепенно схлынул с него, и вместе с ним отхлынула немного и дерзость. Там, в саду, под огнями древних богов и действием хмеля, да и в мыльне, всё можно было представить как фарс или случайность. Алексашка внезапно вспомнил о своей наготе и прикрыл горстью срам, поёжился от ночного холодка. Влажный мутноватый взгляд Петра скользнул по денщику, руки скользнули на пуговицы камзола и принялись медленно расстёгивать. Алексашка затаил дыхание. Сняв камзол, Пётр набросил его на голые плечи денщика и отступил. Тяжко привалился к кривому дубу, потёр раскрасневшиеся щёки: – Ну и погуляли мы с тобой, Сашка. Оскоромились, так оскоромились. Славно вышло. Меншиков не ответил, только опёрся ладонью о шершавую кору рядом с государевым плечом. Оба юноши осоловели от гулянки, хмельным парком курилось дыхание. Круглое лицо Петра покрылось испариной, лоб и щёки горели, словно в лихоманке. Денщик испугался было, что царю вновь подослали отраву, но Пётр с вялой раздражённостью отмахнулся – мол, ел и пил он только принесённое Алексашкой. Однако жар не отступал, и Меншиков осторожно коснулся его кружевного ворота. Нетвёрдые пальцы ослабили узел, кадык Петра дернулся в свежем глотке. Чуть осмелев, Алексашка стал медленно развязывать ворот рубашки, чтобы облегчить молодому царю дыхание и охладить. Развязный смех донёсся сквозь лес, вспугнутое вороньё взметнулось с тёмной массы ветвей. Где-то над заливом глухо ухнула петарда – ещё одно заморское диво. Небо на миг окрасило жёлтое зарево. Алексашка уронил кружевной ворот и встал за ним коленями на сырую землю. Под новый глухой раскат Пётр облокотился о крепкий ствол. Алексашка, так и стоя на коленях, обратил вверх васильковую муть глаз. Руки потянулись к завязкам на царёвых портках. Петра передёрнуло, когда ночной ветер царапнул оголённое естество. Ладонью он сгрёб рыжеватые кудри, придерживая, останавливая. Блеснули из-за гнилой коряги глаза мелкого ночного зверя. Алексашка ухмыльнулся, хищно скривив рот. Новый серебристый раскат – пальцы Петра побелели от хватки. Снова вонзился в уши пьяный развратный хохот. Рука царя дёрнулась к телу. Ещё раскат – лицо денщика окрасилось багровым. Ещё раскат – и жадные губы разомкнулись…***
Танец – особый, болезненный и пленительный – шёл в полночной дубраве. Как глупо, ведь Алексашка отменно плясал только русского, а не эти хитроумные вальсы. Но сейчас двое юношей плыли исступляющей жгучей пляске древесных нот. Укромная лесная утроба полнилась влажными звуками. Плоть скользила о плоть, полируя наслаждение. Пальцы денщика сжимали тугой сок травы, земля набилась ему под ногти. Надрывно вскрикнула птица, вторя юноше, что растянулся лопатками на извилистом древесном корне. Молодой царь налёг на него сверху, их животы соприкасались, тёрлись друг о друга их стволы. Толстые вены древа неумолимо врастали в землю – так же мучительно распирало денщика зудящее желание, обещая вскорости прорасти цветами блаженства. Росой замерли слёзы эйфории. Денщик всё-таки заполучил свою сказку. Юный царь испустил хриплый стон. Дурманный аромат цветущей ночи забирался в его ноздри. Небо над головой полыхало – зарево застило государев рассудок. Его тяжёлая мужественность сладко елозила по чужой напрягшейся плоти, по животу, по бёдрам и снова по плоти. Но ещё слаще сжималось у юноши где-то между рёбер, когда он на трясущихся руках удерживал себя над денщиком. Государь верил, происходящее – не просто блуд или способ ушлого слуги побыстрее пробиться в верха. Нет. Это проявление высшей дружбы и доверия. Одна рука денщика была закинута за голову. Другую он, рвано дыша, втиснул между их тел и попытался приласкать возбуждённые органы. Царь двигался дёргано, отрывисто рыча, потная ладонь денщика тряслась и соскальзывала. Мысли путались, ласк не хватало до зубовного скрежета. Пётр, словно слепой, шарил жадными руками по поджарому телу друга, в крепкой хватке пытался притереться теснее, тыкался в него горячими, как в лихорадке, губами. Алексашка поймал суматошные ладони, сжал за запястья и неловко подсунул под свои ягодицы. Пётр смял их, и Алексашка со стоном перевернулся. Денщик почувствовал, как в него впились до дрожи в пальцах, слышал, как тяжело сопел Пётр над ухом и медлил. Алексашка заёрзал и нетерпеливо попытался выпростать руку, как вдруг, наконец, ощутил сильное горячее давление внизу. Ветер всхлипнул в чёрных дубовых дуплах. Слюна капнула на комоватую землю с прикушенной губы Алексашки. Его немилосердно пытались протаранить, расталкивали нутро в надежде прорваться. Лесная сказка денщика теряла краски с тянущей болью, несмотря на чужие грубоватые ласки. Алексашка разозлился на самого себя за дурость – чего ж ещё он хотел? Он старался подавить желание вывернуться и отбиваться от друга. Распалённый Пётр в ответ обнял его и сжал покрепче, резко двинул бёдрами вперёд. В небе искристо взорвалась последняя белая петарда. Страх заискрился в животе Сашки. Острый локоть, нечаянно зацепивший царя по лицу, судорожная попытка вырваться. – Егей, сукины дети! Пьяный окрик, казалось, совсем близкий, ударил по нервам. Пётр резко отпрянул от дрожащего Алексашки. Тот же голос огласил дубраву снова. – Вина ещё, холоп! У кромки леса шатался среди стволов Васька Волков, к нему мчался слуга с бутылкой. Из трапезной на воздух стал высыпать ещё народ, оглушённый вакханалией, и с берега залива подтягивались те, кто наблюдал фейерверк. Пётр сорвался с земли и, набычась, двинулся к боярину, пытаясь засучить на голой руке рукав давно снятой рубахи. На сей раз уже Меншиков обвил его сзади рукой за горло и утащил от греха...***
– Прочь пошла, мышь церковная! Старушонка, из домашней челяди, серой тенью метнулась от молодого царя. Выскочила из кабинета и исчезла где-то в полутьме углов обеденной Мон Плезира. Пётр втолкнул Алексашку внутрь следующей комнаты и захлопнул за ними тяжёлую дверь. – Шушеры… сплетницы… дармоедки. Терпеть их не могу, – буркнул государь, отходя к бело-голубой изразцовой каминной полке, где стоял графин с компотом. Хотел было натянуть, как следует, наспех одетую рубаху, запутался в рукаве да в сердцах сбросил с себя на пол. Скинул и развязанные портки и набросил на вспотевшее тело любимый золотистый халат из китайского шёлка. Алексашка, в коричневом камзоле Петра на голое тело, всё топтался у двери, осматривая царёву спальню в маленьком дворце. Приятная глазу оливково-зелёная ткань покрывала стены довольно тесной комнаты. Балдахин из той же ткани нависал над столбиками огромной кровати, отчего та напоминала очередную увитую плющом парковую беседку. – Пить хочешь? – окликнул его Пётр. – Подходи, чего глаза-то зря пялить. Да без яда питьё, уж сам попробовал. Сдохнем вместе, если что. Малиновый компот был хоть и приторный, но божественно ледяной – кажется, даже стекло графина покрыла испарина. Хлебнув, Алексашка захрипел и закашлялся, но стакан осушил с наслаждением. Скользнул косым взглядом по нагой груди Петра в жёстких волосках, виднеющейся через распахнутый халат. Денщику до сих пор мерещилось мощное распирающее чувство внизу. Он так и не разобрался, понравилось ли ему то ощущение или нет. Боль уж точно нет. Но сама близость Петра... за неё Алексашка бы кому угодно горло перегрыз. Пусть другие видят в Петре только правителя и собутыльника – Алексашке дана привилегия видеть в нём мужчину. Живого, желанного и ненасытного. В общество Петра Алексашка втёрся потому, что тот был царём и мощной фигурой. Оберегал он Петра и истово служил ему, рискуя порой головой, потому что тот стал для Алексашки другом и родным по духу человеком. Царь же взгляд отводил. Давеча в мыльне Пётр не оттолкнул денщика. Любопытно тогда стало государю. Юная кровь в нём бурлила, прося выхода. Прав был Меншиков. Анхен Монс, зазноба Петра из слободы, уже давно томила царя намёками и взглядами, но не давала. А тут Алексашка – свой, горячий, вёрткий и, по-видимому, на всё готовый. Однако, там, в лесу стало уже не до любопытства – когда слух до боли взрезали надрывные хрипы, когда расходились, распирались до предела, треща по швам, границы дружбы. Сейчас им обоим было немного неловко. Горячка отхлынула, но растревоженное возбуждение внутри, так бесцеремонно прерванное, никуда не делось. Ночная стылось не проникала в комнату благодаря жаровне перед кроватью, но сейчас надобности в углях не было, там тлело лишь несколько лучин для освещения. Меншиков отставил прохладный пустой стакан и тут заметил, что в углу у окна что-то поблёскивает. Подойдя поближе, денщик рассмотрел на полочке за занавеской потемневшую, полуоблупившуюся икону в тяжёлой золотой раме. Верно, та старушонка притащила, Пётр-то иконы терпеть не мог. Но, бывало, мечтал сложить из них костёр, чтобы спалить на нём толстозадую Софью. Как-то, в юношеском веселии, Пётр пособирал иконы со всего отеческого дворца и сложил отменный очаг, да царёва матушка, Наталья Кирилловна, подоспела и не дала поджечь. Мрачный взгляд святого с иконы с укором сверлил Меншикова. Упёртые выцветшие стариковские глаза, будто говорящие: «Греховодник!». По нагому лоскуту кожи прогулялся сквозняк из щелей оконной рамы. Алексашка вздрогнул, насупился. Вспомнил из детства наглую ряшку попа Фильки, что дружился с его отцом. Вспомнил, как те в пьяном угаре гудели, что надобно бить своих чад и раны им учащать, чтоб от рук не отбивались. Вспомнил, как чуть живой приползал после отцовской порки к печи, и друг Алёшка носил ему кашу и ещё деревянное масло из-за образов – мазать исполосованную задницу. Алексашка взял в руки бутыль такого масла, которое также притащила старуха. Повертел в руках. Задумался. Слышал, как позади кряхтит, да не подходит Пётр. И тут неожиданная ярость разобрала денщика. Икона с оглушительным треском полетела в стену. – Ироды тёмные! Козлы дремучие! В пекло всех! – Да ты шо, приятель? – ошалел на миг Пётр от внезапного крика денщика. – Ну, притащила мышь икону… Конец фразы оборвался – царь опрокинулся спиной на перину кровати от толчка внезапно подлетевшего Алексашки. Денщик сбросил камзол, вновь оставшись нагим, и повалился на юношу следом, почувствовал, как ладони Петра несильно сжали его шею – за дерзость. Искривившиеся в ухмылке горячие губы денщика нашарили губы государя, хрип со стоном вырвался из горла. Мгновение, и уже Пётр целовал Алексашку, обхватив за голову. Меншиков едва не задохся от восторга, утонув в сильных плечах. Гулкий стеклянный звук заставил мужчин отлепиться друг от друга за глотком воздуха. Бутыль деревянного масла скатилась с кровати на пол, брякнувшись о настил, но, благо, не разбилась. – Её-то зачем притащил? – хмыкнул Пётр. Алексашка свесился с кровати, осторожно подобрал бутыль и вновь уселся в изножье. Горлышко бутыли всё же треснуло, и там, где его затыкала пробка, на пальцы сочилось масло. Алексашка налил побольше на ладонь и неловко замер, думая, что же делать дальше. Масло капало на шёлковый халат царя, Пётр хмурился, глядя на денщика, но молчал. Держа правую руку лодочкой, Алексашка левой полностью распахнул полы халата и, помедлив секунду, коснулся крупного мужского органа государя. Приласкал, сначала бережно, потом грубее. Пётр быстро отвердел и скоро сам с хрипловатыми выдохами стал поддавать бёдрами навстречу. Алексашка, улучив момент, быстро поднёс правую ладонь и обильно умаслил царский орган. Пётр удовлетворённо жмурился, словно сытый кот, круглое лицо с хищными лисьими усами покрыл румянец томления. Улучив момент, Алексашка снова сбрызнул пальцы маслом. Отвлекая забывшегося Петра лаской, денщик поднёс пальцы к своему входу и, краснея, как вареный рак, попытался протолкнуть их внутрь. Морщился, но всё же слегка смазал нутро. Движения Петра уже становились отрывистыми, и Меншиков, выдохнув, подвинулся на его бёдрах. Сдавил ладонью горячий пульсирующий орган, и, приподнявшись на подогнутых ногах, направил его в себя. Металл жаровни зашипел, соприкоснувшись с огарком одной из лучин. Алексашка скрипел зубами, жмурился, но упорно оседал вниз, медленно, по миллиметру принимая крупный член. Мышцы туго оплело болью, в углах глаз собралась солёная влага. Денщик выгнул шею в хрипе, открывая горло и дёргающийся кадык, представляя, как поимеет в себе мужество друга целиком, и тут почувствовал, как его грубовато останавливают, схватив за талию. – Пусти, – почти зло шикнул Алексашка. Пётр зыркнул на него тёмными глазами, упираясь подбородком в мокрую грудь. Убрал одну руку с талии и коснулся мягкого члена денщика. – Ты вялый, как дохлая рыба на рынке. Не надо. – Сам знаю, чего надо, а чего нет! Огрызнувшись, Алексашка принялся ёрзать задом, непроизвольно сжимаясь и расслабляясь вокруг верхушки члена, игнорируя злобные сочные стоны Петра. Шалым взглядом денщик окинул обнажённого потного юношу под собой, длинного, худощавого, нескладного, такого живого и желанного. Потом сомкнул ресницы и на миг представил себе ещё более соблазнительную запретную картину, где Алексашка мог быть действительно сверху. Постепенно липкая боль отступала, а член наливался пряным желанием. Меншиков выгибался в пояснице, опускаясь всё резче и глубже, выцепляя для себя искры удовольствия. Жар мягко опутывал растравленное болью нутро, успокаивал и одновременно возбуждал. Естество денщика крепло, лоснилось, и внезапно по нему крепко прошлась ладонь Петра. Алексашка взвыл, прикусывая щёку, дернулся вверх-вниз и заскулил от прошившей его невозможной сладости. Наконец, ему, чёрт возьми, хорошо! Впившись мокрыми пальцами наугад в тело Петра, денщик толкнулся в ладонь царя, подбросил тело вверх, а затем поглотил член друга до самого корня. Пётр же позабыл обо всём: о том, что всё творящее – грех в глазах двора; о том, что Алексашка – его холоп, о том, что он его друг; напрочь позабыл об Анхен и о покушениях Софьи, о мелочности бояр и пленительности моря. Какое-то время царь ещё помнил о собственной зверской силе в припадках: что вполне способен выбить зуб за мелкую провинность и свернуть шею в ярости. Пётр старался придерживать себя и в страсти, чтоб не навредить Сашке. Но когда тот сам в слепящем экстазе принялся объезжать царя, Пётр не выдержал. О белые бёдра денщика разбивалось неистовое море, царь в забытьи глубоко вонзался, скользя в чужой узкой выстилке. В одно из мгновений Меншиков забился в руках Петра, между их юными телами стало совсем мокро. Пётр скрежетнул зубами, привстал, держа под мышки обмякшего Сашку с довольной кошачьей ухмылкой, и продолжил врываться, теперь уже совсем не сдерживаясь. И когда подступила очередь Петра, сквозь зубы его криком рвалось чьё-то имя. Алексашка был готов впиться зубами в кадык государя, если тот ещё раз произнесёт имя слободской девки. Но ничего подобного Пётр не произнёс. Государь позабыл обо всех людишках, кроме одного – того, кто пил вместо него квас, где вполне мог быть яд; того, кто обворовывал его и того, кто мигом доставал для него жерди и мудрёные инструменты; того, кто сейчас отдавался ему, терпел и наслаждался вместе с ним. Волной юношей приподняло с кровати, и в момент высшего блаженства Пётр, прокричав имя денщика, опрокинул того на пол… Стоял знойный ветреный августовский день, и часы на чьей-то руке щёлкнули полдень. Таяли молочные тени над Большим Каскадом, превращаясь в водную пену. Лёгкое дребезжание стёкол обратилось в гулкий рой голосов. Пёстрое людское море колыхалось и в Нижнем Парке, и в Верхнем Саду, сверкали фотовспышки и глуповатые восторженные улыбки. Воздух больше не дрожал, и только воды залива глухо вздыхали, эхом повторяя давным-давно услышанные стоны счастья. Примечание: *Во время немецкой оккупации времён Великой Отечественной Петергоф сильно пострадал. Среди прочих разрушений и разграблений, солдаты выломали расписные лаковые панели в галерее Мон Плезира и делали из них костры для себя. От дыма всё уцелевшее убранство и расписной полоток закоптели. Сейчас панели воссозданы заново по сохранившимся изображениям, потолок благодаря кропотливой работе восстановлен. В Мон Плезире есть сохранившаяся с тех времён почерневшая панель. Поскольку, персонажи фика – призраки времён Петра, так почему бы и призракам войны не проявиться?:)