Никотин

Заебала. Черных затянулся так сильно, что защипало глаза, а легкие до боли сдавило раскаленным стальным обручем. Медленно выпустил дым сквозь с трудом разжавшиеся губы. Тяжело выдохнул и вдохнул, пропуская в себя ледяной дождливый воздух, пропитанный бензиновыми парами и сыростью. Как. Она. Его. Заебала. Бесит. Бесит все в ней. От правильно-четкого цоканья каблуков до чертова я-всегда-во-всем-права взгляда. От ироничного тона до по-королевски насмешливо приподнятых бровей. От привычки презрительно сжимать губы до чеканно-размеренной я-абсолютно-идеальна походки. Бесит, блядь. Гребаный город. Гребаная академия. Гребаная железная леди Екатерина Андреевна Лаврова. Ее имя, даже произнесенное мысленно, заставило скривиться и сделать новую затяжку. Только эта долбаная привычка травить себя никотином и спасала в последнее время. От колкого раздражения где-то глубоко под кожей. От чертовой ревности, на которую он не имел ни малейшего права. От ее ледяных глаз, каждый взгляд которых выворачивал душу наизнанку, вызывая лишь одно желание: вытравить его нахрен из себя, выжечь, уничтожить, оставив абсолютную, приносящую облегчение пустоту. Заносчивая аристократичная шлюха. Какого хрена, а? Какого хрена она так раздражала его с первой встречи? Какого хрена лишь из-за пары случайных прикосновений его мир перевернулся с оглушительным треском, погребая под обломками привычного, прежнего всегда-на-все-и-всех-плюющего Черных? Какого хрена его так скручивает от боли, когда взгляд натыкается на блестящую дорогую машину, в салоне которой она скрывается каждый вечер словно по какому-то расписанию? В салоне которой... Черных еще сильнее сжал зубы, давясь дымом и яркими до мерзости предположениями, от которых накрыл очередной приступ дикой боли. Какого хуя с тобой творится, курсант Черных? Именно так — курсант Черных, ее ебаным язвительно-ледяным тоном, от которого холодеют кончики пальцев и болезненно немеет позвоночник. Вот как сейчас, наверное, когда она стоит в нескольких шагах от него и что-то выговаривает, словно тупому малолетке-школьнику. Зря стараетесь, Екатерина Андреевна. Плевать я хотел на ваши отвратительные в своей фальшивой правильности речи. На вас саму, впрочем, тоже. Хотелось бы. Он не слышал ни одной ее реплики. Слова, ядовитыми шариками ртути отталкиваясь от сознания, оседали где-то в пространстве, хотя ему больше всего хотелось затолкать их обратно в ее безупречное горло с проступающими под тонкой кожей мышцами. За-е-ба-ла.

***

Какого хуя?! Ему до зуда на языке хотелось выплюнуть эту искреннюю цветистую фразу в ее отстраненно-холодное лицо. Это было так гениально, что хотелось смеяться. Это действительно было ебаной гениальностью: затащить его на чердак полупустого дома под предлогом "проверить возможность ухода преступника через чердак". Серьезно, блядь? Она серьезно думала, что он будет преспокойно осматривать с ней какой-то дурацкий чердак, когда все внутри разрывает от увиденной утром картины ее гребаного прощания с ее гребаным хахалем? Когда ненависть и ревность спутываются в ядовитый змеиный клубок, впиваясь острыми жалами в самое сердце? Когда в мозгу царит ледяная тяжелая пустота после нескольких выкуренных подряд сигарет? Когда самая ее невинная реплика пробуждает в нем чертову ярость и давит на виски, вызывая головную боль? Заткнись, блядь. Пожалуйста, просто заткнись.       — Черных, с вами все в порядке? Вы не заболели? Ну охуеть. Ее Величество соизволили обратить на него свое высочайшее внимание. И даже заботу проявили. Счастье-то, блядь, какое.       — Мне умереть от счастья или немного подождать? — осведомился он с язвительным смешком. "Не заболели?" Можно подумать, ее это волнует. Ебаная фальшивка.       — С какой стати вы мне хамите? — Тон стал холоднее на добрый десяток градусов. Изящные брови сердито сдвинулись, образовав легкую морщинку на лбу. Охтыжблядь, Ее Высочество недовольны? Может, ему еще извиниться?       — А с какой стати вы делаете вид, что вам не наплевать? Это бесит. Это пиздецки бесит, дорогая Екатерина Андреевна. — Он вложил в голос всю возможную двусмысленность и весь сарказм, на который был способен. В ее сине-стальных мелькнуло смешанное с недоумением раздражение. Ах да, королева не любит, когда кто-то выражается неподобающим образом. Какая трагедия! Точнее, трагикомедия.       — Вы уж сделайте милость простить тупого провинциала, который не всегда выражается как принято по вашему гребаному этикету. Королевы ведь должны быть великодушными, не так ли?       — Что за чушь вы несете? — Лаврова еще больше нахмурила безупречные брови, намекая, что пора бы ему замолчать.       — А в чем я не прав? В том, что вы вечно строите из себя невесть что? Или в том, что вам наплевать на весь мир, кроме себя и вашего долбаного Леоновского? Она напряглась. Он просто физически ощутил ее напряжение, расплескавшееся вокруг новой волной недовольства.       — Я ничего из себя не строю, это раз, — ответила она наконец, с силой сцепив бледные тонкие руки. — И второе, при чем здесь Леоновский? С какой стати вас волнует моя личная жизнь? — Вторая часть далась ей с видимым трудом, Черных явственно ощутил, с каким усилием она вытолкнула наружу каждое слово.       — Действительно, — его губы искривила ухмылка. — Какая мне разница, кто трахает королеву, вечно стоящую из себя неприступность? Королевы не спят с простыми смертными вроде меня. Наступила тишина. Такая плотная, что ее, казалось, можно было резать ножом. Такая абсолютная и пронзительная, что от нее зазвенело в голове.       — Не смейте... — Лаврова оборвала себя на половине фразы, не в силах выразить рванувшее внутри возмущение. Ладонь сама собой хлестнула по его щеке, пытаясь стереть с лица курсанта эту проклятую ухмылку, уничтожить эту похабную иронию в наглых глазах. Это удалось блестяще. Ехидство во взгляде курсанта моментально сменилось яростью. Дикой, неуправляемой яростью вперемешку с чем-то еще... Чем-то необъяснимым, от чего в животе сжалась ледяная пружина, не позволяя ни пошевелиться, ни вдохнуть хоть немного ставшего необходимым воздуха. Он перехватил ее запястье с такой силой, что на глазах выступили слезы, а рука запульсировала болью. Толкнул к холодной бетонной стене, заставив почувствовать твердую поверхность каждым позвонком.       — Как я тебя ненавижу. Чертова надменная сука. Его глаза были слишком близко. Глаза, полные усталой, привычной почти злости, глухой тоски и... Лаврова застыла, боясь пошевелиться. Как будто надеялась, что он сможет забыть о ее существовании, о том, как сжимает ее запястье, притиснутое к холодному бетону. Его раздирало на части. Больно, как же чертовски больно оказалось находиться так близко к ней, касаться дрожащими пальцами ее ледяной тонкой кожи... Холод. Она вся, целиком и полностью, — ебаный безнадежный холод. Пробирающий до костей, замораживающий все внутри так, что больно дышать.       — Интересно, каково это — трахать айсберг? — шепнул он, касаясь губами ее бледной кожи. Захотелось взбесить эту равнодушную стерву, выбить ее из равновесия до обжигающих искр в ее внимательных, настороженных глазах. Лаврова лишь поспешно опустила ресницы, скрывая эмоции, синим костром полыхнувшие во взгляде. Но Черных заметил. Усмехнулся.       — Или вы только с такими, как я, изображаете гребаную недоступность? — вкрадчиво, даже как-то мягко осведомился он, снова касаясь ее горячими губами. Адски горячими. — Наверное, под своим хахалем вы выражаете побольше эмоций?       — Мы не... — вырвалось у нее, и Лаврова тут же до жжения прикусила губу. Она что, собиралась оправдываться перед этим хамом?! Черных приподнял брови в насмешливо-наигранном изумлении.       — Вы даже не трахались? Ах, ну да, наверное, он читал вам стихи под луной и...       — Заткнитесь, — прошипела она, с трудом разомкнув губы. Его циничные похабные слова были отвратительны. Хотелось отключить слух, не пропуская в сознание суть его грязных, мерзких намеков. — Немедленно замолчите, Черных.       — А что так? — И снова эта противная ухмылка! И снова зазудевшее на кончиках пальцев желание ударить, заставить его замолчать, подавиться собственным ядом и гадкими фразами. — Ее Величеству неприятно? Он перевел на нее взгляд, ставший каким-то настойчивым и болезненно-острым. Взгляд, полосовавший ее душу словно отлично заточенное лезвие. От этого взгляда хотелось зажмуриться и сжаться еще сильнее, не позволяя чужому сознанию пробиться в ее собственное, не позволяя прочитать ее как банальный лист бумаги. Черных усмехнулся, словно угадав ее мысли. Наклонился еще ближе, впиваясь в нее глазами, наклонился так, что их губы почти соприкасались. От него въедливо пахло сигаретным дымом и сырым дождливым воздухом. Запах морозил и обволакивал, вызывая желание поежиться от накатившего волной холода. Лаврова непроизвольно передернула плечами, и курсант, заметив этот жест, вдруг протянул руку и коснулся ее лица кончиками пальцев. Медленно, неожиданно ласково, словно избавляя ее от какой-то невидимой паутины. Возмущение захлебнулось невысказанной репликой где-то в горле. Лаврова застыла, жадно вбирая в себя прикосновения его горячих, пропахших никотином пальцев, казалось, оставлявших на коже самые настоящие ожоги. Пожалуйстапоцелуйтеменя. Она подумала это прежде, чем успела осознать весь бредовый смысл невысказанной, замершей на губах просьбы. Что за черт? Черных, казалось, уловил эту неправильную до абсурда мысль по одному ее судорожному вдоху, опалившему его кожу. Ледяная? Да ни хрена подобного. В ней было столько жара, что легкие полыхнули огнем, едва коснулся губами ее неподатливых, безумно мягких и горячих губ. Невидимый механизм в его голове замер с сухим щелчком, останавливая привычный ход мыслей. Пустота, стихийно образовавшаяся внутри, требовала немедленного заполнения. Заполнения ее сбившимся раскаленным дыханием, прорвавшимся внутрь него от одного легкого поцелуя. Заполнения ее жаркими, странно неловкими губами, словно Лаврова не знала, хочет его оттолкнуть или наоборот — приблизить. Он хотел наполниться ею, словно бессмысленно пустой сосуд. До краев. Через край. Он хотел впитать ее — всю ее, — целиком, жадно и лихорадочно, вобрать в себя, давясь ее обжигающим, воспламеняющим холодом. Ладонь с трудом протиснулась между ее плотно сжатых бедер, и Черных едва не застонал от контраста прохладной кожи и тугого, протестующего жара там, внутри. Пальцы задвигались как-то исступленно и нервно, и ее смущенный, прерывистый вздох, который Черных жадно поймал губами, стал сигналом к безумию. Курсант наконец отпустил ее запястье, онемевшее от боли, запустил пальцы в ее волосы, высвобождая из строгой прически бледно-солнечные пряди, зарываясь в них пальцами, скользя вниз, по изящной напрягшейся шее к выступающим ключицам, к нервно вздымавшейся груди, с трудом подавляя желание разорвать к чертям долбаную форменную рубашку, мешавшую прикасаться, ощущать, впитывать... Маломаломало. Ему было катастрофически мало ее, словно она была воздухом, без которого он задохнется уже через мгновение. И только вдавливая ее всем телом в стену, только обхватывая ее губы своими, уже настойчиво и бесцеремонно, Черных осознавал, что он все-таки жив. Несмотря на боль, которая еще совсем недавно казалась ему невыносимой; несмотря на то, что внутри все застывало и замирало, словно предвещая скорую гибель. Гибель от ее сдавленных вдохов, от того, как она вытягивалась под ним, словно пыталась уйти от его горячих рук, что-то совершенно невероятное творивших с ней, с ее телом, со всем ее существом. Маломаломало. Ей было безумно мало его, такого дико-нежного, такого откровенного до пошлости, такого... искреннего. Мало. Жадно ловя дымную никотиновую горечь, осевшую на его языке и губах, жадно напитываясь ими, будто не было ничего слаще этого тяжелого, вязкого запаха, проникающего в каждую клеточку организма, в каждую вену, даже в ее душу, кажется, тоже. Только сейчас она начинала чувствовать. Она чувствует. Господи боже. Она может чувствовать. Лаврова распахнула глаза, еще не веря себе, своим ощущениям, потрясшим тело подобно взрыву. Все внутри застыло сладостной судорогой, отголоском которой с губ курсанта сорвался хриплый, почти рычащий выдох в область ее шеи. Она чувствовала его. Всего, целиком и полностью: его дрожь, горячей змейкой пробежавшую по позвоночнику; его губы, втягивающие запах ее кожи и духов, осевший в ямке между ключиц.       — Блядь... — вытолкнул он потрясенно-восторженно, но Лаврова даже не поморщилась от этой грубовато-искренней реплики; от того, как тесно он к ней прижимался, стискивая ладонями ее бедра и уткнувшись лбом в холодную стену поверх ее плеча. Черных действительно был ошарашен. Ошеломлен. Изумлен. Эти несколько мгновений, когда вбивался в ее тело; когда она послушно и даже покорно принимала его, царапая ногтями бетон и вскрикивая почти беззвучно; когда яркая вспышка совершенно незнакомого удовольствия накрыла с головой... Эти мгновения будто пробили его реальность молотком, оставляя безнадежные вмятины в грудной клетке, там, где вздрагивало сердце, словно намереваясь замереть и больше не биться. Если бы ему вдруг пришлось умереть, он умер бы абсолютно счастливым, до последнего вздоха упиваясь этими моментами, снова напрочь перекроившими его сознание. Как это так возможно? Еще несколько минут назад он ненавидел эту чертову суку так, что скрипели зубы. Еще недавно он желал ее уничтожить, втоптать в грязь и начать презирать. А теперь, пытаясь потушить мысленный пожар в голове, он вжимается лбом в твердый бетон, будто это поможет вернуть все на привычные места. Ни хрена. Ни хрена не получится. Ни хрена не будет по-прежнему. Он скорее перевернет весь этот гребаный мир, чем позволит себе подыхать от хронической нехватки этой женщины в его дурацкой жизни. Без нее он просто задохнется. Ревностью. Ненавистью. Отчаянием. Безумной, бескрайней, глупой и противоречивой любовью к ней, к жаркому льду в ее глазах и насмешливой нежности пальцев. Она. Ему. Нужна. Она нужна ему любая: ехидная и надменная, отстраненная и вежливая, напряженная и сердитая, нежная и безумная. Такая, как сейчас, когда гладит его по напряженным лопаткам прохладной ладонью, успокаивая болезненный гул в его разрываемой от невыносимых мыслей голове. Такая настоящая. Такая... его. Просто. Нужна. Мой личный никотин.