Письмо к поганцу
«Мой изумительный друг, Это была зажигалка. Старинная серебряная зажигалка в бочке дождевой воды на даче, на берегу Японского моря, густой лазури тихоокеанской плащаницы. Мне было лет шесть, гимназистская беззубость первоклашек, когда удалось нашарить ее внутри ржавой бочки. Позже, в первом романе «125 RUS» превращу ее в губную гармошку, которую схватит немой Аякс. Но в действительности это была зажигалка, невесть откуда там взявшаяся. Следующим же утром атакую по скайпу отца: - Что с ней случилось? - Что именно ты хочешь узнать? – отец осторожничает, явно не желая об этом говорить. Я набираю в легкие побольше воздуха, в голосовой тембр побольше смелости. - Ну, корпус. Он имел изъян. Будто выбоина по касательной, с одной стороны металл втянут, а с другой выдут наружу. В общем... как часы у Дали, только застывшие намертво. В веб-камеру отец морщит лоб, пиксели беснуются вслед за его мимикой. - Ох, раз уж ты поднимаешь такую тему… Это была пуля. Она задела зажигалку. А через ладонь прошла насквозь, самострел. Для тех, кто… В общем, кто стремился покинуть фронт по якобы уважительной причине. Все внезапно встает на свои места. В городе Владивостоке, в начале 1990-х годов, в бочке на даче мне досталась в подарок зажигалка, которую ты высунул из окоп в Первую Мировую, на Сомме, чтобы вернуться домой с линии огня. Внимательно рассматриваю зажигалку, загадочно подмигивающую металлическим блеском на моей левой ладони – той самой, с кривым безымянным, не сросшимся после перелома. Ты носишь перчатку, прикрывая изуродованную самострельным шрамом левую кисть, а я тыкаю своим неправильным пальцем в каждый призывно распахнутый глаз, в каждый раскрытый от изумления рот, стремясь заколдовать свое не спрятанное ни перчатками, ни вуалями кривопалое эго в едва ли не самодостаточный бренд, в рекламный знак. *** Солнце знает свой запад. Становясь консервативнее с неминуемым ходом времени, я слабее люблю допотопный рок-н-ролл, лишаюсь юношеской восторженности. Время то и дело норовит снизить мой стиль, требуя быть грубее, чем есть, разбрасываться броскими словечками в угоду публике, в надежде привлечь внимание, что само по себе омерзительно. И тогда я вновь, словно к спасительному эликсиру, обращаюсь в бездонную яму сознания, в собственную голову, взбудораженное воображение, сигаю за живую изгородь, щетинящуюся колючками, сбегаю на границу реальности с трухлявым забором посреди заброшенного поля. Как случается, чудом находишь человека, и он меняет твою жизнь (намеренно последние годы говорю «находишь человека» вместо «встречаешь»). Любовь сильная, жизнеутверждающая, толкает нас на подвиги во имя самосовершенствования; и мы обретаем невероятное красноречие, покоряем горы и моря, иноземные языки, осваиваем новые территории. Тем счастливее я нахожусь здесь сейчас (сегодня, вчера и всегда, чёрт возьми), возобладав великим преимуществом движения вперед, ведь такая любовь априори не может быть разрушительной, она (пусть и soppy stuff, как ты выразился) – мое единственное благородство и верность себе. Не принимать подачки вселенной, переходящие дорогу, попадающиеся под ноги, нет, покорно благодарю, нет, не соглашаться на компромиссные варианты, не прощать человечеству недостатки и слабости, НЕТ, НЕТ И ЕЩЕ РАЗ НЕТ. Вместо этого я нахожу тебя осколками хрусталя вперемешку с сахарным песком в цветочной вазе, текстами Оскара Уайльда в его восхитительном эстетстве. Я нахожу тебя долгими полами тяжелого пальто зимой, надоедливыми прядями темных волос, ниспадающих на мое лицо, нахожу (и обретаю тебя) одиночеством, замаскированным под высокомерие. *** Солнце – вечная печаль для льда. Чем громче произносится твое имя, заливая меня детсадовским смущенным румянцем, тем счастливее я здесь и сейчас (о да!) расшевелиться адреналином свежей весенней влюбленности, радостно заклеймить себя безумством, упасть навзничь в гиацинтовых садах. Ведь ты живее всех живых и живущих, обескровленных повседневностью «настоящих» людей на улицах. Людей, за которых приходится додумывать сюжет, характеристики, пытаться засунуть их в какое-то амплуа, злиться, когда они и этого не могут выдержать – переменчивые, бесхарактерные, поверхностные. Ты же настолько ярко прописан и целостен как персонаж и личность, что могу схватить твой характер, словно виноградную гроздь, и, клянусь, сок потечет до самого локтя. Запертые колодцы невысказанного творцом моя в разы обострившаяся фантазия открывает с легкостью, одним ногтем, булавочкой. Так черемуха со двора, где мы ребятней катались на качелях, спустя четверть века отзывается сиропом бузины в центре Европы. Так же оттуда, из архива никогда не написанных произведений, я вычерпываю литрами истории, не опосредованные демиургом, создавшим изначальный образ. В них ты еще мальчиком учишься играть в крикет, осваиваешь зазубрины и лабиринты часовых механизмов, впадая в одержимость любимыми занятиями (такое счастье мне приносило в подростковом возрасте гонять арпеджио на гитаре, каждый раз поражаясь невыносимой гармонии звуков), и, щеголеватый, выходишь в этот мир, и мир выталкивает тебя на свои обочины. Время мало того, что засвечивает былую эмоциональность – оно заставляет предъявлять все более и более жесткие требования. И вот Милан уже слишком большой и шумный, лаванда чересчур химическая, весь цветовой спектр раздражает аляпистостью, заставляя драпироваться исключительно монохромом, замыкаться в своем давно избранном на века как сказочное королевство, мирке. Тем счастливее я здесь и сейчас (сегодня, всегда и навсегда, чёрт возьми) любить тебя. Потому что ты, мой изумительный друг, находишься на границе обыденности-рутины и далеких коридоров сознания, на заборе в поле, в опасностях штормового предупреждения, никого рядом, ни души, и твоим пронзительным взором я смотрю на долгие мили вокруг, сквозь страны и эпохи, отмеченные видными деятелями, модными фасонами, великими историческими событиями. И я вижу ясно, отчетливо, собственными глазами цвета, идентичного твоему. *** Ты сидишь на заборе, нахмурившись под стать погоде, руки в карманах пальто, сигарета во рту. Я прибегаю туда, запыхавшись, разбросав шарф по плечам, под серым студеным небом, нашим единственным потолком. Опираюсь локтями на верхнюю деревянную перекладину, взгляд фокусируется четче на жухлой траве; твои ноги на нижней деревяшке, в лаковых туфлях, перепачканных долгим пешим путем сюда; я успокаиваю дыхание. - Кажется, это твое, - протягиваю серебряную зажигалку. Задумчиво крутишь ее пальцами, хмыкаешь, вспоминая что-то одному тебе известное, после чего вдруг озадачиваешь вопросом: - Кто тут сидел до меня? - Гардемарин Холлом. Он умер в 1805. Схватил пушечное ядро и выкинулся за борт. Такой несчастный красавчик… Ты перебиваешь: - А раньше него? Мне нет дела до твоих сопливых хахалей! - Господи, понятия не имею! Франц Кафка. Лорд Байрон. Те, чьими биографиями довелось упиваться, в тайной надежде и звездных мечтах примеряя их на себя. Джимми Пэйдж, очевидно, до того, как превратился в мой персональный анекдот. Все же неплохая компания, разве не так? Шквальный вихрь вмиг растрепывает наши черные, как смоль, волосы. Пора уходить, пока ветер не разлепит веки, не прогонит сон, не разбудит и не вернет меня в полуденную негу душных комнат, в дистиллированный рассудок. Отчаянно не хочу упускать возможность на исходе, и тысяча вопросов («Что они все хотят от меня услышать? Как быть тем, кем кажешься? Ты видел мое расписание? Да ты глянь на мое расписание! В какой из объективов камер смотреть – в тот, что держит Л. или ведущий мероприятия? Куда заведет хитрое подсознание разум? Куда еще засунуть это долбанное святое искусство?») вдруг выкрикиваются в один, бесконечно жалостливый и хлипкий: - Что мне делать со всем этим, Томас? Ты затягиваешься сигаретой и с заговорщицкой улыбкой кладешь зажигалку на мою левую ладонь. - Watch it burn.»Анна Ефименко - Томасу Барроу Декабрь 2015