White noise

      Кромешная тишина и вынужденная статика раздражала Дина Винчестера. Что совершенно не странно. Ему, охотнику за сверхъестественной шушерой во втором поколении, линчевателю сумеречных тварей, неизменно находящему смысл экзистенции в движении, в опасных приключениях на задницу, в адреналине, струящемся по венам гормоне, впрыскивающимся в извилины день за днем, доза за дозой и парадоксально преподносящим обладателю дар праксиса, неоспоримого тотального контроля над своим существованием, адреналин, сплетенный в рискованном купаже с куражом, подчас переходящем границу с бесшабашностью, было душно и скучно в том невозможном месте, где он сейчас находился. Душно и скучно, ибо остальные, более сильные эмоции, имевшие отношение к привычно-отрицательному спектру, ушли в одно мгновение, смытые внезапно нахлынувшей апатией.       Дин хмурился в глухой досаде и переступал с ноги на ногу, все еще недоумевая, какого же черта произошло, раз за разом задавая себе вопросы, на которые не было ответа. Взор, цвета палой листвы, больше не горел адскими огнями яростной, хмельно-терпкой горечи, остыв ровно до той отметки, чтобы в любую секунду вспыхнуть снова. Дыхание постепенно выравнивалось, в мышцах, до сих пор сведенных импульсами пароксизма, как приказывал им охваченный возмущением разум, вспухала вязкая и серая, ноздреватая опара ненавистной пассивности. Чтобы как-то стряхнуть ее, а так же подавить нарастающую волну мигрени, Дин поднял руки, помассировал виски и, аккуратно надавливая, веки, потер заросшую щетиной щеку, оттер со лба крупные прозрачные капли проступившей испарины, откинул назад короткую, от соли слипшуюся отдельными прядками светлую, пшеничного оттенка челку. Боль отступила не сразу, медленно и нехотя, стекла к основанию черепа и растворилась где-то в районе затылка. На увитой голубоватыми венами сильной кисти со сбитыми костяшками заблестели широкие влажные полосы. Нервная система, искореженная взрывными волнами недавнего гнева, умноженного на постыдную для него беспомощность, безрезультатно требовала хоть какой-нибудь компенсации вербально или рефлексивно. Увы, в пространстве, залитом матово-белым, в буквальном смысле сочащимся отовсюду и ниоткуда светом, кроме самого Дина было материально лишь гребаное подавляющее НИЧТО, отвратительно наглое в своей глухоте, неприменимое ни к чему, давящее на барабанные перепонки тысячами атмосфер. Отсутствие проявленных и осязаемых объектов не оставляло ни малейшего шанса на сублимацию. А слова, столь щедро ссыпавшиеся с его привычных к богохульным ругательствам губ мгновения назад, и канувшие, как в молоке, в толще сплошной, режущей радужку белизны, скончались внезапно.       Поначалу Винчестер делал ставку на то, что грезит, погруженный Кастиэлем, бессменным Хранителем и другом, или каким-либо другим в конец оборзевшим пернатым затейником в очередной транс для установления сеанса небесной связи, однако, как ни странно, ощущения мало напомнили ему ангельские авиалинии, на человеческой оболочке сказывающиеся вязким дискомфортом в районе желудка. С внутренностями было все в порядке, и даже более, плотное беззвучие наполненного светом кокона нарушило низкое ворчание утробы: Дин хотел есть. Тем более, что шли минуты, а пейзаж и не думал меняться, внезапно из ничего сгущая фигуру, окруженную облаком шелестящего звука разрезающих воздух упругих перьев. Дин невыносимо жаждал найти полустертую грань, отделить личную, зарождающуюся в персонально его сознании когницию от навязанного чужой изощрённой волей морока, сбросить с рассудка наваждение суггестии, и не мог этого сделать. По всему выходило, что окружающий его пиздец оптическим обманом не являлся, а значит, в данный момент он действительно стоит посередине нелогично пустого сосредоточения небытия, а не спит преспокойно в мотеле в паре метров от брата. Итогом не поддающихся исчислению минут, проведенных в дискомфортной инертности в потрескивающей статикой тишине, во время которых она сконденсировалась и выпала на кожу едким фриссоном, Дина посетило озарение, стегнувшее синапсы абиссальным инсайтом: он не проснется там, в сравнительном уюте двухместного номера Tourist Class где-то на задворках Оклахомы. Не съест больше ни одного куска вишневого пирога, не шлепнет по упругому заду ни одну красотку, не вставит в замок зажигания Детки ключа, пока не окончится чья-то глупая шутка, перенесшая его сюда во плоти. А возможно, она вообще никогда не кончится, и так вот в точности и выглядит пресловутый благой вечный покой, обещанный ангелами.       Лютая ненависть, густо замешанная на отвращении прошила все существо Дина до последней клетки. Мало, что ли, в его жизни было подобного дерьма, чтобы уже, наконец, он не получил заслуженного отдыха, но не такого, а вполне земного, не настолько гнусно благопристойного? Конечно, пока, все, что он знал, был кратковременный кайф в передышках между сражениями с нечистью разнообразного толка, наполненный пивом и стриптиз-барами. Осознавал, что достоин обрести когда-нибудь в будущем тихий причал, однако, порой, опасался, что не сможет справиться с неожиданно и навсегда наступившим миром, с совершенно иной, нежели данная искони, бытностью, где не будет ни крови, ни смерти, ни политических махинаций, ни мрачного декаданса агонии. Мнилось, что так до конца он нигде не почувствует себя в умиротворяющей безопасности; что эфемерная иллюзия полного расслабления снисходит на него лишь вместе с веской тяжестью приклада в ладонях. А оттого еще отчаяннее жаждал успокоения. Но не такого, мать их, не такого! Грязные анонимные манипуляции нового пошиба, бессмысленные на первый взгляд, взбесили Дина до пунцовых, гораздо более ярких, чем это тошнотворно-мерное сияние окрест, зарниц под веками. Порой, стискивая кинжал, вливая в вены демона святую воду и засыпая ему глотку солью, он не был настолько не в себе. — А не пошли бы вы все нахуй с таким невообразимо блядским дерьмом! — Дин орал в пустоту, стараясь вложить в эту вспышку все пережитое, до того туго стреноженное, но хищно ворочающееся на самом дне души. Замахиваясь, что есть сил, молотил кулаками по пустоте, осязая как острая боль простреливает сухожилия. Дин даже не постарался успокоиться и взять клокочущий гнев под контроль, утихомиривая верещащую на миллион тональностей и мириадами сирен взвывшую агрессию. Не стыдился нисколько своего порыва: ведь никакого уговора чтобы запихать его в это чертово безвременье не было. - Засуньте себе в жопу ваш вечный покой, пидоры крылатые! - он не был уверен на все сто процентов в том, что причастны именно ангелы, но желание сделать виноватыми кого-то конкретного нагибало логику раком. Отвергал гулкую свободу – вожделенную когда-то, а ныне постылую, пугающую своим нелепо бесплодным одиночеством. Имманентно отрицал саму возможность перманентного нахождения в сабзеро.       Однако, время шло, но ни малейшего отклика на его эскапады со стороны вязкого равнодушного безмолвия не было. Сердце, сбившееся, было, с ритма и захлебнувшееся сумбуром ажитации, начинало биться все ровнее и ровнее, эталонно-непогрешимым метрономом, отсчитывающим течение времени своим веским пульсом. Дин молчал, не находя больше ни слов, ни сил их произносить, в бессильном опустошении потирая подушечками пальцев поперек пересеченную двумя параллельными глубокими черточками глабеллу, словно краткая вспышка ярости одномоментно выпила из него всю кровь.       Именно тогда его выдрессированная интуиция проснулась, недвусмысленно намекая, что кто-то за ним пристально и настойчиво наблюдает из-за непроницаемого мерцающего колпака. Некто невидимый... Кхе-кхе... Нет, лучше так: Дин уловил то щетинистое ощущение… Реверберирующее в синапсах... Нахер синапсы, были уже где-то вначале вроде.       Дин, и в самом деле, условно, ибо в подобном месте нельзя было со стопроцентной уверенностью сказать, стоишь ты или болтаешься вниз башкой, стоящий внутри непроницаемого светоносного кокона, слушал исходящий из-за его стерильных стенок голос, произносящий слова, складывающиеся в длинные журчащие цепочки звено за звеном, и саркастично вскидывал брови в неприятии. Нет, не то чтобы ему были они незнакомы, все же три четверти текста он освоил более-менее, но в оставшейся одной разнесчастной четверти не разобрался бы и сам черт. Услыхав, было, знакомые существительные «пиво» и «стриптиз-бар», заулыбался в предвкушении, но после «политических махинаций» догнал, что дело шло вовсе не к описанию увеселений, а к очередной зауми, и, притворно-покорно вздохнув, выразительно закатил глаза и сплел руки на груди. Голос был женский. Как Дин и любил, достаточно низкий, с хрипловатыми джазовыми нотками. Такое уверенное сочное контральто хорошо хоть в вокале, хоть в постели. Сто очков вперед даст любой. Думать в таком ракурсе о чтице ему было удобно и привычно, не важно, являлась ли она человеком или нет. Представлялись чувственные, хорошо очерченные губы, обнимающие коктейльную соломинку, непослушный каштановый локон, игриво выбившийся из прически, лукавые и живые глаза миндалевидной формы в обрамлении пушистых черных ресниц. Может быть, крохотный шарик пирсинга, подчеркивающий независимый характер и добавляющий владелице загадочности. Образ выходил живописно-соблазнительный. Увлекательный. Погрузившись в недвусмысленно-пошловатые мысли, мягким хмелем подтапливающие рецепторы, Дин чуть было не пропустил продолжение пространного повествования о самом себе.       Дин вглядывался напряжённым взглядом в препарирующее его безмолвие, по-прежнему буквально разрывающее окружающий воздух. Априори... Априори...       Винчестер пару секунд молчал, напряженно ожидая пояснений про априори. Что же это за хрень-то? Что за новый вид тварей? И как с ними бороться? - Бля, - нервно кашлянув, нарушил он затянувшуюся паузу. - Хуже нет на свете зверя, чем умная баба.