Смелее

      Моменты, подобные этому, Леголас предпочитает наблюдать со стороны. Слишком много шума, слишком много крови, да и для такой тонкой работы ему пока недостает осторожности: недобдишь — сам схлопочешь, перебдишь — работать будет не с чем.       Хрустит кость, сыплются на пол выбитые зубы, булькает кровь в разбитом носу, и каждый удар точный, похожий на работу ювелира: сначала все думают, что вынесут, но на второй день ломается почти каждый.       Леголас сидит под притворенной дверью и жадно всматривается в узкую щель, впитывая каждый звук и каждый образ. Отец стоит спиной к двери и закрывает весь обзор своей внушительной монохромной фигурой — в неестественно черной одежде и с неестественно светлыми волосами, будто на пересвеченной фотопленке.       Небрежно накинутое на плечи черное пальто так и норовит соскользнуть на пол при каждом взмахе руки — таком же небрежном, как и всё, отточенное до совершенства.       В подвале прохладно, а Леголас — примерный сын: он обязательно подойдет и подаст пальто, если — когда? — оно упадет, а сам будто бы невзначай глянет через плечо. Он почти уверен, что ничего не рассмотрит — росту в отце едва ли не два метра — но попробовать стоит.       Сегодня он почему-то запретил смотреть.       А вчера не запрещал.       Смотри и учись, говорил он Леголасу, но тот, видать, снова понял его слишком буквально.       Смотри и учись, говорил он, но опять подразумевал совсем не то.       И перво-наперво Леголас учится у него не драться, не стрелять и не ломать комедию, а читать между строк.       Порой сообразить, что отец имеет в виду, даже ему не удается, но вскоре «смотри и учись» начинает играть для него новыми красками: ты готов, но я не разрешаю — означает оно.       Иногда Леголас на него злится. Ему уже целых шестнадцать, а отец до сих пор бережет его, как несмышленое дитя.       По бетонным стенам подвала гуляет эхо. Крик переходит в хрип. Отец что-то достает из кармана; громкое щелканье — и хрип снова перерастает в дикий вопль.       Из щели тянет промозглым сквозняком и острым запахом крови.       Эта симфония безумия уже четвертый день заменяет Леголасу ненавистного Вагнера.       — Ты жалок, — с отвращением роняет отец и отворачивается, будто потеряв интерес к своей жертве, а Леголас вдруг застывает на месте, словно обращались к нему.       Ему нечего бояться, но он все равно безотчетно напуган. От певучего грудного баритона, которым отец когда-то читал ему сказки и ронял скупые слова любви, разит холодной сталью.       В такие моменты ему всегда немного страшно. А еще он почему-то чувствует себя особенным — единственным, на кого отец никогда не поднимет руку; в их странной маленькой семье царит негласное правило доверять и любить до беспамятства.       Леголас — слишком примерный сын: он доверяет и любит — по-своему, но отец совсем не против.       Держаться за руку, которая минуту назад была по локоть в крови, и целовать губы, с которых только что слетал отборный мат — ничего естественнее, привычнее и правильнее Леголас не знает.       Пленник за дверью облегченно вздыхает и еле слышно хнычет, будто надеется, что на сегодня уже всё.       Наивный дурак.       Или крепкий орешек — почем знать. Как-никак, а четыре дня продержался.       Но отец знает, куда нужно бить, чтобы заговорил даже немой, и знает, куда бить нельзя. Отец умеет ломать всего одним словом и дарить надежду им же.       А еще отец филигранно лжет — живыми отсюда уходят, только если ему будет угодно.       Рано или поздно говорить начинают все: знают — говорят, не знают — тоже говорят. Опять же — по-своему. От последних толку немного меньше, но даже им отец находит применение.       Отпусти одного, говорит он, а остальных убей у него на глазах.       Сначала Леголас не понимает, зачем, — он вообще пока мало что понимает в его поступках — но и объяснять дважды ему тоже не требуется.       Самое простое решение всегда самое действенное, говорит отец и сам целует его в губы.       Лишь спустя пару дней Леголас осознает, что из жалости отсюда никого не отпускают. Понимает — живой расскажет больше, чем мертвый. Понимает — просто нужно, чтобы рассказал.       Но этого, почему-то уверен Леголас, отец ни за что не отпустит. Этому, кажется ему, уготована более почетная миссия.       Щёлк.       Щёлк-щёлк.       От душераздирающего крика и потока брани хочется вымыть уши с мылом.       — Ебаный кретин, я же говорил, что ничего не знаю! — причитает пленник.       Щёлк-щёлк.       От витиеватой брани Леголас готов то ли восхититься, то ли упасть в обморок. Что-что, а красочно ругаться в банде Саурона всегда умели.       — У нас осталось еще четыре попытки, — глубокомысленно заключает отец и, выудив стул откуда-то извне поля видимости, не спеша садится. — Повторяю вопрос: что замышляют у вас наверху?       — Говорю же, не знаю, дубина ты стоеросовая! — доносится надтреснутый голос из-за отцовского плеча. — Или у синдар это наследственное — туго всасывать?       — На твоем месте я бы выбирал выражения.       Леголас не видит его лица, но почти уверен, что отец лениво улыбается.       Новый вскрик и длинная вереница грязной ругани в адрес отца все-таки заставляют зажать уши.       — Три, — спокойно говорит тот.       — Ей-богу, Трандуил, еще один раз — и я тебе все твои блядские пальцы поотгрызаю!       — Было бы чем, — хмыкает отец. И то — правда: передние зубы этому болтуну выбили еще в первый день, остальные — на второй, а то, что по досадной случайности осталось, способно только болеть и кровоточить. — Оскорбления и угрозы, друг мой, — самое пропащее дело. Ты ведь не хочешь, чтобы я считал, будто тебе больше ничего не осталось?       — Срал я на твое мнение!       — Я вижу, — спокойно отвечает отец, — только не на мое мнение, а от страха. Как и весь ваш клоповник. Ответь мне: зачем вы сюда пришли? Ответь — и я тебя отпущу.       Смачный плевок.       Отец то ли прикладывает пленника головой о стену, то ли пинает ногой в живот — тот, надсадно харкнув, на время притихает.       …и Леголас понимает, что теперь ему точно не жить.       Тихо шуршат полы пальто. Отец встает со стула и медленно отходит в правый угол подвала. На этот раз обзор закрывает высокая спинка стула.       — Ну что? — почти с издевкой спрашивает он.       — Какой же ты тупорылый, блондиночка, — шипит пленник сквозь выбитые зубы, — не знаю я ничего!       Из угла доносится тихий смешок.       — Я уже понял, — его голос полон притворного милосердия, и Леголаса сковывает странно похожее на страх волнение. — Что ж, пора мне исполнить свое обещание.       В подвале повисает гнетущая тишина. Леголас слышит собственное сердцебиение.       Медлить с исполнением обещаний отец не привык. Колебаться — тоже. Но сейчас — Леголас почему-то уверен — происходит нечто из ряда вон выходящее.       — Я знаю, что ты здесь, — доносится из угла. — Зачем ты прячешься?       От заполошного стука сердца почти закладывает уши. Не к нему отец обращается, не к нему…       Леголас отодвигается от щели и зажмуривает глаза.       Нет, к нему. Больше не к кому.       Узнал. Заметил. Будет злиться.       — Ну же, Леголас, — снова окликает его отец. — Не мешкай, входи.       Он поднимается с пола, приоткрывает дверь и на ватных ногах входит. Перечить отцу он не привык.       Зайдя, Леголас даже не пытается оправдываться — ведь оправдываться бесполезно, но в глазах у отца ни тени осуждения.       — Мы отпускаем нашего гостя, сын мой, — с ободряющей улыбкой говорит отец. — Не поможешь проводить его?       Леголас только сейчас смотрит в сторону пленника и догадывается, что же так громко щелкало.       На полу чуть поодаль от стула лежат ножницы по металлу, а рядом с пленником — его собственные фаланги пальцев. Семь штук — семь щелчков. Много крови: он буквально сидит в кровавой луже, а его лицо — один сплошной синяк.       Зрелище не для слабонервных — от такого и вправду лучше воздержаться.       На Леголаса смотрят заплывшие после побоев глаза и сыплются проклятия. Ему впервые за последние четыре дня становится немного дурно.       — Не бойся, — воодушевленно говорит отец.       — Я не боюсь.       Леголас врет, врет даже самому себе, но дрожь в пальцах говорит за себя лучше, чем любые доводы разума.       Он никогда еще не видел такой жестокости. Бояться на первых порах, наверное, нормально.       — Ты слишком близко стоишь, — буднично говорит отец и вкладывает в его безвольную руку Глок-17.       Все происходит до одури быстро, но в то же время тягуче-медленно.       Это не его руку холодит сталь пистолета и не перед ним отчаянно ерзает избитый пленник. Не ему отец дает указания, куда стрелять, и не его ободряюще хлопает по плечу.       Пленник заполошно мечется, но деваться ему некуда — он за лодыжку прикован к трубе. Его взгляд быстро полнится осознанием — живым он отсюда не выйдет.       — Сраный ты мудак! — во всю глотку кричит он. — Ты обещал меня отпустить!       — Ты обещал его отпустить, — дрожащим голосом вторит Леголас.       — Разве что на тот свет.       Отец заставляет его поднять руку и нацелить пистолет прямо в лоб.       — Подожди! — резко вскрикивает Леголас, и собственный голос кажется ему писклявым, как у мыши. — Ты ведь говорил, что мне еще рано.       Ему хотелось закричать, что он еще не готов, и что это большая ответственность, но тут же вспомнилось, что он думал по этому поводу буквально десять минут назад.       Казалось, что с того момента прошли годы.       — Незачем тянуть, — спокойно говорит отец. — Если не готов, так и скажи. Я пойму.       Отец понимает его смятение, не может не понимать, но Леголас не хочет его разочаровывать. Кого угодно, только не его.       Он снова нацеливает пистолет в голову пленнику. Рука дрожит пуще прежнего. Это простое волнение, в первый раз всегда так, убеждает себя Леголас, но убеждения не действуют.       Пистолет кажется тяжелым и неудобным, хотя раньше был почти что продолжением руки. Леголас не может выстрелить: оказывается, целиться в консервную банку и в чью-то голову — вещи из разных плоскостей восприятия.       К такому отец его не готовил. Если к такому вообще возможно подготовить…       — Успокойся, — раздается над ухом его вкрадчивый голос. — Позже будешь думать.       Пусть говорит — Леголасу спокойнее от звуков его голоса. Пусть постоит рядом, пока он не выстрелит — когда отец стоит за плечом, не страшно даже убивать.       Убивать.       Леголас ловит себя на мысли, что сейчас впервые в жизни кого-нибудь убьет. Наверное, он должен гордиться, но отчего-то ему все равно — лишь бы отец был за него рад.       Он сглатывает подступивший к горлу ком и сильнее сжимает рукоять пистолета.       Отец подходит сзади и точным уверенным движением, — так, как ему самому еще не скоро удастся, — направляет его руку к цели.       — Успокойся, — повторяет он. — Ты сможешь.       По спине разливается тепло; отец осторожно прижимает его к себе и кладет руку на талию — как Леголас всегда хотел.       Пожалуй, отец слишком потакает его маленьким слабостям.       — Смелее, Леголас. Представь, что стреляешь по консервной банке, — тихо шепчет он.       С тех пор все его выстрелы попадают точно в цель.