Караул устал

      С противным свистом пролетает впереди — за километр, может — снаряд, и, издав натужный хлопок, смолкает. Тихое тарахтение самоходки растворяется в бесконечном монотонном гуле — свистят пули, лязгают плохо смазанные железки, да кое-где рванет граната. А ведь почти ночь!       Звуки войны через какое-то время становились равносильными белому шуму. Новоприбывших таким образом еще вычисляли — они более дерганные, мотают головой при каждом случайном треске. Ничего, еще научатся, если не сгинут в ближайшие недели две. Полыхающий, заваленный черным дымом город вдали никогда не смолкает. Либо ты перестаешь слушать его, либо он сводит тебя с ума. Третьего не дано.       Звезд уже давно не видно, и он один — верная путеводная звезда, то пышущая ярко-красным, то окутанная смрадным маревом. Нет ничего реальнее города: почву под ногами выжигают к чертовой матери, пепельно-серая, изгвазданная, она подлежит уничтожению, стены рушатся и осыпаются в пыль, а город остается все так же неизменен. Там всегда найдется, чему гореть.       «Сколько нас осталось?»       «Сегодня мы потеряли четверых. Двадцать один… постой, нет. Девятнадцать. Как же я забыл…»       «Про Светку-то? И этого, странного, как его там?»       «Влада?»       «Да-да. Его. Позавчера ведь на мине. Обоих… Или вчера? Когда это случилось? Я не помню, я вторые сутки не спал…»       Сформировали роту. «Нас ни много, ни мало, сто восемьдесят с хреном человек», — констатировал как-то один младший сержантик.       Теперь девятнадцать.       «Волошин, ты сегодня на посту», — пробубнил уставший товарищ, и Петька, жилистый русоволосый паренек на вид лет двадцати, чудом, наверное, все еще целый — какими-то особенными военными талантами он не обладал — двинулся на вахту. Чувствовал он себя ничуть не лучше остальных, но виду не подавал — в конце концов, пока другие провалились в тяжелый мертвый сон, лишенный сновидений, можно вскрыть лишнюю банку тушенки или негласно одолжить у кого-нибудь из спящих несколько папирос. Безвозмездно.       Да и побыть одному хотелось. А то вокруг так и норовят балаган устроить да грядущую победу обсудить. Безумные люди — глаза на выкате, узловатые кисти рук покраснели и дрожат от мороза, зубами клацают, но на то, чтобы толкать оптимистичные речи в сослагательном наклонении, ума и сил хватает. Даже тошно.       Был ли Петр Волошин предателем и дезертиром, не выполняющим свой священный долг перед родиной? Вроде нет. Присягу давал. Приказы выполнял. Ну, без особого энтузиазма. А где вы русских энтузиастов в радиусе ста километров от Грозного видели?       Подрывал ли он боевой дух бившихся с ним бок о бок своей пассивностью и пессимизмом? Вроде нет. Сумасшедших с горящими глазами не убавилось. На штык-ножи лезут. Мрут, как мухи. Значит, все в порядке. Боевой дух на месте.       Волошин как-то даже и забыл, с чего все началось. Возраст призывной стукнул, с институтом не сложилось, семьи нету. Форменный лодырь. Отец сказал — надо из тебя человека сделать. Ну и сделали, в офицерах запаса должен был значиться. Только вот до этого дело не дошло — военное положение в стране, а кого уже научили винтовку держать, тот и крайний.       И тут даже дело не в том, что война гражданская — не были эти люди ему сватьями да братьями, сочувствовать им не за что, питать что-то кроме тупой озлобленности тоже. Но и пес бы с ним, только вот собственное командование зачастило пачками тащить сюда новобранцев, ориентирующихся посередь поля боя не лучше слепых щенят. Нет, ну, а что эти мальчишки могли? Они наверное первый раз в жизни видели, как в людей по-настоящему стреляют, и никто им не разжевывал, зачем это делается. Надо. Вот этих убивай. Враги. А то, что мы тебя с военной кафедры вытащили и ты, вообще-то, на геологоразведочном учился — это так, ерунда. Никого это не волнует. Тебя лично волнует? Так ты, пацан, помолчал бы лучше. Свое «я» ставишь выше интересов государства — нехорошо как бы. Дезертирство.       «Холодно, собака», — пробубнил Волошин и принялся судорожно растирать руки. Сломав две спички, он с горем пополам зажег спасительную сигарету. Маленький красный огонек осветил его лицо, измученно-худощавое, сероватое, заросшее щетиной. Наконец появилось хоть какое-то тепло — возможно конечно, что это такой психологический трюк, но парень этим трюкам поддавался. Курение успокаивало.       «Надо ли сейчас нам все это… Черт побери. И сдохнуть вроде не хочется, и жить уже тоже не хочется. Раствориться бы как-нибудь. Безболезненно».       Он вспомнил вдруг картину недельной давности: как Одинцов вытаскивал из полнейшей мясорубки старшего лейтенанта, вроде как даже своего товарища — чехи вспороли ему живот. Лейтенант исступленно выл, потом сил уже не стало, стонал тяжело, как стонут мученики, и в бреду через восемь часов умер.       Темные силуэты бетонных конструкций, вывороченных вместе с железными каркасами — все, что осталось от огневого рубежа — напоминают Стоунхендж. Двадцать девять человек должны благодарить судьбу, что хоть это как-то укрывает их. Густое, низкое чернильное небо озаряется порой всплесками взрывов, темнота вокруг ритмично сменяется этими вспышками света. Вспышки сопровождает неизменный грохот.       Пальцы, зажавшие сигарету, дубеют. Сыро.       Выкурив две и сплюнув на землю, Петр принялся за банку каких-то дармовых консервов, как вдруг ему послышался еле уловимый в постоянном гуле посторонний звук — то ли шуршание, то ли топот чьих-то ног. Солдат списал это на воспаленные нервы. Мало ли что может показаться, когда находишься в таком вот условном бодрствовании, по меньшей мере с месяц перебиваясь нервной дремотой по три-четыре часа в сутки.       Тяжело вздохнул. Сил не было никаких. Хоть бы эта ночь закончилась без происшествий. Веки слипаются — так хочется отключиться хотя бы ненадолго!       «Я не выдержу, если еще и в темноте придется отбиваться, будить ребят, не все из которых воспримут всерьез… Надя, санитарка, которая к нам прибилась, наверняка пробубнила бы, что я навыдумывал себе, все в порядке. Пустоголовая дура. Так ведь и продолжила бы спать, пока автоматная очередь на расстоянии метров ста не разбудила, только потом опомнилась бы. Знаю, проходили мы это, пятнадцать человек по меньшей мере из-за этого потеряли. Устали мы слишком. А может и вовсе лучше вот так вот проспать? Пока не убьют? Каково, интересно, быть застреленным во сне…»       Шорох. Опять он! На этот раз рядовой ясно слышал, вернее, чувствовал, как комок холодного воздуха принесло сюда. Но волноваться нечего. Если шумело невдалеке, это мог быть только кто-то из отряда, налегке. Кто еще сможет с такой уверенностью перебираться с одной бетонной плиты на другую, не приводя в движение осколки, бывшие ранее кирпичной кладкой, с треском осыпающиеся от каждого неверного шага?       И вот, с маленькой площадки на возвышенности, ограждаемой только двумя небольшими, еле уцелевшими кусками стены, начал угадываться чей-то силуэт.       Человек подходил ближе.       Девушка.       «Надя!»       Петр осекся. Как-то нарочито громко получилось. В прочем, выдать свое присутствие постороннему он навряд ли мог, сомневался даже, что сама Алексеева услышала свое имя.       — Вот ведь балбеска-то, а. Чего тебе неймется? — фыркнул он, когда девушка подошла ближе.       — Ты бы повежливее, — своим низким, тихим голосом произнесла она. — У тебя папиросы есть?       — На, — солдат небрежно протянул ей пачку.       Пару раз щелкнув выуженной из кармашка на груди зажигалкой, барышня медленно затянулась и тихонько выдохнула рассеянный сизый дым.        — Говорила же, что не куришь.       — А с тобой разговор по-другому не начать. Вечно супишься. Серьезный такой стал, будто уже в генералах ходишь, — прыснула Надя, а ее собеседник лишь вздохнул и опустил усталый взгляд.       Больше всего бесили в этой девчушке все эти хихиканья. И ухмылочки глупые. Радостная-то вечно ходит, и настрой-то у нее всегда позитивный, и слава Богу, что живы, а больше и ничего не надо. Еды не надо, боеприпасы кончаются — и ладно! Чехи порешили ротного — и черт с ним, зато мы целы, как-нибудь справимся! Нет, ну просто тошно смотреть на эту дурочку. Кругом люди умирают, а она…       «Хорошо все-таки, что мы с тобой здесь. Болтаем, значит. Целые. Это ведь здорово. Значит, бережет нас случай. В родные города вернемся, заживем», — сказала она как-то Волошину, и с тех пор все повторяла, будто последнему дураку без мозгов и без памяти. Пластинку, что ли, у нее заело?       — Алексеева, а, ну что ты начинаешь? Опять свое это… Суплюсь, конечно — тебе-то говорить легко, тебе и людей убивать не надо. Попробуй на моем месте так же радостно плясать, я на тебя посмотрю.       — Плясать? — отрешенно спросила она, заправляя светлую кучерявую прядь и натягивая шапку на мерзнущие раскрасневшиеся уши. — И когда ж ты видел, чтобы я плясала?       — Да постоянно вижу. Вечно суетишься без толку, — безразличным тоном подначивает парень.       — Ну давай, предъяви мне по этому поводу! — притворно-обиженно воскликнула девушка. — Ты-то у нас самый умный. Рассказывай, что тебе еще не нравится. Я, может быть, это… Приму к сведению.       — Ты, Наденька, зараза. Зачем ко мне лепишься так, ума не приложу. Идеологию мне вечно свою разворачиваешь. Если очень охота, так ты Мартынова своего разбуди и хоть до рассвета ему растолковывай, как жизнь хороша. А меня не трогай.       — Заразой меня обзывает… А ты, Петя, ни разу не задумывался, что твое уныние тоже чертовски заразительно?       Тот махнул рукой и молчаливо отвернулся.       — Еще одну сигарету у тебя просить? Ты меня бы послушал хоть. Нет, Надька-то у нас все стерпит, Надькиного хорошего настроя-де на всех хватит, и еще вагон с маленькой тележкой останется! Пойми, балбес, пока ты ходишь вот такой вот кислый и говоришь эти гнусные вещи про то, что мы все умрем, мне самых искренних слов не хватит, чтобы убедить людей в обратном.       — А тебе так нужно в чем-то их убеждать? — уже смягчившись, спрашивает рядовой. — Пусть думают, что хотят, их право. У них свои головы на плечах имеются.       — Помнишь, как Ленька погиб? Его право было? — суровеет санитарка.       Разумеется, Волошин помнит. Леня вышел тогда на пустую улицу, весь побелевший, то ли от страха, то ли от пыли, хотя бомбежка уже кончилась. Осматривал все вокруг, минут пять наверное, задумчиво так — самоходка развороченная там стояла и два трупа распоротых около нее были, оба пыльно-желтые. И тишина. А потом он себе в висок выстрелил. Абсолютно спокойно, быстрым, уверенным движением.       — Надь, мы мыслим с тобой по-разному, — задумчиво произнес Петр. — Я просто смотрю на все трезво и объективно. У нас шансов нет. И Леня, может быть… Может лучше даже так… Хоть не агония.       На афганке оседают капельки липкого ночного тумана.       — Ты называешь эти ежедневные возгласы о том, что смерть неизбежна, — трезвыми и объективными?       — Да. Нас девятнадцать, не забывай. Еще недавно рота была. Загнали в угол. Преследуют чуть ли ни по пятам. Здесь самый настоящий Ад. Вокруг либо пожар, либо пепелище, и иногда кажется, что это мертвые встают и идут бить с новой силой. Думаешь, стольких уже положил, а они снова откуда-то выползают, из разнесенных до основания зданий, из-под бетонных обломков… Какие, скажи мне, у нас шансы?       — Когда ты думаешь, что шансов нет, то их и не остается. Да и, честно сказать, думать тут не о чем. Просто выживать надо. И людьми оставаться.       Петр вопросительно поднимает брови.       — Я тебе вот о чем толкую. Ты может и выживешь физически, но мертв будешь. У нас есть здесь и сейчас. У нас есть и то, чего мы очень искренне хотим. И надо как-то… надеяться на это. Тратить свободные минуты на пустяки. Смеяться чаще. По крайне мере, если уж будешь подыхать, тебе будет о чем вспомнить. А если выживешь — сразу займешься тем, чего тебе в жизни нужно было, ради чего ты выживал все это время.       Большие, по-детски широко распахнутые глаза ее заблестели.       — И чего же тебе в жизни нужно?       — А я, Петь, простая. Хочу на фельдшерское пойти. В Москву съездить. И замуж хочу. Да-да, вот такая глупая девчачья потребность. И не лыбься так! Имею право в девятнадцать лет замуж хотеть.       А потом, немного промолчав, ехидно спрашивает:       — Ты-то сам хочешь чего-нибудь? Или, может, тебе подсказать?       Волошин вдруг внезапно понял, что действительно, права она в чем-то. Не до конца, но права. Сформулировала, может, неточно. А теперь глазенками сверкает. Ждет, пока он ей всю подноготную вывалит. Зараза.       Сон как рукой сняло. И язык вдруг зачесался. Хотелось говорить — много, сбивчиво, слушая, как Надька заливается своим странным, не в меру порой громким смехом. Хотелось наблюдать за ее задумчивым выражением лица, когда она замолкает и погружается в свои мысли, молчать вместе с ней, мучая фильтр истлевшей уже сигареты, и слышать ее контральтовый голос, рассуждающий о вещах вечных с такой легкой простотой и осознанием.       Где-то на горизонте показалась тоненькая полоска рассвета, а руки мерзли уже не так сильно. Волошин начал замечать расплывчатые очертания собственной тени. Медленно, но решительно светлело.       «Надо же, проболтали до утра. Вот ведь балаболка».       Рассвет раскрыл ей глаза.       «Я думала, на пол часика зайду… Ладно, может успею еще прилечь ненадолго», — бросает она ему, в спешке вставая и направляясь к остальным. Карабкается по цементным глыбам.       На этот раз солдат понял.       Бесшумно, будто паря над всей этой разрухой, не сдвинув ни единой балки или камня, она покидает одинокого дозорного.       «Вот ведь балбеска-то, а. И чего ей неймется?»       «На прошлой неделе ведь насмерть осколком снаряда пришибло».