Tears of Lucian

Гордая, непокорная, храбрая, рисковая. Дочь главы клана бессмертных. Принцесса, которую однажды ждал трон и наследный титул главы Темного собора, стала любовницей ликана. Зверя, как утверждал ее отец, рожденного от зверя. Раба, от которого ничего не ждали и ничего более не требовали, кроме верной службы на короткой привязи, откуда при свете дня он стерег покой своих господ. Словно сторожевой пес… Словно безродная дворняга. Леди Соня. Любимая и единственная дочь Господина. Холодная и неприступная красавица наследной крови. Он, псина с самых низов, имел дерзость ее полюбить. И что ужаснее всего, она ответила ему взаимностью. Она, рожденная госпожой, имевшая все, о чем только можно желать, полюбила… раба, у которого не было за душой ничего, кроме серебряного ошейника. Что он мог ей дать, если даже не принадлежал себе? Если даже голоса не имел? И все же он не смог противиться чувствам. Однажды он позволил себе поднять глаза вверх. За что теперь корил себя, согласный выдержать сколько угодно плетей, согласный даже на то, чтобы его забили до смерти… Вот только теперь некому. Он так долго рвался к свободе! Так ярко воображал, как однажды сам поднимет плеть! Теперь же все это ему было без надобности и свобода совершенно свободой не пахла. Его чуткому звериному нюху она смердила кровью, гарью и немного… металлом. Он самозабвенно мечтал о плети, о том, чтобы с мстительной ухмылкой к нему пришел тот самый тюремщик и продолжил свои издевательства. Удар за ударом, серебряной плетью. Он бы встретил его как старого друга, с улыбкой. Потому что свобода от оков и плетей ему теперь была не нужна и даром. Без Сони. Он должен был догадаться, чем все закончится. Должен был знать! Изначально помнить свое место… где-то в самом низу. Он должен был остаться простым кузнецом, послушно выполнять работу и прислуживать, как это и полагалось рабу. И тогда она, наверняка, была бы жива. Вернувшись из дозора, с надменной ухмылкой бросала бы ему обагренный кровью ликанов меч. Или сидела бы подле отца, покорно учась быть такой же, как он, – безжалостной и беспощадной. Пусть так! Но она была бы жива! Если бы не полюбила того, кого любить запрещала ей кровь. За это она понесла наказание. За это она умерла, без тени сожаления казненная родным отцом. Сожженная заживо. За любовь к нему. Прямо у него на глазах. А он на это смотрел. И ничего… абсолютно ничего не смог сделать, беспомощно извиваясь под ударами плети. Он, ликан, первый и самый сильный, родоначальник своего вида, как не уставал повторять ему Виктор, ничего не смог сделать, чтобы спасти свою любовь. Видел ли Люциан прежде страх в глазах Сони? Да! Он был почти уверен, что чаще, чем кто бы то ни было, потому что только с ним она была настоящей. Видел ли он прежде в ее глазах… такой страх? Нет, никогда! Потому что до рокового мгновения еще никто и никогда не вынуждал ее столкнуться с диким и непреодолимым страхом всего ее вида. Это как инстинкт, от которого шерсть встает дыбом и который ничем не унять. Это страх неминуемой смерти. Именно этот инстинкт, именно этот страх был последним, что увидел Люциан в любимых глазах. Поэтому он так отчаянно молил ее смотреть на него, а не… туда, на раскрывающийся купол. Как же невыносимо мучительно сознавать, что это все, что он сделал, все что он смог дать ей, прежде чем… - Смотри на меня! На меня! Он не хотел, чтобы последним, что увидят ее прекрасные глаза, стало проклятое солнце! После той ночи ликан возненавидел дневное светило еще сильнее, чем луну. Всеми фибрами. Он ненавидел солнце, ненавидел Виктора, клял судьбу и весь мир, отныне ведомый лишь мыслью о мести. Он убьет их! Перебьет всех до единого, как и обещал за миг перед тем, как Соню увели. На казнь по велению родного отца. На смерть, в которой лишь он... лишь он один был виноват! Потому что он, ликан, полюбил вампира. Потому что имел дерзость влюбить ее в себя. Сейчас он совершенно не думал о том, что все могло быть иначе, что у Сони был шанс убить Виктора и спасти их обоих, что она могла промолчать, не дать ему знать, и тогда, быть может, у них было бы время… Сейчас он думал, что Соня, быть может, соврала о ребенке, желая, как бы невероятно это ни звучало, задобрить Виктора, вызвать в нем… сострадание? Ликан, наверное, посмеялся бы с этой мысли, если б помнил, какого это, и если бы не знал так хорошо, как Соня любила отца. Да! Этого тирана и изверга она была способна любить! И Люциан не мог на это покушаться… На его жизнь – да, несомненно, но не на отношение к нему Сони. Он не смел винить любимую в том, что она не смогла вовремя поднять меч. Он винил себя. Во всем себя и только себя. Он не знал, сколько прошло времени с той ночи, он не считал ни восходы, ни закаты – для него все слилось в одно, единое. От луны до луны, от трансформации до трансформации, когда период «между», пока он оставался человеком и мог по-человечески чувствовать, нужно было просто пережить. Вытерпеть, как пытку. Уж их то он по жизни научился терпеть. В этом он стал мастером. Он, Рэйс и остальные сорвались в погоню, едва почуяв след. Они взрывали когтями землю и клацали зубами в считанных дюймах, почти попадая под копыта пущенному в галоп коню, но не отступались. Вестник смерти. Один из чудом выживших, которого он и его люди странным образом упустили. Они исправят это досадное упущение, и очень скоро Люциан будет с упованием наблюдать за его агонией, пока будет сжигать под лучами восходящего солнца. Точно так же, как на его глазах в мучительной агонии сожгли любовь всей его жизни. Они гнали его, не зная усталости, и в любой другой ситуации ликан отдал бы дань уважения тому, насколько удачлива их добыча, сумевшая загнать их всех и себя так далеко, при этом ни разу не подняв меча. Но всё закончилось, как и должно было. Впереди простирались ущелье и обрыв, бежать было некуда. Из последних сил, спотыкаясь на сыпучих камнях, взмыленный конь, ведомый умелым всадником, резко вильнул вбок, вынуждая истекающую слюной пасть в очередной раз сомкнуться на пустоте. На этом и без того слабое с некоторых пор терпение Люциана иссякло окончательно. Гигантскими прыжками, скалывая камни на входе в узкую пещеру, в которой секундой ранее исчез Вестник, ликан ворвался внутрь, разъяренно рыча и содрогая шаткий свод. Добыча была загнана в угол и близка. Он уже предвкушал расправу, собственным телом раздраженно круша сталагмиты. Но вдруг случилось то, что парализовало ликана, вынудив безвольно застыть на месте. Спешившись и забравшись в самый дальний и труднодоступный для звериного обличья угол пещеры, в котором у него могла быть минута форы, Вестник поспешно снял шлем… Обычно в звериной форме воспоминания не тревожили Люциана, но теперь добрались и сюда, вероломно пробившись прямо под шкуру. Его с головой накрыло дежавю, и он хрипло выдохнул, запоздало осознав, что больше не зверь. Он не верил своим глазам. Боялся лишний раз моргнуть. - Соня?.. - вырвалось на выдохе имя, которое самому себе он поклялся больше никогда не произносить. Никогда без особой надобности, никогда в чьем-либо присутствии. - Люциан! Она стояла там, прижавшись спиной к мокрому камню, почти так же близко, как и тогда, прикованная к столбу для казни. Так же, как и тогда, он не мог ступить и шага ей навстречу, хотя в этот раз не был скован. Он был свободен, но пошевелиться все равно не мог. Да и был ли смысл? Это всего лишь очередной кошмар, подобный множеству прежних, в котором он так же, обессиленный и ослабленный, упал на колени, готовый выть во всю глотку, лишь бы не было так невыносимо больно. Она мертва. Она не вернется. Он собственными глазами наблюдал ее смерть… - Любимый! – позвала она с прежним отчаянием и даже сделала шаг ему навстречу, но в тот же миг снаружи раздался вой и свод пещеры обрушился камнепадом: приближенные Люциана набросились на нее, готовые разорвать за своего вожака. - Нет! – он среагировал чисто инстинктивно, приказал властным голосом, отшвырнув ближайшего ликана в сторону и встал между собратьями и Соней, широко раскинув руки в защитном жесте. – Назад! - вырвалось из глубин груди разъяренным рычанием. Он чувствовал ее обнаженной спиной, живую, осязаемую, такую же настоящую, какой она была все ночи, проведенные с ним. Он чувствовал ее физически: ее тепло, ее запах, не сравнимый ни с одним другим, ее дыхание. - Невозможно… – прошептал он, разворачиваясь, чтобы видеть ее лицо. – Не может быть! Он сам видел, как это происходило. В его ноздри навсегда въелся дым. Удушливо сиропный запах жженой плоти навечно сковал его горло, а прикованные к столбу останки застыли вечной картиной смерти на внутренней стороне его век. Он попятился назад, отказываясь верить, но в то же время его так невыносимо сильно тянуло вперед, сделать то, что он не смог в тот раз, что, в конце концов, оно перевесило все рациональное, теплящиеся в нем, и он подался вперед, почти нападая на нее и желая одного – навечно похоронить себя в ее объятиях. Запах такой родной. Ее запах! Настоящий! Ему так хотелось верить, что нюх зверя не может врать, что он почуял бы обман, будь происходящее таковым. А может, он просто хотел верить несмотря ни на что. - Милый! – словно спеша доказать, она притянула его к себе, усиливая объятия, делая их настолько отчаянными, что ни один ликан не рискнул вмешаться. Какое-то время спустя Люциан нехотя нашел в себе силы отстраниться от нее, чтобы прогнать их. Сказать, чтобы ушли с глаз долой и чтобы впредь никогда не смели к ней приближаться. Чтобы не мешали… Когда они, наконец, остались вдвоем, в его голове роились тысячи вопросов, ни один из которых он не произнес вслух. Он только жадно смотрел, словно слепец, впервые узревший солнце. Придирчиво рассматривал каждый дюйм ее тела, заново запоминал каждую черточку. У нее те же пухлые губы, те же горящие небесно-голубым глаза, те же скулы… Только волосы отчего-то намного короче теперь и едва достигают плеч. Заметив это несоответствие, Люциан тут же живо вспомнил пережитый кошмар – сожженное дочерна тело и… лысую голову взамен столь любимых им длинных волос. На этом он окончательно потерялся в происходящем и посмотрел на нее с вопросом. Он по-прежнему ничего не произнес вслух, но она, кажется, поняла его без слов. Склонила голову, отвела взгляд. - Я не знаю, - прошептала она, со всей доступной силой сжав его руки в своих. – Не знаю, как это случилось. Я помню твое лицо, как ты сказал, что любишь меня. Помню, как свет ослепил и обжег, а потом… - она резко вскинула на него взгляд, желая видеть его глаза. – Потом я очнулась. В подземелье замка. Все стражники вокруг меня… были мертвы. Обескровлены до капли. Все выглядело так, будто это я их… выпила. Но я ничего об этом не помню. Пахло гарью, и мои волосы… Их не было, словно… «Словно они сгорели…» - с дрожью подумал ликан и поморщился, живо вспоминая образ, все еще причиняющий ему слишком много боли. Он по-прежнему понимал слишком мало, чтобы щедро подарить себе надежду. Вместо этого он с прежней жадностью вглядывался в лицо возлюбленной, бледнеющее в слабом лунном свете, боясь даже на секунду отвлечься. – Соня! На моей памяти еще ни один вампир… - Да, - она сама закончила слишком тяжелую для любимого мысль. - Я знаю. - Поверь, любовь моя! - вдруг воскликнул ликан и весь напрягся в ее объятиях. – Я не бросил бы тебя, не ушел, если бы видел, что шанс… Он снова не договорил, но она и не ждала продолжения, медленно покачав головой. - Я знаю, любимый, - она прижалась лбом к его лбу. – В замке все оказались мертвы, растерзаны ликанами. А мой отец… Люциан вздрогнул всем телом от напоминания о том, кого ненавидел сильнее всего на свете. Соня это почувствовала, как безошибочно чувствовала всегда, и потому не стала продолжать. Пристально вглядевшись в его глаза, она осторожно, словно спрашивая позволения, легко коснулась его губ своими, успокаивая внутреннего зверя. - Что бы ты с ним ни сделал, где бы он сейчас ни был, я не хочу о нем слышать. Впредь никогда. Между ними снова наступило молчание. Люциан боялся шевельнуться лишний раз, боялся, что если разомкнет губы, то услышит в ответ лишь звенящую тишину, потому что сей же миг она исчезнет, развеется пеплом прямо у него в руках. Она же… она просто молчала, наслаждаясь присутствием любимого рядом и зная, что их время больше не ограничено, что совсем скоро ей не придется бежать закоулками, опасаясь, что кто-то заметит. Ей больше некуда было бежать. Да и незачем. - Любовь моя! Соня… - простонал ликан и почти подавился именем, которое поклялся не произносить, которому готов был возносить молитвы. В его голове теперь отчаянно билась одна только мысль: «Жива, жива, жива! Она жива!» И он не устанет в этом убеждаться, раз за разом, множеством известных способов. Он заново изучит вдоль и поперек ее тело, такое желанное, такое родное. На бледной коже запястий он найдет красноватые обожженные шрамы от оков и зарычит, не сдержав ярости. А она, почти давясь невыплаканными слезами, будет целовать его спину, на которой все еще были заметны блеклые следы бесчисленных истязаний, за которыми она вынуждена была бессильно наблюдать. Не ощущая времени, очень-очень долго он будет заново запоминать ее, пытаясь заставить себя поверить в нереальное, а она… она утонет в безграничном счастье его близости, которая так много лет была запретной. А потом… Потом во тьму его клетки снова вероломно ворвется стража Виктора и, наслаждаясь беспомощной яростью закованного пса, уведет ее… на смерть. Снова он будет наблюдать, как она горит в лучах солнца, неспособный этому помешать. Снова внутри него частичка прежней сущности, которая свято верила, что он больше человек, чем зверь, умрет в мучительной агонии, оставив его опустошенным и убитым гнить в цепях на каменном полу. Снова в нем проснется зверь, безжалостно крушащий все и рвущий на части всех вампиров до единого. Больше им не будет прощения, больше он не проявит лояльности. Никогда. Потому что та, ради которой он заботливо растил внутри себя веру в равенство двух видов, мертва. И она не вернется, не успокоит его и на грани превращения не скажет заветное: «Тише, тише, любимый. Все хорошо». Ликан взревел от невыносимой боли, изнутри рвущей его на части, и, схватив рукой пустоту вместо шеи Виктора, резко вскочил, часто дыша и озираясь по сторонам в поисках несуществующей угрозы. Она стояла на краю обрыва, и ее обнаженное тело серебрилось в свете луны. Прежде чем Люциан окончательно избавился от последствий сна-кошмара, у него перехватило дыхание, а грудь сдавило как в тисках от первозданного ужаса. - Соня! Живая. Здесь. Рядом. Он почти подлетел к ней сзади, желая прижать к себе и убедиться в том, что она не видение. Нет. Настоящая. А все происходящее, неважно, как и почему, реально. - Я искала тебя, любимый. Но ты и… остальные, вы успели далеко уйти. Я не могла преследовать вас при свете дня, поэтому боялась, что не смогу догнать. Не будучи виноватым, Люциан все равно почувствовал вину и поклялся самому себе, начиная с этого мгновения, что впредь никогда не вынудит ее выходить на солнце или даже наблюдать за ним… из-за него. Ему сполна и навечно хватило одного раза. Больше та страшная сцена не повторится. Никогда. - Прости… - обвив руками ее талию, он коснулся губами прохладной кожи и спрятал лицо у нее на плече. – Я не мог знать. Она улыбнулась и склонила голову, поглаживая его руки. - Пока я тебя искала, у меня было время подумать над тем, что случилось. И знаешь, какое единственное объяснение пришло мне в голову? Ликан ответил ей тихим «ммм?», прося продолжить. - Наш ребенок, - она прижала ладонь к своему животу. - Это он спас нас от смерти. В нем часть меня, но и тебя тоже! Ему не страшен свет солнца. Возможно, он смог и меня защитить, не дал сгореть до конца. Знаю, это невероятно звучит, но… как иначе я смогла бы выжить? На самом деле, этот вопрос волновал Люциана в последнюю очередь, и он не очень жаждал ответа. Она была жива, а он, просуществовавший неизвестно сколько в аду, вдруг оказался в незаслуженном раю. Свободный, рядом с ней. - Когда ты сказала Виктору о ребенке… Я подумал, ты соврала, чтобы посеять в нем сомнение. - Я не врала, - тихо сказала она, качая головой, и, сжав его ладонь, осторожно спустила ее со своей талии чуть ниже, на живот. – Ты говорил: "Ликан и вампир – оба дети Корвинуса". И ты был прав. Доказательство тому во мне, любимый. Люциан прикрыл глаза. В какой-то момент он готов был поклясться, что почувствовал что-то там, внутри нее. Так явно, что на это чувство с готовностью откликнулось даже его хищное начало, изнутри наполнив его новым, прежде неведомым чувством. Он и не представлял, что такое возможно. Ведь он раб, сорвавшийся с цепи сторожевой пес, а она… она его госпожа с чистой кровью аристократки в жилах, которую он, рожденный зверем ликан, осквернил. По крайней мере, в это верил Виктор, сжигая заживо родную дочь лишь за то, что ее обесчестил волк. - Теперь все изменится? - по-прежнему тихо произнесла Соня, неподвижно застыв в объятиях любимого и задумчиво глядя вдаль, на светлеющее восточное небо. - Да, - глубоко вдохнув, решительно ответил Люциан. – Да, изменится. Я больше никому не позволю причинить тебе боль! – раздраженный тем, что дневное светило столь нетерпеливо и настойчиво в своих правах, он снова в мыслях укорил себя. Ему стоило раньше позаботиться о надежном убежище! А теперь, дождавшись рассвета, он мог только укрыть ее в тени своего тела и подтолкнуть назад, в мрачную сырость пещеры, подальше от первых лучей. О, как же невыразимо счастлив он был, что теперь мог это сделать! Укрыть ее собой, защитить, сберечь! - Все хорошо, любимая. Идем. Переждем внутри. Но она лишь покачала головой на его попытки, заставив ликана насторожиться. Ледяной ужас пробежал по хребту Люциана, когда красноватые лучи подобрались непозволительно близко. Он уже готов был насильно толкнуть ее в тень, лишь бы не смотреть на это снова, но она… Она спокойно подставила руку под свет солнца. Совсем чуть-чуть, лишь самый краешек сжатой в кулаке ладони. Он уже насмотрелся на это прежде. Видел, как исходил бессильной яростью Виктор, неспособный достать его при свете дня. Видел ее, Соню, горящую заживо… - Хватит! Прекрати! – не выдержал Люциан и закричал, с силой толкнув ее назад. И только когда сжал ее руку в своей, осматривая на наличие ожогов, широко раскрыл глаза, подняв к ее лицу полный удивления взгляд. - Это все еще больно,.. немного. Но не жжется, – шепотом сказала Соня и ласково улыбнулась ему уголками губ. - Наш малыш сильный. Он защищает меня. Прижав ее к себе так сильно, как только мог, ликан, казалось, растворился в этих объятиях, забыв обо всем на свете. Они оба совершили невозможное, нарушили все существующие в их мире законы. Внутри нее, его драгоценной Сони, – плод их запретной любви, дитя двух видов. Живое доказательство того, что и те, и другие равны в правах на свободу. Но эта истина точно не вдохновит вампиров на мирное сосуществование. Они не отступятся так легко от устоявшейся в их умах мысли о ликанах как о рабах - безмозглой дневной страже их покоя. Жив Виктор или мертв, разгоревшееся пламя войны угаснет еще очень нескоро. А это значит, им обоим есть, за что бороться. Ему точно есть. Потому что отныне это его работа, его долг, который он будет счастлив исполнять. Он будет защищать их. Обоих. Вечно. - Я люблю тебя. - Я люблю тебя, - прозвучало в ответ, и жуткое воспоминание перед его глазами наконец-то развеялось все тем же пеплом в солнечных лучах. Он наконец-то был свободен, рядом с ней – единственным, навечно неприкосновенным вампиром в стае из сотен и сотен преданных ему ликанов, которые за нее порвут любого. Очень скоро их мир изменится. Навсегда. Очень скоро на смену солнцу взойдет Луна.