Been in pain like me?

Baby, did you forget to take your meds?

Пальцы сводит слабой судорогой, и это либо эффект закончившегося действия таблеток, — начало нового приступа, — либо очередное неконтролируемое желание врезать кому-нибудь по морде. Первому встречному, первому, кто посмеет встретиться пошатывающемуся на ватных ногах отпрыску Прескоттов в тошнотворно ярком коридоре школы. Освещение раздражает, хотя откровенно раздражает сейчас абсолютно все, что бы не пришло на ум. Перебить бы эти многочисленные лампочки, но количество их будто растет в геометрической прогрессии; их много, слишком много, они окружают его со всех сторон раздражающим светом, обливая сломанную, согнувшуюся в три погибели фигуру лучами софитов. Все, эй, ну-ка посмотрите, кто это на самом деле слабак, строящий из себя крутого парня, у кого лицо бледное, как если бы наложили три слоя пудры? Кто тут по-настоящему беззащитный, хилый? И самое главное: над кем бы поиздеваться? Нейтан останавливается, вдыхает носом и делает четыре быстрых шага вбок, чтобы привалиться к ледяной, но не отрезвляющей своей прохладой ни на йоту стене плечом. Сейчас его угораздило разговаривать с лампочками. Видимо, специалисты были правы, и проблемы заключаются вовсе не в травке, шприцах и, тем паче, не в легкой выпивке. Проблемы Нейтана Прескотта в голове, в какой-то из треснувших долей мозга; сломанное в один момент нечто теперь ломает все остальное. Земля — кафельный пол, — уходит из-под ног, но ему удается остаться на месте, зависнув в сухом, горячем воздухе, обжигающем глотку на каждом выдохе. Надо выбираться отсюда, пока парень, бездумно таращащийся в ничто перед мысами своих кроссовок, не привлек чье-то внимание. Сплетен в Блэквелле и так хватает на весь учебный год, и лучше бы среди них не мелькала фамилия самой богатой — и самой ненавистной, — в городе семьи. Нейтан не замечает, как, оттолкнувшись от опоры, он проезжает ладонью по дверце чьего-то шкафчика, прямо по не особо острой, но слишком неровной грани, которая мгновенно распарывает ладонь. По внутренней стороне, от оснований среднего и безымянного пальцев, стекает тонкая линия крови. Убраться куда подальше. Когда на уроке пальцы сводит знакомой судорогой, ебнутый-на-всю-голову-Нейтан-мать-его-Прескотт хватает сумку и срывается со своей задней парты, выходит, выбегает прочь. Дальнейший его путь по коридору, путь до общежития, превращается в Ад. Но позволить внутренним демонам вырваться на свободу в классе он не мог. Он пообещал, что будет держаться изо всех сил даже когда эти демоны заскребутся у стенок черепа. Нейтан прожил без наркотиков шесть дней, поставив личный рекорд, но сегодня утром забыл принять нужные таблетки. Либо не нашел их на нужном месте, либо они просто закончились, либо память выкинула новый нихера не забавный кульбит. Теперь в нем оживал совершенно другой Прескотт, не похожий ни на отца, ни на него самого. Горько. Горечь остается и на губах, когда парень едва разгибается от сильного приступа кашля, борясь с тошнотой и ломкой. Он почти в комнате; минута, вечность, и он упирается спиной в чертову дверь с противоположной проходной стороны и едва ли не плачет от боли в каждой частичке, в каждом уголке поломанного тела. Сжимающегося. Давящая оболочка, которой слишком мало для двух Нейтанов, для сознания и подсознания, для чего-то вторичного, выбивающегося на передний план из декораций. Страшно, до блядской дрожи, до судорожных всхлипов наедине с собой и до припадка ярости при наблюдателях страшно. Нейтан Прескотт боится, что когда-нибудь, если лекарства вдруг закончатся, если не окажется под рукой крошечной таблетки, он потеряет самого себя. Держись, чтоб тебя. Держись. Опустошенный залпом стакан со звоном опускается на столешницу. Горсть таблеток за раз, словно передозировка в силах исправить пропущенный прием. Эхо в ушах, приглушенное странным шумом, шумом оглушающим - таким, будто сердце подскочило к глотке и стало стучаться о стенки горла там, — но как бы то ни было, лекарства не подействуют так быстро, как хотелось бы. Впереди еще целых почти что два часа на то, чтобы успеть сойти с ума или убить любого, кто попадется под руку. Два часа, чтобы головокружение и навязчивые образы извне снова улеглись в прежнее бессознательное. Нейтан успевает пару раз сжать и разжать кулаки, после опустившись на кровать. Упав на нее так, что матрас жалобно и громко (почему все так громко, почему каждый предмет вокруг стремится сейчас оглушить его?) скрипнул под давлением тела. Не вовремя в его жизни случается достаточно многое, как пример, не вовремя он встречает Макс Колфилд в туалете и на стоянке, не вовремя достает деньги на дозу, не вовремя слышит щелчок приоткрывшейся двери и последовавший за ним уверенный шаг. Брань, ругань, предложение, выстроенное из мата и связующего его междометий. Еще более "отборная" речь, чем обычно, звучащая, правда, только в путанных мыслях; Нейтан приподнимает будто опухшие веки, тут же щурясь, — дневной свет болезненно режет глаза с непроизвольно расширенным зрачками. По началу виден только силуэт на фоне черного прямоугольника, за которым, вполне вероятно, может стоять кто-то еще из учеников академии, любопытно суя нос в разворачивающуюся сцену. Так всегда: всегда найдется кто-то, кто будет следить за тобой в оба, комментируя каждое движение, и Прескотт душу бы продал, чтобы знать, чьи мысли сейчас звучат в его голове. Говорит это он сам или навязчивая мания преследования? Буква за буквой. Биполярное расстройство, схватившее его со спины, и не дающее подняться, от всех его слабых попыток сбросить эти объятья безумия только глубже пускающее когти в плоть. Психоз. Прескотт, едко называющий гиком и фриком Уоррена Грэхема, в свою очередь самый настоящий чокнутый, место которому в психушке, а не среди остальных. Только знать об этом никому не полагается — самая главная загвоздка. Нейтан видит, чувствует, как гость опускается рядом с ним, кладет ладонь на холодный лоб, как заботливый родитель, после поднимая ее и запуская в волосы. Грубые, жестко хватающие пальцы — и уже понятно, что чужой взгляд выхватил глубокую царапину вдоль ладони с рваными краями, оставленными шершавым полотном железа. Сам раненный не может сказать, насколько ему больно, — нервные окончания в очередной дали сбой, — и теперь все его составляющие это боль, раздражение и слабость. Слабость как желание исчезнуть, сдаться, но не в физическом плане: наоборот. Он резко вскакивает, хватаясь за края накрахмаленного воротника. — Ты так неаккуратно ел вишню или пытался покончить с собой? — мистер Джефферсон говорит обыденно. От этого становится дурно, рваным движением густая, спекшая кровь размазывается по серому покрывалу гигантской багровой полосой. Вспышка, как от ожога, взбирающаяся вплоть до самого запястья; она подстегивает стремление огрызнуться на весь. непонимающий. его. мир. — Заткнитесь… Заткнись, блять, иначе я не отвечаю за себя, ты это прекрасно знаешь! — как никто другой. Именно поэтому грубым движением преподаватель вжимает его плечом обратно в ворох подушек, ловя взбешенный взгляд толстыми стеклами очков. Ебанный флегматик. Социопат. Больной. У Нейтана предательски вздрагивает нижняя губа до того, как удается прикусить ее с внутренней стороны. — Отвечаешь. Иначе давно достал бы пушку, или я не прав? Прав. Пистолет упорно прожигает левое бедро через джинсовую ткань, пока Джефферсон не вытаскивает и не откладывает оружие в нижний ящик прикроватной тумбочки, помедлив секунду. Последний шанс перехватить направление руки и прижать ствол к виску мужчины, но о нем не задумываются, не обращают внимания, упуская. Как упускается многое другое. Но само место, куда был убран явно не самый последний по важности предмет, Нейтан прокручивает в расплывающемся сознании три-четыре раза, стараясь как можно яснее запомнить этот тайник до того, как отключится, чтобы предотвратить поиски и метания по всей комнате спустя часов пять, когда перезагрузка окончательно завершится. Но он не вспомнит. Джефферсон, подчеркнуто аккуратно улыбающийся, выглаженный, вымеренный, идеально-падший сучий сын, прекрасно знает проблемы с памятью своего подопечного и ничего не собирается делать. По крайней мере, с тем, что касается дальнейших его проблем, словно существовать этому демону положено только в настоящем, без оглядки на даже ближайшее будущее. Так всегда. Он приходит, откачивает его и снова кидает на самое дно омута, изредка проявляя желание выступить в роли сопровождающего, но чаще — тот просто падает, приземляясь плашмя, и падение это вышибает из него весь дух, пока не возвращаются силы, или та небольшая часть их, необходимая для того, чтобы получилось хотя бы привстать. Так всегда. «Когда я уже захлебнусь? Ты ведь этого ждешь, правильно? Когда, блять, закончится этот Ад? Боже, пожалуйста… Как же я… я устал. Почему я не могу выбраться отсюда?. Почему ты все еще держишь меня. И здесь, и там?» Джефферсон молча хмыкает — от звонкого смешка лопаются и без того едва державшиеся барабанные перепонки; из окон вылетают стекла, как от землетрясения или гребаного урагана, а внутреннее «что-то» с сухим щелчком рассыпается в пустоту, — и мысленно Прескотт готовится умереть. В очередной раз упасть вглубь самого себя, как случается, когда учитель так медлительно прижимается к его рту. Колючая щетина царапает щеку, Нейтан в секунду сжимает плечи под тканью дорогого пиджака, отчаянно кривя и поджимая губы, но вовсе не от отвращения. В попытке не закричать, не молить о помощи, о спасении, которого все равно не получить. Сам известный фотограф осведомлен о привычках парня и никак не реагирует на двусмысленные движения, которые легко можно было бы воспринять за отторжение. Каждую подобную их встречу куда сильней его беспокоит другое: размышление о своих вкусах, весьма резко изменивших владельцу. Ему всегда нравились хорошие девочки, которые хотели казаться идеальными и хорошими, но которые решили выглядеть в глазах других развязными и пустыми. Ему никогда не нравились мальчики, равноценно плохие с обеих сторон, да к тому же такие слабые, раздробленные, с перепачканными собственной кровью ладонями. Только Нейтан Прескотт по совместительству был слишком чист и силен… противоречие, сработавшее спусковым крючком для притяжения. — Ублюдок, — Нейтан всегда ругается, и в постели — не исключение. Во взгляде паника и страх — перед Джефферсоном и тем, что иногда можно разглядеть в зеркале. — Разве так говорят хорошие мальчики? — смешок. Ему нравится картина, предстающая перед его глазами, та, которую ни за что нельзя сфотографировать; нравится несмотря на то, что он сам запретил мальчику баловаться с наркотиками. Но тот все равно чертовски возбуждающе выглядит в такие моменты — с узким ободком светлой радужки и неосмысленно блестящими глазами, с приоткрытым ртом и рваным дыханием от слабого спазма удушья, с задранной майкой и стянутой только с одного плеча красной толстовкой, с цепляющейся за него одной рукой и безвольно повисшей с кровати другой. С россыпью новых синяков от предплечий, — грубая хватка рук, там они идут скоплениями по четыре рядом, — до ключиц, — одинокие, четкие отпечатки зубов. Это корежит сильней, чем само расстройство. Это единственное, что поддерживает его отныне, кроме тройной дозы и пары литров за вечер, ночь и кусок утра. — Черт. Держи меня. Прошу тебя, удержи меня сейчас, я не хочу… сделай хотя бы это, или для чего… — А я что, по-твоему, делаю? Страх исчезает. Последний всхлип. По-идиотски беспомощный. Пожалуйста, остановись, — думает Нейтан, плотней прижимаясь к горячему телу, мотая головой из стороны в сторону. Мне страшно, разве ты не видишь? Зачем… ты пытаешься контролировать меня? Такой же глупый вопрос, как и «зачем это у тебя получается», едва не навернувшийся на язык следующим. Паника тоже исчезает. Остаются руки, стягивающие неудобную верхнюю одежду на пол, вдавливающие во все тот же скрипящий, как в дешевой любительской порно-записи, матрас, подчиняющие прикосновения, схватывающие за основание шеи, душащие и причиняющие боль — даже большую, чем ему уже приходится испытать. В уголках глаз то ли от достигнутого предела болевого порога, то ли от наслаждения скапливается влага, которую не удается незаметно утереть; отследить смесь двух этих ощущений не получается ни у одного, ни у второго, к этому моменту окончательно запутавшимся в мировосприятии друг друга. Нейтана трясет после. Свет все так же резок, от чего приходится отвернуться в тень, пусть от темноты не становится спокойней. Все внутри у него горит, но глаза пугающе спокойные. Бездушные, как отмечает Джефферсон, невольно примеривая с высоты своего роста тот ракурс, с которого юноша на кровати вышел бы лучше всего. Разумеется, с подчеркнутым акцентом на тусклом взгляде и треснувших ровно посередине губах. У этого мира должны быть правила. Какой бы непродуманной не была жизнь, у всего есть свои каноны и рамки. Нейтан Прескотт, вытянутый за шкирку из сумасшествия, переживший новый слом, дрожащей рукой тянется к полусвисающим со спинки джинсам. В их кармане лежит заветная, порядочно смятая, но все еще жизнеспособная пустая на три четверти пачка крепких сигарет, но и ее, словно выпуклость под темно-синей тканью не дает никаких подсказок, удается найти только со второй попытки. Он, закуривающий прямо здесь, не выходя за пределы общежития, прямо из держащих зажигалку чужих рук, давно живет в Аду. А там никаких правил нет. Пора бы уже смириться. И перестать разговаривать с лампочками в школьных коридорах. Но… пожалуй, стоит начать с зеркал. Шею жжет либо язык пламени, либо дыхание Марка Джефферсона, что в принципе, — растерянный смешок и потушенный где-то в районе собственного локтя окурок, — в его ситуации равноценно.