you are the sunlight

Цукуе помнила ту ночь, когда они с Хотару неспешно прогуливались по залитому ярким светом фонарей кварталу, когда Ешивара казалась чем-то недосягаемо-далеким, о чем говорили только таинственным полушепотом, а запретность темы будоражила кровь и обжигала щеки розоватым румянцем. Помнила, с каким счастливым блеском в широко распахнутых глазах подруга рассказывала о любви - томном жаре в груди и нежности, искрящейся на кончиках пальцев. А еще неожиданную серьезность, проскользнувшую печальной ноткой в шутливом тоне. Хотару с улыбкой, дрогнувшей лишь на долю секунды, предсказывала, что и Цукки когда-нибудь обязательно влюбится. Цукуе помнила отчего-то непривычную, почти невозможную тяжесть холодного куная в ладони и липкий страх. Он бился тягучим комом в груди, паразитировал мелкими кристаллами льда в легких, отзываясь муторной болью при каждом резком вздохе. Ужас жил отдельно от разума: не подчинялся рациональным доводам, вырывал в случайном порядке картины светлых воспоминаний, издевательски напоминая, от чего она отказывается. В память клеймом докрасна раскаленного железа врезалась боль. Кожа тонкой пленкой, как кожура переспелой дыни, лопнула под острым лезвием куная, до побеления костяшек сжатого в дрожащей ладони. Цукуе резала глубоко, так, чтобы остались шрамы - уродливые отметины, отталкивающие заинтересованный взгляд любого мужчины; чтобы под быстрым касанием пальцев ощущались рубцы, не позволяющие ни на секунду забыть о цели, ради которой она отбросила, как яркие одежды, собственную женственность. Под крепко зажмуренными в этот момент веками пульсировали ярко-ярко, как всполохи далеких пожарищ, косые солнечные лучи - не более чем мираж. Цукуе помнила, как выглядит солнце. Не тот обжигающе-рыжий шар, чей свет не мог достигнуть Ешивары, только слепил глаза непривычной яркостью в излишне реалистичных сновидениях, выжигая на сетчатке полузабытые образы, и дразнил недосягаемостью. Солнца не коснуться - в тот же миг кожа обуглится, впузырившись волдырями, а ладонь разъест до самых костей невыносимым жаром. До него не дотянуться, сколько бы ни поднимал руки к металлическому пологу, ни выкрикивал бесполезные мольбы, запрокинув голову вверх. Но в Ешиваре было собственное солнце, которое с нежностью скользило теплыми пальцами по изуродованной щеке своей луны. Цукуе, словно в противовес словам Хотару, не влюбилась. Случайное пересечение взглядом не разрывало грудь учащенным сердцебиением, от сокращения расстояния кровь не вскипала в венах потоком раскаленной магмы и не обжигала щеки лихорадочно-яркой краской. Мимолетные касания не прошивали кожу едва ощутимыми электрическими зарядами, а извечные клятвы, сладкие, как приторно-тягучий сироп, не срывались с губ, не разбивали невербальное единство. Мучительная зависимость, будто после отравляющего глотка воздуха, пропитанного любовным наркотиком, не мутила сознание необъяснимой тоской, не осыпалась серебристой пылью на ресницы, преображая окружающий мир. Цукуе не влюбилась - просто заболела неизлечимо и слишком уж сильно желанием защитить свой солнечный свет. Просто по-другому уже не могла, да и не хотела. Обещание, данное самой себе и так и не произнесенное вслух, всплывало в памяти всякий раз, когда Хинова, положив голову на колени Цукуе, мягко касалась теплыми пальцами ее пересеченной линией шрама щеки. Хьяка не отстранилась, хотя от непривычной нежности фантомно зудела боль под стянувшейся кожей, подпускала к себе настолько близко, что любое расстояние обращалось в ничто, разбиваясь о безграничное доверие, помноженное на преданность. Она не подавалась вперед, стараясь впитать последние частички тепла, когда чужая ладонь исчезала с щеки, и продолжала вынимать канзаши из прически подруги. Заколки мелодично позвякивали, позволяя угольно-черным тяжелым прядям рассыпаться длинными атласными лентами, обрамляющими бледное лицо. Цукуе нравилось пропускать чернильные локоны сквозь пальцы, водить по ним черепаховым гребнем до тех пор, пока Хинова не притягивала ее к себе, касаясь губ мимолетным поцелуем. Едва ощутимым, словно быстрое движение крыльев ночного мотылька, будто только дразнящее предвкушение, опаляющее кожу жарким дыханием. Между ними никогда не было испепеляющей страсти до искусанных в кровь губ, собственнических отметин, распускавшихся на коже узором розовато-лиловых созвездий, ломаных линий царапин, тянувшихся от острых выступов лопаток. Лишь бережная ласка - одно на двоих лекарство от призраков прошлого, застывших за спиной полупрозрачными тенями без лиц. Гребень отправился к заколкам на столик, но в последний момент выскользнул из дрогнувших пальцев и вместе со шпильками упал на пол с глухим стуком. Канзаши рассыпались с тихим, хрустально-тонким перезвоном. Но Цукуе не заметила, как укатились тускло поблескивающие в холодном свете луны украшения для волос, как Хинова, приподнявшись, повторно и более уверенно поцеловала ее, запустив пальцы в светлые, практически платиновые пряди. По венам бежало чужое тепло - заменитель никогда незнакомого счастья. Словно переплетение солнечных лучей вшили под кожу игривыми зайчиками. Цукуе прижалась к хрупкому телу подруги, одновременно стягивая широкую ленту оби с тонкой талии куртизанки. Шелк алой скользкой змеей оплел ладонь, а губы хьяка, испещренные укусами ветра и редкими неуверенными недоулыбками, мягко уткнулись в изгиб шеи, запечатывая поцелуй. Кимоно, такое же багровое, как марево, клубящееся под приопущенными веками, спало свободно с плеч Хиновы бесформенной волной прохладной ткани. Спустя лишь пару мгновений следом отправился нагадзюбан, и наготу прикрывал лишь тонкий невесомый материал, легонько колышащийся при каждом движении. Цукуе продолжила выводить невесомые узоры легкими прикосновениями к чужой коже: влажные губы выписывали ломаные линии на шее, изящных выступах ключиц, проникали в ямку между ними. Ладони, расположившиеся на миниатюрных плечах, быстро справились с последними предметами одежды. Лунный свет, лившийся сплошным потоком в проемы окон, серебрил кожу Хиновы, придавая ей неестественную бледность и почти призрачную прозрачность. Женщина в этот момент казалась бестелесным духом - потерявшимся в земной ночи прощальным лучом солнечного света. Она улыбнулась той самой улыбкой, что освещала Ешивару до того, как раздвинули металлический купол, и мягким движением вынудила Цукуе опуститься спиной на футон, а сама нависла сверху, оставляя болезненно-короткие поцелуи на гладких полосах шрамов и едва заметных отметинах старых ранений. Хинова, казалось, помнила их все, но, когда распахнула простое кимоно с узором из кленовых листьев, не смогла не задержать взгляд на множестве белесых штрихов. Под неспешными движениями ладоней они ощущались неприятной гладкостью, выпуклостью. Тонкие пальцы мимолетно скользнули по светлой груди, очертили выступы ребер и, опустившись ниже, плавно проникли в лоно Цукуе. Хьяка, широко распахнув глаза, непроизвольно подалась вперед бедрами, издав полувыдох-полустон, который тут же растворился в коротком смазанном поцелуе, пришедшимся в уголок губ. Медленный темп пальцев Хиновы, напоминающий ритмичные движения волнительного танца, разливался нарастающим жаром от самого низа живота до кончиков ногтей. Цукуе тянулась навстречу куртизанке, нежно сжимала влажными ладонями ее плечи, жадно приникала к груди, ощущая тепло от соприкосновения обнаженной кожей. Она, проникнув в тело Хиновы, синхронно повторяла ее движения, наращивая темп, приближая скорую развязку и делясь струящимся наслаждением. Они практически одновременно достигли пика, разлившегося удовлетворением и приятной истомой, и опустились на футон, не размыкая бережных объятий, словно в попытке подольше удержать сладостное тепло. Хинова мягко накрыла губы Цукуе своими, даря нежный поцелуй. Между ними не было иссушающей страсти, сжигающей сердца в чернильные угольки и заставляющей задыхаться потоком бурлящих чувств. Просто маленькая, хрупкая луна когда-то пообещала защищать свое солнце любой ценой, а солнце оберегало храбрую луну от невыносимой горечи одиночества, впивающегося в грудь ломким острым льдом. И этим чувствам, крепче, чем любая привязанность, не нужны были ни название, ни какие-либо подтверждения.