Мифы новой Эллады

Под сенью могучих древ, в сладком созвучии диковинных цветов, питаемых щедрым ласковым солнцем и полноводными реками, жизнь кипела и множилась в самых поразительных своих формах, так что в каждой мелкой невзрачной бабочке, в каждом статном благородном олене, и в обилии лесных ягод, и в серебре рыбной чешуи, во всём мерещились редкому стороннему наблюдателю божественное провидение и щедрость, всё казалось ему переполненным благодатью, разумным, прекрасным. Не было ничего, что говорило бы о каком-нибудь пускай самом незначительном присутствии здесь человека — ни следов, ни лезущих друг на друга серых узких домиков, ни помпезных церквей, ну, а там, где нет человека, конечно же царят оглушающая тишина и сладкий покой. Дорога в тот край сама ложилась под ноги путника, чаще всего какого-нибудь несчастного бедняка, бредущего на верную погибель куда глаза глядят, но никогда, действительно никогда не нашёл бы пути в заветный храм жизни тот, кто черен сердцем своим и помыслами. То был не сам Эдем, ибо божеств у него было множество, и не затерянное Эльдорадо, потому как не знали в нём золота и нужды, и не Помпеи, поскольку никакое создание, жившее там, не могло быть грешно. Земное имя тех мест хранит лесная чаща, да и не о нём пойдёт рассказ. Помимо многочисленных трав и зверей, наделённых рассудком большим, чем привык считать тщеславный человек, изредка появлялись из тени прекрасные дочери вод — наяды, сатиры, вечно праздные спутники Бахуса, подобные козлам, и прочие бессмертные духи стихий, приговоренные к вечной молодости и счастью. Не сокрушаясь над печалями мира, спешащего жить и погибнуть за стенами их волшебного дома, дети богов не знали ни тоски, ни зла. Всё их существование вертелось вокруг свежего винограда, танцев в звёздном свете, песен и здорового сна в ароматных луговых травах или в тенях многовекового леса. Им были смешны человеческие горечи, поскольку никто не знакомил их ни с бедностью, ни с голодом, ни с болезнями. Величайшая сила их вечных душ, способная творить и возвращать к жизни, отдавалась нескончаемым празднествам. К счастью или к сожалению, мир наш всегда имел суть двойственную и противоречивую, а значит там, где находилось какое-либо железное правило, всегда находилось и исключение из него. Взрывая чернозём изумрудных долин своими сильными копытами, вечно беспокойные воинственные кентавры и кентавриды, смертные дети Вакха, пугали птиц своими луками, топтали ценные травы и в целом были народом до неприятного вздорным. Духи сильно недолюбливали их. Больше прочих их поражал молодой белоснежный Артемий, златокудрый, как Амур, бледный, как Луна, в честь которого его назвали, и до беспамятства влюблённый в неё. Мало кто из жителей заповедных краёв знал о том, что такое любовь. Хотя они как никто ценили красоту и умели воспевать её, хотя им были открыты тайны наслаждений, незнакомых смертным, редко когда открывалось им таинство столь заветное и прекрасное. Вот так, вопреки всему, что окружало его, Артемий был влюблён, и любви его завидовали боги. Чуть только пламя заката смущало верхушки деревьев, заставляя их алеть, Артемий бежал прочь из лесов и степей, одолевал непролазные каменные тропы и замирал на вершине обрыва, у самого берега беспокойного чёрного моря. Под крики чаек и гудение волн юноша дожидался встречи со своей возлюбленной. Утро разрывало его сердце, но не больше, чем холодное молчание, которым Луна встречала и провожала его. Она томила его своей неприступностью, обращала злато кучерявых волос в серебро, но заставляла ревновать к каждой травинке, на которую таким же образом падал её свет. За многие годы, проведённые на холмах у моря, Артемий научился считать дни, когда Луна погибнет и воскреснет снова, а полнолуние и вовсе сводило его с ума. Облачная погода, особенно зимней порой, осушала его душу, но в сотни раз радостней становилась новая встреча Артемия и Луны первой ясной весенней ночью. — Неужели ты опять идёшь смотреть на Луну?! — заливаясь звонким смехом, спрашивали дриады, в глубине души мечтавшие, чтобы кто-нибудь полюбил их так, как любил молодой кентавр. —День, когда я не навещу любимую мою, будет днём смерти моей, — мрачно взмахивая кудрями, отвечал им Артемий. — Когда же ты поймёшь, глупый отрок, что не любишь ты Луны, а только свет её, единственный на ночном небе?! — сердито каркал старый ворон, сочувствующий заблуждению юноши, которым он называл его любовь. — Взгляни, вон, в небе! Тысячи ярких звёзд загораются над западной частью леса, и одетый в медь и золото Гелиос, любовь которого согревает нас, отступает за море! Есть в краю нашем и благодать, и чёрная земля плодородная, кормящая нас, как мать, и нежный ветер, ласкающий кудри мои на бегу, и благоухающие травы, и сочные оливы, и опьяняющий виноград! Милы мне ловкие серны, милы мне нимфы, хоть лесные, хоть озёра и реки избравшие своим домом, хоть те, что с северными ветрами навеки связали свою судьбу, и ты мил, уродливый мудрый ворон, но никого нет прекраснее любимой моей! — покидая чащу, отвечал ему Артемий. — Луна бездушна и далека, а мы здесь, под твоими копытами, осязаемые и ласковые, красивые и сладкоголосые, обнимем и поцелуем тебя, коли придёшь к нам! — влекли сирены, приплывавшие посмотреть на Артемия, когда он садился у их моря и ждал восхода лунного. Ничего не отвечал им Артемий, лишь ждал, томительно ждал, и утомлённые скучным его времяпрепровождением сирены уплывали прочь, в подводные свои владения. Над скалами, соседствующими с морем, любила гулять богиня Аура, дочь Эфира, горного воздуха, и Гемеры, дневного света. Мало кто мог поспорить с её красотой. Походка её была легка, если вообще спускалась она на землю, белоснежные волосы вились, как воздушные потоки, смех звенел, как хрусталь горный, а лицо было чисто и светло, подобно солнцу. Хоть Аура была прекрасна, но слишком непостоянной и несерьёзной казалась она, когда рвала листву в лесах, мутила море и пугала птиц. Много любовей имела она и сменяла. Так как для Ауры было неприемлемым гулять в одних и тех же местах, постоянно носилась она над горами, вдоль моря, пока наконец не добралась до уступа, на котором привык дожидаться Луны Артемий. Чарующи были бледный лик, подёрнутый вуалью печали и нестерпимого ожидания, и падающие на безжизненную серость камней слёзы любви Артемия, так что чуть только взгляд небесам подобных глаз Ауры упал на дивного юношу, сердце богини было отдано ему. — Если слёзы твои печалью вызваны, знай, счастье пришло. Если плачешь ты в ожидании любви своей, знай, это я, — спускаясь вниз, пропела, а не произнесла Аура. — Любовь моя за горизонтом таится, в небесной вышине, и нету мне счастья без неё. — О ком мысли твои, когда богиня стоит перед тобой?! —синея от злобы, вскричала Аура, и эхо голоса её потрясло соседний утёс. — Любимая моя Луна, светило ночи, серебряная дева. —невозмутимо говорил Артемий, не глядя на юную богиню. — Ведь ты смертный, да ещё и бескрыл! Никогда, никогда тебе не добраться до неё! — А ты крылата, богиня, —взволнованный первыми лунными лучами, шепнул юноша. —Ветра западные как псы твои цепные, и так легка твоя поступь, что наказание тебе — стоять на земле. Ты же могуча, о богиня, подними меня вверх, к возлюбленной, отнеси меня к Луне в небеса ночные! — Никогда не стану я прислужницей смертных! —вмиг разлюбила Артемия Аура, ведь любовь её эфиру подобна, а месть страшна. —Разве что ты сам полетишь за мной. — Разве смогу я парить в небесах, как птица, покуда я смертен, покуда я бескрыл? — Люди не знают этого секрета, но я научу тебя, как летают боги. Оттолкнись от земли хорошенько, прыгни с обрыва и взмахни руками! Ветра мои подхватят тебя и отнесут прямиком к Луне. И Артемий, не помнящий себя от счастья, поверил Ауре. Так сильна была любовь его, что на всё готов был юноша ради неё, хотя бы и научиться летать. Быть может, уродливый мудрый ворон предостерёг его, но ах, как невыносим, как циничен он был порой, в то время как каждым действием Артемия руководила сама Любовь, светлейшая из светлейших! Пока Аура, оторвавшаяся от земли, манила его подолами своего прозрачного платья, Арсений отскочил назад на сильных ногах, разбежался хорошенько, соскочил с обрыва и замахал руками, будто крылами. Огромное всепоглощающее чувство в груди, мучающее и ласкающее, возвышающее и делающее ничтожным, дарило ему веру в то, что он способен сделать то, чего не дано было сделать ни одному кентавру, но любовь Ауры эфиру подобна, а месть страшна, и даже когда молодой кентавр летел на острые скалы, ветра расступились перед ним, не мешая ужасной болезненной смерти. Белоснежная худая грудь первой встретила острые зубья скал, алая кровь окрасила море. Последний взгляд свой, непонимающий, испуганный, полный боли и отчаяния, Артемий бросил не на парящую над ним Ауру, а на встававшую над морем розоватую Луну, от чего богиня, взбешенная, помчалась прочь. Бездыханное тело подхватили пенные волны, выбросили на берег. Жившие рядом ореады, знавшие Артемия как частого своего гостя, нашли его глубокой ночью. Плач их эхом гулял по ущельям. Ореады же отнесли Артемия к горе Парнас, где творила и вдохновляла на творчество и важнейшие науки целая семья муз. Там нашло пристанище беспокойное сердце кентавра, в могиле, которую вырыли фавны, в могиле, усаженной белой энотерой, лунным цветком. Эрато, нежнейшая из муз, сложила песнь в его честь, и не было слаще печали, чем та, что звучала с нотами её, но листы со стихами истрепала нежданная буря, пришедшая с запада, и была утеряна она до последнего словечка.