***
В декабре отец преображался. Он вешал на стену расстроенную, порыжевшую от времени гитару, крепко затягивал лиловый атласный кисет. Блестящие черные глаза наполнялись сладостной польской грустью. — Слышишь, Агнешка, Адвент пришел. Скоро Рождество, — тихо говорил отец, и сиплый голос его застывал в сумрачной жаркой комнате. Нас ожидал четырехнедельный пост. Отказываться от мяса не было смысла — оно было нам не по карману уже несколько лет — и поэтому отец прекращал гулкими зимними ночами петь романсы, ежечасно курить и просил меня четыре раза в день читать вслух старый потрепанный бревиарий в черном кожаном переплете. Я отчаянно путалась в таинственных латинских строчках, предательски расплывавшихся перед моими глазами, забывала креститься, но отец, казалось, не обращал на это внимания — он молча перебирал четки, лежа на линялой кушетке у обледенелого окна. Вскоре боковым зрением я начинала замечать, что его пальцы, крепко сжимающие розарий, замирают, и тогда прекращала чтение, чтобы, неслышно прокравшись в крошечную переднюю, натянуть на себя пальто и раскисшие боты и выскользнуть в непроглядную муть декабрьской улицы. Клеенчатая дверь, словно сообщница, хлопала глухо и мягко. Древняя польско-немецкая слободка, отрезанная от города полузаброшенным кладбищем и водокачкой, доживала свой блестящий век. Я брела, утопая в грязном мокром снегу, и мне казалось, что мимо меня легко и стремительно проносятся дрожки великолепной княжны Шумовской, еще несколько лет назад бесследно исчезнувшей промозглой ноябрьской ночью, что в костеле, оскверненным Парфеноном возвышающимся над погостом, горят свечи и гремит орган. Но вокруг лишь судорожно кутались в липкие белые комья разом потускневшие особняки, и непривычная тишина заколоченных окон гнала меня обратно, в тесную темную комнату, где изредка вздрагивал от сквозняка семидесятилетний спящий отец. — Где ты была, Агнешка? — тревожно спрашивал он, просыпаясь. — Так, — пожимала плечами я, зажигая лампу и устаиваясь у него в ногах с Диккенсом, — гуляла, размышляла о Господе.***
— О чем речь? — отец повесил на стену расстроенную, порыжевшую от времени гитару, крепко затянул лиловый атласный кисет. — Ни о чем, — сказала я и аккуратно разгладила тонкий, в стройных черных рядах листок. — Поезжай, Агнешка, — отец погладил меня по голове, — не упрямься. Письма из Одессы в этом году приходили на удивление часто. Мать хотела забрать меня от голода и разрухи к морю, зарослям олеандра, пестрым еврейским кварталам. Она писала, что ей периодически удается получить роли и что в ее жизни наконец-то тот, кто способен обеспечить мне блестящее будущее, учебу в Париже. — Она хороший человек, хороший, — твердил отец, хрипло вздыхая, — такая, как ты. Черными декабрьскими ночами мне снилось море. Оно успокаивающе шумело, доброй соленой лапой забирало все мои горести, подобно грозному ветхозаветному пророку стирало с лица земли всю тьму и страхи нашей слободки. Я просыпалась озлобленной и разбитой. — Отец, — сказала я однажды после утренней молитвы, — дайте денег на билет. Мой голос дрожал и несся ввысь, затихая под закоптелым потолком.***
До отхода поезда оставался час, до Рождества — сутки. Я отчаянно бежала вперед по заснеженной мостовой, минуя особняки, костел, кладбище, и, хотя старый кожаный чемодан тянул меня вправо, мне было удивительно легко и приятно, как будто море ждало меня за обшарпанным углом исполкома. Мое воображение рисовало сцены встречи. Я не помнила свою юную счастливую мать, ни ее улыбку, ни руки. Я не помнила и ее новый адрес, который, впрочем, был на конвертах, оставшихся лежать аккуратной стопкой на ломберном столике в передней. От городской заставы до дома было не более двадцати минут бега, и меня оставалась надежда.***
*** Мягко и глухо хлопнула клеенчатая дверь. Дома было тепло. Из комнаты плыл терпкий запах трубки, доносилось нежное позвякивание струн. Я поставила чемодан, взяла со столика письма. — Фельдманы съехали, не ходите! Меня тоже ждали море и мать. — Я не задерживаю! Отец выходит из комнаты, рассеянно смотрит на меня большими черными глазами. Мы стоим напротив друг друга, отражаясь в старинном зеркале в кованой раме, и молчим. Он обнимает меня так крепко, что я не могу дышать.