Твое имя - самый прекрасный стих

Глаза Майкла напоминают своим цветом море после шторма… Я различал в их сиянии все краски жизни: небо, море, воздух. Блеск радуги. Ощущал острый соленый бриз, влажный песок и солнце, бледно укрытое облаками. Каждый раз, отваживаясь заглянуть в его глаза, я тонул в волнах этого взгляда, в мягком течении, что выносило меня к дивным берегам, любимым и знакомым, несмотря на их дальность. Только там я мог жить, там, в мерцании его зрачков. Майк был высоким, худощавым и белокожим, с розовыми губами, блестящими, словно драгоценные камни — гладкий, прохладный алмаз, идеальный искус, сияющий среди жемчужин. Его белокурые волосы падали на высокий лоб, обрамляя нежный овал лица – лица без малейшего намека на бороду. Эти локоны, словно рама, подчеркивают красоту шедевра — удивительно прекрасного лика. Первое, что я заметил, когда мы познакомились на выставке импрессионистов в Париже, — его пальцы. Они поразили меня. Белоснежные, словно холодное молоко, длинные и тонкие. Почти женские. Напоминающие пальцы пианиста. Казалось, будто я могу разглядеть сухожилия, просвечивающие сквозь кожу при каждом их движении. Я долго наблюдал за ним, завороженный открывшейся передо мной картиной, пока эти пальцы сжимали хрустальный бокал с шампанским. Затем я перевел взгляд на тыльную сторону его рук, изучая рисунок голубоватых вен, и, наконец, увидел крошечные шрамы. Мне хотелось рассмотреть каждый сантиметр этого тела, и я поднялся выше, впиваясь взглядом в бледную шею, украшенную дивным рисунком артерий и тонких вен, и остановился, задержавшись на точеном подбородке. Он был гладким и изящным. Мне так хотелось провести по нему языком. Хотя бы немного сжать зубами это бледное совершенство. Именно в этот момент он поднял глаза от содержимого своего бокала, очевидно почувствовав мой плотоядный взгляд. Он заметил меня, но я и не собирался скрываться. Несколько мгновений наши глаза не отрывались друг от друга, затем он, улыбнувшись, отвел взгляд. — Если хотите, можете поговорить со мной вслух, а не только с помощью телепатии, — сказал он. Его голос наполнил меня, словно я попытался дышать под водой. Но потом была лишь теплота, уют и радость. Он не пытался насмехаться надо мной, слегка смущался, стараясь скрыть это от меня, впрочем, не слишком успешно. И… Да. Он подошел ко мне и встал рядом, взглянув на картину, которую я изучал до того, как наткнулся на другой шедевр. — Моне, не так ли? — сказал он, и глотнул шампанского. – «Парламент в Лондоне». Вам нравится? Я кивнул, безмолвно соглашаясь, ибо сил на слова не было — меня поглотил холст в своих красках. — Напоминает мне о доме. Он повернулся, чтобы бросить на меня взгляд, и снова рассмеялся. — Ваш дом похож на Биг-Бен? Должно быть, вы очень богаты. — Родители, а не я. Мое детство прошло в подобном замке. Искренность, прозвучавшая в моем голосе, обескуражила его. Вероятно, поначалу он решил, что я произнес это, чтобы, словно глупец, пустить ему пыль в глаза смешным хвастовством. Кто знает, скольким до меня захотелось подойти к нему и рассказать волшебные сказки о своих домах, роскошных спортивных автомобилях и коллекциях совершенно ненужных ему предметов, заставляя почувствовать себя плебеем, которого милостиво приглашают на ложе с балдахином, вместо его собственной кровати с голым и пыльным матрасом. Все это я прочитал в его глазах и почувствовал в мягкой усмешке. — Теперь я живу в Париже, — сказал я, желая закрепить успех, и никоим образом не заставить его ощущать себя неловко. — Здесь, неподалеку. И занимаюсь изучением закона. Он кивнул и допил шампанское одним глотком. — Будущий юрист. Откуда вы родом? — Из Литвы. — Должно быть, вы проделали большой путь. Мы так пристально изучали друг друга, что со стороны, наверное, могло показаться, будто мы бросаем друг другу вызов. Я был покорен им, и это ощущалось совершенно очевидно. Мой голодный взгляд светился жаждой, когда я смотрел на него. Он нерешительно закусил губу, растерянный таким напором, затем протянул мне руку. — Я Майкл, Майкл Росс. Я пожал ее. — Харви Реджинальд Спектер. Я видел, как про себя он повторил мое имя. Мягко, почти мечтательно. — У вас не слишком распространенное имя. — Разве вам не нравится? — Au contraire*. Оно очень благородное. Как у аристократа. Я слегка улыбнулся, польщенный. Когда-то я и был им. Бродил по старинному фамильному замку, окруженный слугами, посещал банкеты и разговаривал с самыми разными великосветскими персонами. По крайней мере до войны. А потом пришли большевики, разгромили наш замок, убили моих горячо любимых отца и мать и бросили нас с братом в лапы к нацистам. Вспомнив своего невинного, маленького брата, я вздрогнул. Мои ноги едва не подкосились, ослабев, так что мне пришлось сделать шаг, дабы позорно не рухнуть на пол. Майкл подхватил меня. Его руки сомкнулись на моей груди, стараясь удержать на ногах. — Вам нехорошо? — спросил он. Я провел рукой по лбу, стирая выступивший пот, затем покачал головой. Сделал все от меня зависящее, чтобы улыбаться. — Здесь слишком душно, — сказал я. — Вы правы. Идемте на воздух. Прохладный воздух, поднимающийся с каменных парижских мостовых, не смог остудить меня, ибо идущий рядом юноша заставлял еще больше пылать: от его голоса, когда он говорил, слов, сопровождавшихся бурной жестикуляцией; прекрасных пальцев, сжимавших сигарету, и привычки закрывать глаза каждый раз, когда он вдыхал сигаретный дым. Каждый его шаг был для меня новым дыханием, новыми красками этой жизни. Это случилось, когда он сказал мне, что происходит родом из Баварии. Тогда вместо увиденного поначалу моря, о котором я говорил до этого, моим глазам предстали горы и озера. Я увидел их столь же четко, как только что проявленные фотокарточки. Он поведал мне о своем детстве, которое прошло среди потрясающих пейзажей, окружающих его дом, так часто утопающий в снегу. Там он научился любить музыку, особенно фортепиано — и тогда я усмехнулся, вспомнив о своих ассоциациях с его руками. Больше в его доме не было ничего интересного, и он полностью отдался игре на музыкальном инструменте. Это стало его профессией. Он любил классическую музыку, но также блюз и американских исполнителей. Мы дошли до одного из бистро, коими так славен Париж, и присели за столик. Он был совсем небольшим, и мы устроились достаточно близко друг от друга. От прохладного воздуха наши щеки слегка раскраснелись. — А стихи? — спросил он. — Вы любите поэзию? — Очень. — Мой любимый поэт — Верлен. Я могу читать его стихи часами, клянусь вам! Они заставляют меня чувствовать себя наполненным, завершенным, так сказать. Он протянул мне сигарету, но я вежливо отказался. — А что любите читать вы, Харви? — Самое любимое у меня — одно старинное немецкое стихотворение, баллада. Я часто думал о ней, когда был ребенком, — я наклонился ближе к нему, — но ее смысл открылся мне лишь совсем недавно. Он улыбнулся, пристально глядя на мои губы, затем ресницы и неприкрытую шарфом шею. Я увидел в его глазах ту же жажду, которая сжигала и меня с первого мига, когда я раздевал его взглядом на выставке. — И как же оно называется? Возможно, я могу… — Майкл. Я почувствовал его запах, такой приятный, такой опьяняющий, и желание поцеловать его ударило меня, словно электрический провод, опущенный в воду. Я совершенно отчетливо ощущал, как сжигает внутренности эта надоба, опаляя тело. — Твое имя — самый прекрасный стих, моя баллада. Мы встали еще ближе, он смотрел на меня, и я видел в его зрачках отражение моей улыбки. Затем он медленно отодвинулся от меня. — Не здесь, — прошептал он, почти не размыкая губ. — Тут не безопасно. Следуй за мной. Мы встали, я бросил несколько монет на столик, хотя мы ничего так и не заказали. Он шел быстро и уверенно, рассекая мощеные улицы, затем остановился, завернув в первый же неосвещенный переулок, вставший на нашем пути. Он прижался спиной к стене и поднял на меня глаза. Я стоял, молча глядя на него. — Иди ко мне. Я послушался. Прижался к его бедрам своими и провел руками по груди, оглаживая ребра. Мои ладони замерли, чувствуя, как бьется его сердце. Я так близко склонился над ним, что мог отчетливо ощущать его дыхание на своих губах. Затем нежно накрыл этот желанный рот своим, чувствуя его улыбку на своих губах. Он обнял меня за шею и прижался всем телом. В ту же ночь я испытал жар его обнаженного тела, когда эта бледная плоть горела под моими руками. Он привел меня в свою квартиру, такую же теплую и уютную, как он сам. Я вдыхал его в себя, желая насытиться каждым сантиметром его кожи; покрывал поцелуями малейшие изъяны, которые, казалось, делали его тело еще прекраснее. Мне хотелось заполнить собой каждую его пору и самому запомнить, выжечь в памяти образ этого мужчины, чтобы он навсегда запечатлелся перед глазами. Он оседлал мои бедра, и я вошел в него, впиваясь пальцами в его спину и оставляя на ней свои следы. Он изогнулся, а потом вцепился зубами в мое плечо и шею, проведя по ней языком. Не больно, но очень чувственно. Я до сих пор помню, как капли его спермы горячим потоком окропили мой живот, и от этого я сам не в силах более сдерживаться, излился в него. Он, тяжело дыша, застонал, или, возможно, это был я, а не он. Я не знаю, мир смешался в моих глазах. Вероятно, могло показаться, что мы сильно поспешили, но в нашу эпоху, отношения между двумя мужчинами не могли бы сложиться иначе. Я всегда предпочитал ухаживать за людьми, которые мне нравились, которые очаровывали и покоряли с первого взгляда, а не потому, что я должен был, ибо так диктовал мой статус джентльмена. Но иногда, вот как сейчас, иначе было невозможно. Я замечал прекрасного юношу, брал его за руку, демонстрируя свои намерения, и если он не находил их оскорбительными и отвечал взаимностью, то в скором времени мы уже оказывались в каком-нибудь убежище, голые и предающиеся любви. Кожа к коже, смешивая наш пот и двигаясь друг навстречу другу, словно удары сердца. Редко, очень-очень редко ночное приключение выливалось в отношения. На дворе едва отгремела война, и в памяти все еще свежи были нацистские бесчинства, которые уничтожали таких, как мы, и подобные отношения между мужчинами просто не имели право на существование. Мне не нравилось слово «гомосексуалист». Я признаю, что с другим мужчиной все было проще, свободнее, насыщеннее, более возбуждающе. Однако не могу отрицать, что свидание с хорошенькой женщиной было бы мною отвергнуто навсегда. И даже будто я не получу от него удовольствие. Пол никогда не играл для меня большой роли, главное — желание. Но ни к кому и никогда я не испытывал того гормонального дисбаланса, которое люди так красиво зовут «любовью», и должен признать, что мне нравилось управлять своими эмоциями, манипулировать ими, чтобы потом ощутить всю их насыщенность в одном-единственном выплеске — сексуальной разрядке. С кем бы я это ни делал — это было не важным. Главное, чтобы человек был более-менее привлекателен. Еще образованный и вежливый, ибо грубости я не терплю. Все было очень просто. Несколько движений, и мне удавалось ощутить миг освобождения, почти восточной нирваны и покоя. Покоя от воспоминаний горящего и развороченного замка, изувеченного лица Маркуса и тела моей матери, разорванного бомбой на части, но так и не выпустившей из рук моего младенца-братика. От моей постоянной жажды мести, сжигающей внутренности, хотя я давно уже убил всех, кто имел хоть какое-то отношение к ужасу, обрушившемуся на мою семью. Существовало нечто внутри меня. Слепая бесплодная ненависть, которую я не мог объяснить, а потому и не имел сил избавиться. Ни разу я не просыпался на следующий день, желая остаться рядом с одним из моих случайных любовников, и мне никогда не приходило в голову, что им бы захотелось подобного от меня. Поэтому я одевался и уходил. Тихо и без скандалов, навсегда отсекая чужаков от себя, едва хлопала за спиной дверь. Тело свое получало, и на этом все заканчивалось. Когда я проснулся рядом с Майклом, то не смог сдвинуться с места. Я лежал, глядя на него целый час, смотря на то, как мерно поднимается и опускается его бледная грудь, как бьется венка на шее, носящая мои следы. "Он был таким яростно-страстным", – подумалось мне. Чудесным. И принял меня так, словно это было не впервые. Словно так и должно было быть. Я протянул руку, чтобы прикоснуться к нему. Легко-легко, всего лишь кончиками пальцев. Майкл проснулся. Я отстранился. — Bonjour. — Bonjour, Майкл. Он спросил меня, достаточно ли удобной была кровать, и удалось ли мне выспаться. Я ответил «да». — Я замечательно выспался. Мы смотрели друг другу в глаза долго, почти не мигая, находясь в замешательстве и не зная, что делать дальше. — Вы хотите, э-э… — он нервно провел рукой по волосам, ранее взъерошенными моими же ладонями. — Может, хотите немного кофе? Он сварил кофе, и мы выпили его, все еще голые, и окруженные почти священной тишиной. Я чувствовал напряжение. Наше общее напряжение. Мы не смотрели друг на друга, избегая прямых взглядов. Он хотел, чтобы я остался. И я сам необъяснимо не хотел уходить. Внезапно мы, не сговариваясь, бросили чашки на пол, и набросились друг на друга, занявшись сексом на столе. — Не уходи, Харви, — выдохнул он, пока я двигался внутри него. — Не уйду, я не уйду…. Я никогда больше не уйду.