Прощай - и здравствуй

У нее в волосах — седые пряди. Много, много. А на лице — морщинки: около губ и вокруг глаз. Она держит спину прямо, как и всегда, на ней черный строгий костюм и черная шляпка, а в руках – старая фотография. И на фотографии она беспечно и безудержно молода. Так же сильно, как и та, что стоит рядом и улыбается в камеру — солнечно и весело. Ее глаза слезятся, и она сердито моргает. Еще не хватало плакать! Тушь потечет. Она думает, что ее волнует только тушь. Пусть так. В далекие дни ее еще звали Регина. Сегодня она в основном откликается на миссис Миллс — она так и осталась Миллс, потому что ей не хватило храбрости сменить фамилию. Хотя вместо правды она говорила всем, что ей просто не нравится, как звучит фамилия, которую ей предлагали. Регине Миллс — семьдесят пять. Она хочет жить до ста, но не знает, как проживет одна. Потому что это попросту невозможно. На фото рядом с ней молодая женщина. Она обнимает Регину за плечи и собственнически протягивает к себе. Застывшая во времени Регина хмурится и делает вид, что ей не нравится происходящее. Нынешняя Регина знает, как много лжи в этом «Мне не нравится». Но когда-то она думала, что такое выражение лица защитит ее от всего. Половицы чердака скрипят так, будто кто-то остановился рядом и замер, глядя на старое, чуть выцветшее, фото. Регина вздрагивает в далекой встрепенувшейся надежде. Но нет: магия ушла вместе с последним проклятием, и они жили без нее долго и счастливо. Гораздо дольше и счастливее, чем кто-нибудь другой. — Нам отмерили много времени, Эмма, — говорит Регина, все еще кривя губы так, словно собирается заплакать. — Гораздо больше, чем мы с тобой заслужили. Большой палец ее, дрожа, гладит фото, задевает прикосновением улыбающееся лицо. Вспышками проносится то, что теперь останется только в памяти. Тепло руки. Ласка взгляда. Шепот, едва различимый в ночной тишине. Заполненные солнцем вечера, которые они привыкли делить на двоих. Эмма умерла во вторник. В последний день осени. У нее просто остановилось сердце. Врачи сказали, что она не мучилась. Вернувшись из морга, Регина долго и истерически смеялась, зажимая рот руками, пока не умылась холодной водой и не затихла. Эмма умерла так, как и жила: быстро. Сумеет ли так Регина, когда придет ее время? Генри хотел заняться похоронами, но Регина не позволила ему. Это была ее Эмма. В последние дни она должна была принадлежать только ей, и Регина эгоистично не хотела делиться ни с кем, хотя и понимала, что это нечестно. Что и Генри, и Мэри Маргарет, и Дэвид, и Нил заслуживают того, чтобы побыть с ней. Регина все это понимала. И делала так, как нужно было ей. Может быть, потом она извинится перед всеми. А может быть, нет. Дом опустел. Регина бродила по нему сутками напролет, не зная, чем заняться. На второй день она начала собирать вещи, которые едва-едва сумела затащить на чердак. Она подумала, что никогда не станет их разбирать. Но ее «никогда» кончилось в тот миг, когда она, вернувшись с похорон, переступила порог молчаливого дома, в котором больше не прозвенит смех Эммы. И вот началось новое "никогда", которое уже ей не принадлежит. Регина снова и снова гладит пальцами фотографию, словно надеясь почувствовать тепло щеки, а по ее собственной щеке бежит нехотя что-то горячее и мокрое. Они с Эммой были вместе тридцать лет. Регина всегда думала, что это много. Она думает так и теперь, но что-то внутри кричит — мало! Слишком мало! Еще немного! Еще бы год! Полгода! Да что там — Регина отдала бы половину оставшейся ей жизни за один лишний день с Эммой. Всего один день. Застывшее время неохотно переваливается через невидимую границу. Регина почти физически чувствует, как оно проходит мимо. Все теперь будет проходить мимо. Солнце закатилось. Ее личное, яркое, бесшабашное солнце. Регина не помнит, успела ли сказать Эмме «Люблю» в последний раз. Ей кажется, что нет, и это тревожит ее. Грызет изнутри. Но ведь Эмма знала и так, не могла не знать. Фотография холодная и греется лишь прикосновениями по-прежнему дрожащих пальцев. Регина всматривается в дорогое лицо и вдруг всхлипывает, а услышав себя, пугается и свободной ладонью зажимает кривящийся рот. Она не плакала ни разу за прошедшие тридцать лет. И ей не хочется вспоминать, каково это. Вокруг слишком много коробок. Надо их разобрать. Снова. Потому что где-то среди вещей должно было сохраниться немного тепла. Немного магии, которую Эмма оставила после себя. Может быть… Регина закрывает глаза. Нет. Нет. Не надо ничего разбирать. Пусть все останется как есть. Надо попрощаться. Отпустить. И запереть чердак на самый большой и прочный замок из имеющихся. Половицы снова скрипят. Регина вздрагивает и прижимает фотографию к груди. Она молчала на похоронах. Вместо нее последнюю речь произносил Генри. Он останавливался и запинался, Регине хотелось накричать на него, но она не могла выдавить из себя ни слова. Словно если бы она заговорила, это стало бы настоящим концом. А пока она молчит… Эмма где-то рядом. Потому что она не попрощалась с ней. А если так, то Эмма не уйдет. Регина не шевелится, вслушиваясь в аккуратный скрип половиц. «Я люблю тебя, — думает она сквозь медленные слезы. — Мы прожили с тобой счастливую жизнь. И я не променяла бы ее ни на какое бессмертие. Я не хочу прощаться с тобой. Ни сейчас, ни потом…» Они не обещали друг другу вечности. Должно быть, оттого, что обе прекрасно знали: этого обещания им не сдержать. Они растеряли всю принадлежавшую им магию. Обменяли ее на то, что кончилось несколько дней назад. Или нет? Что остается от любви, когда уходят любимые? Регина думала, что они уйдут вместе. Что последнюю дорогу выберут, крепко взявшись за руки. Но так не случилось. Она должна отпустить. Все еще должна. Нечестно с ее стороны удерживать Эмму здесь. Это понимается умом, но не сердцем. А может быть, она уже отпустила? Когда собрала вещи и перенесла их сюда? Регина дышит — размеренно и медленно. И продолжает вслушиваться в скрип за спиной, который словно побуждает ее к чему-то. «Прощай, — думает она сердито. — Если тебе так нужно уйти — уходи. Прямо сейчас! Ну же!» Ей нужна магия. Хотя бы капля. Но рядом нет Эммы, а без нее никогда ничего не получалось. Сердце отчего-то стучит слишком взволнованно и почти болезненно, сбивает дыхание. По щеке снова течет что-то мокрое, вот только, кажется, это уже не слеза. Звонким лучом зимнее солнце врывается в мансардное окошко, и Регина отворачивается, на секунду прикрывая уставшие глаза. А потом открывает их и замирает, отмечая, что сердце больше не болит и что чердак уже не чудится серым и пыльным. Вокруг только золото осени, которая, кажется, решила вернуться. А рядом… — Здравствуй, — говорит она хрипло, глядя на фигуру, залитую светом. — Здравствуй. Она улыбается, без сомнений протягивая руку. Ей снова — тридцать пять. И она знает, что доживет до ста.