Тишина

Они редко разговаривали. Даже слишком редко для тех, кто путешествовал вместе уже столько времени, словно бы ветра Содружества и извечные выстрелы из орудий восполняли им весь недостаток в общении. В обыкновении же голос раздавался во время обмена несколькими невыразительными, пустыми фразами, которыми перебрасывались они в боях, практически не отвлекаясь от самого нелегкого процесса. Механически, как могли бы с иронией сказать некоторые. И все слова исключительно для того, чтобы скорректировать движения, пусть и без того их безмолвной слаженности многие могли бы лишь позавидовать, досадливо цокая языком. Или же, вновь тишина разрывалась в клочья, когда возникала необходимость в обмене мнениями - Нора порой не доверяла самой себе, но синту верила неизменно, поражая и его самого, который, отвечая, позволял восстановиться покрову. Выжившая ненавидела длинные, светские, отягощающие беседы, во время которых неизменно пытались проникнуть глубже, в самую сущность, в попытках выяснить больше, чем следует. Значительно больше. Раньше - в той жизни, она относилась к ним значительно легче, спокойно принимая практически все. Ведь и особенно болезненных тем не существовало. Мир, несмотря на волнения, был значительно проще. И позволял быть собой без страха. После же сна, в котором существовали только холод и вечная тьма, ушедшие с нею и после пробуждения, Выжившая более не могла разговаривать открыто, словно бы утратив способность к теплым разговорам после того злосчастного выстрела. Приказы же не требовали говорить более, чем ей хотелось. Ей уже, по правде говоря, практически ничего не хотелось, несмотря на попытки многих ее разговорить, развеселить, заставить верить, что не все так и плохо. Им проще, как признавала она потом, прогоняя незадачливых визитеров. Они не теряли самих себя за мгновения для сознания, даже не ощущая тех лет. Они не просыпались в опасном мире, где их никто не ждал по-настоящему. И они могли говорить так, как не могла говорить она. Ник же не требовал слов. Он никогда не переступал границу дозволенного, никогда не пытался заставить Нору рассказывать о прошлой жизни более, чем требовалось, ощущая тонкую границу, как никто другой. Ведь и сам помнил то, что помнить не следовало, то, что хотелось бы забыть и навсегда укрыть в глубинах разума. Несмотря на ту обнаженную металлическую руку и разодранную до каркаса шею, он понимал больше, чем кто-либо, пусть и никогда не демонстрировал этого. Иной бы, когда она, бесстрашная и отважная героиня, так просто и явно устав, пряталась от внешнего мира в своей мастерской, постарался бы вытащить ее, стереть с лица и пальцев густо пахнущее масло и отправить в очередное бессмысленное путешествие, надеясь, что это ее оживит. Не оживило бы. Только Валентайн понимал, насколько ей было необходимо находится в обществе молчаливого, спокойного и смертельно холодного металла, столь же безразличного, как и тот образ, что создавала Нора для других. Для тех, кто не видел, как темные пряди спадали на лоб, а глаза начинали лихорадочно сверкать. Так женщина чувствовала себя хоть немного настоящей, вернувшейся из ледяной клетки именно человеком, слыша свое размеренное дыхание, биение сердца и ощущая тепло, исключительно свое, что расходилось средь столь рьяно поглощавшего его материала. Иногда, правда, зарывшись в очередном механизме, уткнувшись в чертежи или перебирая испорченные детали, она улавливала еще и тихое, едва заметное потрескивание сигареты и чуть удушливый аромат, но ничуть не отвратный. Стоило бы приглядеться, не поднимая головы - женщина бы заметила и легкую искру на глади, и янтарные, но ничуть не пугающие глаза. Синт старался оставаться абсолютно незаметным, но, вероятно, и сам знал, что раз за разом раскрывался из-за своей странной привычки, ничуть не стыдясь подобного. Все же Ник не мог ее оставить в слишком... громком молчании, пусть она и отказывалась всегда против подобной заботы со стороны других. Но ему - допускалось. И как порой она хотела, чтобы огонек отражался на гладком металле всегда. Тому, кто сторожил спокойствие, как ни странно, тоже хотелось подобного. Пусть никто бы из них и не нашел бы возможности для признания. Но когда, в очередной раз, едва ли не впадая в дрему над своими чертежами, Выжившая упускала счет драгоценному в новом мире времени, она знала, что ей и не требовалось считать секунды, минуты, часы. Ведь всегда, в своей неизменной манере, двигаясь без раздражающего шума, что, без сомнений, разбил бы все очарование, появлялся словно бы только в тот момент тот, кто подавал свою целую, практически не поврежденную руку. И она, все так же молча, не позволяя не единому шороху разрушить эту столь дивную тишину и практически тьму, исключавшуюся лишь двумя родными огнями, вкладывала свою удивительно мягкую кисть в теплую ладонь синта, позволяя вновь увести себя от забвения. Да, они редко разговаривали. И никогда не обсуждали этих кратких мгновений, не свойственных им обоим, оставляя их исключительно для тех ночей, полных странной и необъяснимой нежностью, едва уловимой, но слишком ценной. Им слова и не требовались. Они действительно понимали друг друга и без них.