Тот, кто гасит звёзды

      Клеменс Нотбек был честным и исполнительным человеком. Во всяком случае, сколько он себя помнил. Никогда не получал замечаний от начальства, быстро взбирался по карьерной лестнице, и техника под его руками вела себя послушно, как дрессированный пёс.       — Какого чёрта я вообще во всё это ввязался? — тихо спросил честный и исполнительный Клеменс Нотбек у альтиметра мессершмитта песочной расцветки с большим жёлтым номером "14" на фюзеляже. Прибор не ответил, и Клеменс, судорожно выдохнув, продолжил работу. Впервые в жизни ему не нравилось возиться с тоненькими проводками, перепроверять стрелки приборов и по несколько раз перекручивать болты. Взмокшие пальцы скользили по гранёной ручке отвёртки. Клеменс подозрительно оглянулся по сторонам, высунул голову из кокпита и убедился, что за хлипкой стенкой ангара бродит разве что ночной ветер, а не какой-нибудь страдающий бессонницей пилот. Несколько солёных капель выступили над верхней губой — Клеменс раздражённо их слизнул.       Он уже в третий раз придирчиво осматривал приборную доску, хотя в этом не было никакой нужды — уж Клеменс прекрасно был осведомлён, где именно была поломка. Поломка, бывшая его рук делом. Маленькая язвочка на дифференциале, в самом сердце крылатой машины, подумаешь — заметят-то и не сразу. А при составлении рапорта и вовсе спишут на несчастный случай или техническую неисправность, если даже кропотливо покопаются в изжарившихся самолётных кишках. Может, шестерня искру высекла или проводку закоротило...       Да, Клеменс всегда подходил к своей работе ответственно и никогда не получал выговоров от начальства.       Странное копошение на крыше ангара отвлекло его. Верно, голуби. Миниатюрные мехи в оперённых грудках раздувались, выпуская монотонное воркование. Птицы скреблись коготками по металлическим пластинам покатой крыши. Точно по мозгам топтались, не давая сосредоточиться.       Будь клеменсова воля, вышел бы и перестрелял этих пернатых крыс — уж тогда на завтрак будет кое-что поприличнее подтухших консервов. От одной только мысли о жареном мясе желудок издал короткий унылый вой. Да, думать о еде. О еде, а не о подпорченном дифференциале и тягучих каплях масла, вытекающих из него, как кровь из медленно подсыхающей раны...       — Не против, если я посижу тут немного? — Высокий голос, сипловато-надрывный, раздавшийся в ангаре, вошёл Клеменсу загнутым кинжалом промеж лопаток. От неожиданности зубы больно сжали кончик языка. Испуганное сердце подскочило к горлу и заблокировало путь словам.       — Нет-нет, конечно ты не помешаешь, — запоздало ответил Клеменс. — Не спится?       — Ещё как. — Быстрые шаги вошедшего слабым эхом покатились по ангару. Он всегда быстро ходил. — Готов подработать моим личным психиатром?       — Простите, герр Марсель, что сегодня в моём кабинете не прибрано, а ваша любимая кушетка так некстати развалилась от попавшего в неё британского снаряда, так что можете расположиться на тех удобнейших ящиках. — Клеменс старался говорить как обычно, с ноткой наигранной издёвки, но в голосе звякнула натянутая струна притворства.       — Ещё бы добавил "герр гауптман", и пришлось бы с утра здесь весь пол отмывать от жирного слоя лицемерия и задолизания, — послышался короткий, но какой-то невесёлый смешок. Как сухая ветка на ветру обломилась.       Клеменс отложил отвёртку и высунулся из кокпита.       — Начинай исповедь, Йохен, — обратился он к усевшемуся на ящики из-под запчастей грешнику.       — Ничего особенного не случилось, на самом деле. — Йохен сидел как-то непривычно — тощие острые коленки плотно сведены, светловолосая голова чуть втянута в по-птичьи узкие плечи. Что бы он там ни говорил, он был сам не свой. — Просто ночной кошмар. Не бери в голову.       — И, всё же, сейчас глубокая ночь, с утра вылет, а ты, блять, вместо того, чтобы храпеть в своей палатке, сидишь здесь и места себе не находишь, — осторожно подтолкнул его Клеменс.       Йохен упёрся взглядом в пол, выудил из широкого кармана форменных шорт механическую зажигалку. Металлическая крышечка откинулась, и рыжий светлячок расправил крылья. Последние две недели у Йохена появилась такая привычка — он просто щёлкал зажигалкой, пару секунд слепо глядел на язычок пламени, а потом тут же его гасил. Вероятно, что-то нервное — Клеменс в таких вещах не разбирался. Вот будь Йохен разболтавшимся мотором, то тогда ему мигом можно было бы подкрутить все гайки. Но люди устроены куда сложнее и нелогичнее, чем Клеменсу хотелось бы.       — Сон. До омерзения реальный. — Взгляд светлых глаз Йохена блуждал по бороздам от шасси самолёта. — Знаешь, как когда во сне с кровати падаешь, только намного хуже и... хм, дольше, что ли? Я вроде и не спал вовсе, но не мог пошевелиться, не мог вздохнуть, да даже глазами вертеть! Будто бесконечно высокая кровать, я с неё скатился и всё падаю, падаю... чушь ещё та, да?       Йохен с натугой выжал из себя жалкий смешок, словно вовсе не он раздражённо вертел в длинных пальцах пианиста зажигалку и снова и снова чиркал ей. Храбрится, пытается обернуть всё в шутку, как и всегда.       У Клеменса свело челюсти. По животу растёкся липкий холод, будто на морозе мокрая рубашка к коже приклеилась. Клеменсу почудилось, будто он услышал, как по изнанке обшивки стукнула капля масла, вытекшая из повреждённого дифференциала.       — Довольно жуткая чушь, учитывая твою профессию, — пробубнил Клеменс после неловкой паузы.       — Чёрт, извини, у меня из-за всего этого как-то из головы вылетело, что у тебя, эта, как её, — Йохен смешно защёлкал пальцами, — акрофобия, вот. Не стоило, наверное, тебе таким мозги засорять.       — Забудь, такая хуйня меня не пугает, — отмахнулся Клеменс. Всегда становилось до чёртиков неловко, когда Йохен начинал как-то заботиться о нём — смешно это было. Смешно и неправильно. Офицер, чего уж там, настоящая знаменитость, лучившаяся отретушированной улыбкой с первых страниц всех газет с новостями об африканском фронте, не чурался якшаться с каким-то там авиатехником. Да и смотрелись Йохен с Клеменсом рядом до безобразия смешно — племенная борзая да безродная ободранная дворняга, не иначе.       Когда-то, когда Йохен был ещё "герром лейтенантом", а Клеменс — "эй ты, со шрамом, у меня что-то в моторе стучит", между ними состоялся страннейший разговор. Во всяком случае, так казалось Клеменсу. Он искренне недоумевал, с какой это стати офицер, к которому его назначили в обслуживающий персонал, упорно нарушает любую субординацию, не стесняется лезть с объятиями и дружескими похлопываниями по плечу. Было в этом панибратстве что-то ребячливое и несерьёзное — так сопливые мальчишки возятся и щипают друг друга, подобно пустоголовым щенкам.       Клеменс ещё поинтересовался, чем же он заслужил такое тёплое отношение, в очередной раз по локоть зарывшись во внутренности многострадального "Кремового 14".       "Дружище, ты — мой техник. Вдруг однажды я тебя так достану, что решишь меня прикончить, тайно подкрутив мне что-нибудь в двигателе? Уж лучше я с тобой дружить буду", — со своей неизменной кривой усмешкой ответил Йохен.       Тогда они оба посмеялись над нелепостью того разговора.       Тогда.       Йохен умолк. Только зажигалка щёлкала в его пальцах. Щелчок, шипение, щелчок — почти что метроном.       Йохен начал так делать после того, как один шибко прыткий бриташка крепко куснул его за задницу. Клеменс хорошо запомнил тот день — вся эскадрилья прилипла к рации, потому что "Звезда Африки" просто взял и исчез. Исчез из эфира, со всех радаров, а уж чтобы разглядеть в вылинявшем небе желтую точку, и говорить не приходилось. Но Клеменс пытался — стоял на взлётной полосе, задрав голову, щурился от кусачего солнца. И молился всем известным ему богам, чтобы "Звезда Африки" так и исчез, развеялся на ветру, как слишком задержавшийся мираж, и никогда бы больше шасси "Кремового 14" не коснулись пыльной африканской земли.       Но как же Клеменс радовался и благодарил всё тех же богов, когда Йохен, главный шалопай эскадрильи, вечно навеселе и провонявший сигаретами, его, чёрт его дери, лучший друг, потный, белее зубного порошка, трясущийся, но живой, выполз из кабины истребителя.       Йохен ещё храбрился, задирал нос, широко улыбался потрескавшимися губами, с напускным восторгом рассказывал всем, какой потрясающий ему попался противник. Вот только Клеменс видел, что от дрожи он едва сигарету во рту удержать мог.       Щелчок. Шипение. Щелчок. Кажется, в этом был некий ритм.       Клеменс, сам того не заметив, стал насвистывать в такт щелчкам, продолжая копошиться с приборной доской.       Щелчки оборвались — зажигалка зависла в пальцах Йохена.       — Повтори-ка ещё раз, — неожиданно попросил он. Как-то тоскливо, совсем невыразительно.       — Дай угадаю: я фальшивлю?       — Не без этого, но ты всё же повтори. — Йохен привстал с ящиков.       Клеменс неуверенно попытался свистом прощупать ритм. Складывалось что-то вроде прилипчивой популярной песенки, которую крутили по радио год или два назад. Он осторожно скосил глаза на Йохена. Тот, как восковая фигура, настороженно следил за сложенными в трубочку губами Клеменса.       — Забавно. — Что-то лопнуло в высоком голосе Йохена. Будто струна у скрипки посреди концерта. — Забавно. Инге очень нравилась эта песня.       Вероятно, он говорил об одной из своих многочисленных подружек. Йохену в этом плане везло — женщины слетались на него, точно трупные мухи на гниющее мясо. Оставалось только удивляться, как это ему удавалось ещё и слова не проронить, а все дамы в радиусе метров пятидесяти уже вились вокруг его тощих лодыжек. Клеменс так не мог — от одного лишь звука мелодичного девичьего голоса ладони покрывались липким потом, и язык распухал так, что казалось, будто ему мало места в костяной плошке челюсти.       — Инга — это моя младшая сестра, — опроверг невысказанную догадку Йохен, — её убили в прошлом году. За пару месяцев до того, как тебя к нам перевели. Колючий, как каштан в скорлупе, ком встал в горле. Хорошо ещё, что у Клеменса хватило мозгов держать язык за зубами про "подружек".       — Я был в Афинах, когда телеграмма пришла. Выбил отпуск, рванул домой, — одна за одной лопались струны в горле Йохена, — сказали, что Ингу её жених прирезал из-за ревности. Простой, блять, ревности.       Щелчки зажигалки. Беспорядочные, без всякого ритма.       — Господи, да сейчас же война! Кто вообще убивает людей в такое время?! — В светло-голубых глазах не блеснули слёзы, но Клеменс знал, что Йохен плакал.       Проволокой под напряжением натянулось молчание. Клеменс звучно сглотнул — выдающийся кадык поршнем скользнул вверх-вниз.       — Прости, я не знал, — глухо извинился Клеменс, вылезая из кокпита. На самом деле, просить прощения ему было не за что, во всяком случае, пока что, учитывая обстоятельства, но он испытывал необъяснимо ядовитое чувство вины уже за то, что не знал.       — Какой вообще толк носить все эти дерьмовые награды и лыбиться болванчиком для репортёров? Какой из меня к чертям герой, когда я даже семью свою защитить не могу?! — Йохен согнулся пополам, упершись кулаком в лоб. Нарыв вскрылся, и гной, копившийся и бродивший не один месяц, наконец-то хлынул наружу. Однажды такое случается со всеми, кто, казалось бы, никогда не унывает, всех подбадривает, даже когда всё катится прямиком в тартарары, и насмешливо скалится, вновь и вновь отправляясь в разверзнутую пасть смерти, но сколько труп ни пудри, изнутри он будет так же гнить.       Клеменс стоял рядом и, склонив голову набок, внимательно слушал, как Йохен изрыгал ругательство за ругательством и хлестал себя розгами обвинений. Не нашлось бы слов, чтобы его утешить. Да и по правде говоря, Клеменс хотел, чтобы Йохен заткнулся. Сейчас же прекратил доверчиво выворачивать душу наизнанку, потому что ещё одно слово — и чаша переполнится. Клеменс не выдержит. Клеменс не сможет. Клеменс развернётся к самолёту и подлатает этот дифференциал, будь он неладен, чтобы завтра утром "Кремовый 14" не рассёк небо чёрной дымящейся кометой.       Как он вообще мог убить Йохена, который выгораживал его перед старшим техником, славившимся нравом похуже, чем у течной лосихи? Йохена, который лично перетягивал Клеменсу руку, когда тот рассёк её острой кромкой инструмента, потому что все медики были заняты?       Йохен смолк. Он поднял большие глаза на Клеменса — сухие, не покрасневшие. Только вот в правом лопнул сосуд, и маленькая кровяная клякса расползалась чуть ниже голубой радужки.       Йохен нервно облизал потрескавшиеся губы, провёл по ним зубами, попытавшись содрать шелуху от засухи. Только сейчас, в дрожащем свете единственной лампочки в ангаре, Клеменс заметил, как плохо выглядел его друг. Йохен отощал, хотя, казалось бы, куда уж больше. На переносице и в уголках глаз наметилась паутинка морщин.       Через два с половиной месяца Йохену должно исполниться двадцать три.       — Какое у тебя любимое мороженое?       — Что? — Клеменс оторопел от молниеносной смены темы.       — Говорю, какое у тебя любимое мороженое? — повторил Йохен, криво улыбнувшись, обнажив полоску мелких зубов. — Я тебе сегодня столько дерьма в уши влил, что теперь просто обязан угостить тебя, когда в отпуске в Берлине будем.       — Я как-то в этом и не знаток, — рассеянно промямлил Клеменс, возвращаясь к работе и невесёлым мыслям.       Вот, значит, какие они — "идеологически нестабильные". Дети-убийцы, любящие мороженое и безуспешно пытающиеся подобрать осколки собственного сердца маслянистыми от чужой крови пальцами.       Клеменс отчётливо помнил тот вечер немногим меньше года назад, когда к нему на скромный резервный аэродром пришли двое в штатском — двое идеально прилизанных жлобов в чистых костюмах. Слишком чистых, чтобы быть чистыми на совесть.       Разговор был предельно прост и честен. Клеменсу всего-то надо было отработать долг перед родиной, приглядывая за одним именитым пилотиком, иногда ведущим себя... не вполне корректно. Идеологически нестабильно, если быть точным. Ничего сложного — держаться поближе, честно выполнять свою работу, ну, а в случае чего, эти самые представительные жлобы в накрахмаленных рубашках пришлют инструкции. Глядишь, и для тяжело больной матери Клеменса в больнице Берлина место найдётся, и отцу не придётся загибаться на двух работах...       Только визитёры умолчали, где это успели раздобыть всю подноготную на семью Нотбеков. Впрочем, Клеменс и сам понимал, где.       Никто не докладывал, чем именно накосячил Йохен, но подробная инструкция, присланная в начале сентября, говорила, что кое-кто из власть имущих больше был не намерен терпеть его выходки. Рассудил, что буйная белобрысая голова слишком задержалась на узких плечах, а и без того длинный язык уж совсем развязался.       Нужно было сменить помпу системы охлаждения. Вооружившись разводным ключом, Клеменс оглядел мотор распотрошенного "Кремового 14", точно хирург, придирчиво всматривающийся в раскрытое тело на анатомическом столе. Взгляд скользнул по дифференциалу — незнающий человек ничего и не заметит. Да и масла совсем не натекло, хоть Клеменс и был уверен, что слышал стук капель по изнанке обшивки. Лучше не придумаешь — от страха уже глюки в уши лезут.       — Тебе помочь чем-нибудь? — неуверенно поинтересовался из своего угла Йохен. Видимо, Йохен был пристыжен своим откровенничанием.       — Помпу сюда тащи, — скомандовал Клеменс и уточнил, опередив вопрос: — Она в ящике за твоей задницей.       — Угу.       Йохен проворно оказался слева от Клеменса, перекатывая металлический цилиндрик по узкой ладони с рыжеватыми пятнышками мозолей от штурвала. Молча они открутили старую помпу (пришлось немного покряхтеть из-за сорванной резьбы), заменили новой. Всё это время у Клеменса на загривке прытко отплясывали мурашки. А если Йохен что-то заметит и спросит? Может, он и был чересчур ребячливым, и временами думалось, что он вовсе и не офицер, а подросток, обрядившийся в форму отца или старшего брата, но идиотом или слепцом не был.       — Раз уж сегодня день откровений, то хочу ещё кое-что тебе показать. — Йохен лукаво подмигнул, когда работа была сделана, будто вовсе минут десять назад не корчился на ящиках под ударами неприятных воспоминаний.       — Если ты про спизженную на прошлой неделе лебёдку, то я знаю, что это был ты. — Клеменс старательно оттирал масло между пальцами ветошью. — И я даже знать не хочу на кой ляд она тебе понадобилась.       Йохен притворно-оскорблённо фыркнул. Судья, уводите — виновен.       — Вообще-то, я серьёзно.       — Пропавшая лебёдка — это серьёзно, — заметил Клеменс.       — Да верну, верну я, — отмахнулся Йохен. Он выудил из нагрудного кармана какой-то листочек и мгновение мусолил в пальцах, точно колебался, правильно ли поступает. — Это мой талисман.       — Письмо от очередной поклонницы? У тебя таких талисманов целые коробки стоят, хоть всего себя ими облепи. — Клеменс слушал вполуха, весь поглощённый своими руками. Наконец-то чёрное пятно отстало.       Йохен любовно прогладил письмо, отогнул засаленные уголки. Он рассеянно покачал головой и улыбнулся странно, как слабоумный ребёнок — искренне и преданно. Клеменсу даже стало не по себе.       — Когда мелким был, переписывался с одной девочкой из Англии. Наверное, где-то... — Йохен запрокинул голову и стал загибать пальцы. — Не меньше пяти лет точно. Она должна была помочь мне английский подтянуть, а там уж само как-то слово за слово завертелось, ты знаешь, как это получается...       Клеменс понимающе кивнул, хотя как раз не знал, "как это получается" — самый длинный разговор с девушкой в жизни состоялся со швеёй, которая подгоняла рабочий комбинезон под его широкие плечи да приговаривала: "Где же вас таких выращивают?".       — Я чувствую себя таким дураком, но, Клеменс, это была моя первая любовь. Вот с настоящим щекотанием в солнечном сплетении, с липкими ладонями, с томительным ожиданием каждого письма. — Подловить Йохена на смущении было не так уж сложно — он начинал часто-часто моргать.       — Подожди, то есть... вы никогда друг друга не видели, а ты слюни распустил? — Клеменс одарил друга подозрительным взглядом. Да уж, шестерёнки в этой светловолосой голове двигались если не вразнобой, то уж в обратную сторону точно.       — Не то, чтобы... То есть, я видел её.       — Во влажных мечтах? — соскабрезничал Клеменс, за что получил ощутимый тычок под рёбра острым локтем.       — Она почему-то очень не хотела обмениваться фотографиями. Мол, загадка исчезнет, интриги не будет и прочая дребедень. Я ещё подумал, что, наверное, страшненькая, вот и не хочет показывать лица. — Йохен снова погладил письмо большим пальцем. — Но потом я придумал игру: мы должны были нарисовать автопортрет, разрезать на полосочки и отправлять друг другу по кусочку с каждым письмом.       Клеменсу очень хотелось пошутить, что, зная одарённость Йохена как художника, то с несчастной английской девочкой тот ещё уродец переписывался, но решил не прерывать монолог друга.       — Да, рисовала она явно лучше, чем я, — усмехнулся Йохен, — но в итоге всё же удалось уломать её прислать фото. Я до сих пор не встретил девушки красивее, честно. Улыбка у неё такая, знаешь… смущённая. Будто она и хочет тебе улыбнуться, но боится, что заметит кто-то ещё, потому что улыбка предназначена только для тебя.       — Эй-эй, не забывайся. Ты помолвлен, — осадил его Клеменс.       Но Йохен проигнорировал замечание.       — Она была очень одинокой и странной. Со сверстниками не общалась, всё время бродила одна по своему захолустному городишку и писала мне о заброшенных особняках, затерявшихся в лесу. Про болота, кладбища и сизую дымку над озером, где, по легенде, утопили целую семью, так что теперь там обитают русалки. У неё никого, кроме меня, не было. И мне это нравилось. Такое тщеславное чувство ответственности. Не собственности, нет, но... — Йохен запнулся. — В общем, мне нравилось быть её единственным другом. Мне казалось, что я особенный.       Два чудилы нашли друг друга, ничего не скажешь, подумал Клеменс. Но пусть эта история и казалась напыщенной и нелепой, было чуточку завидно. Так, слегонца.       — Я ведь на день рождения ей позвонил. На девятнадцать лет. С боем продирался сквозь очередь на телефонной станции, а когда услышал её голос сквозь помехи и щелчки, тихий, простуженный, немного в нос, едва дрожь в коленях сдерживал. Нёс околесицу какую-то, трещал без умолку, только бы она не догадалась, что мне страшно до коликов просто говорить с ней. Она ведь и сказала мне, чтобы я в авиацию шёл. Мол, с моей горячей головой только этим и заниматься, да и престижно... я тогда пообещал, что обязательно прилечу к ней. — Йохен похлопал себя по карманам, нашёл пачку сигарет, но, не обнаружив там ни одной, чертыхнулся.       — То есть, навешал ты бедняжке лапши на уши, — подытожил Клеменс, механически начищая инструменты после работы.       — Нет, — Йохен сложил письмо пополам и спрятал в карман, — я сдержал обещание. Я прилетел к ней. К сожалению.       Руки сжали увесистый гаечный ключ, натёртый до блеска. Клеменс отложил его в сторону и сосредоточенно поглядел на Йохена — тот каблуком ковырял пол ангара, нахмурив брови.       — Это был первый год службы. Когда англичане нам задницу надрали. Я прикрывал бомбардировщики, которые пригород бомбили. Потом по картам посмотрел — как раз её город.       — Да уж, — сдавленно проговорил Клеменс. Челюсти так сжались, что на щеках выступили твёрдые желваки. Неожиданный финал истории про сопливую юношескую влюблённость сдёрнул с небес на землю и развеял обманчивый дурман дружеской ночной болтовни.       — Я думал, когда всё закончится, поискать её. Хочу удостовериться, что она жива, нашла себе хорошего мужа и всё у неё, в целом, неплохо.       — Сам-то в это веришь? — Клеменс не вынес взгляда Йохена и вернулся к гаечному ключу да разложенным по калибру отверткам.       В ответ — гудение лампочки и шорох песчаных волн за хлипкой стенкой.       После недолгого молчания Йохен подошёл к Клеменсу. Едва ощутимо коснулся его запястья — пальцы оказались пугающе холодными, как остывшие угольки.       — Не засиживайся ты так долго. Да, тебе надо всё по тысяче раз перепроверить, но я не хочу, чтобы мой механик весь день носом бороздил лагерь. Ещё захрапишь, привалившись к крылу.       — Такое было всего один раз, а тебе только дай повод напомнить, — взмолился Клеменс, отстранив руку.       Йохен понимающе кивнул и быстро пошаркал прочь из ангара, но остановился у выхода.       — Спасибо, что выслушал. Необходимо было всё это дерьмо кому-нибудь высказать, иначе бы снова сорвался.       — Когда-нибудь я начну брать с тебя за это деньги, — отшутился Клеменс, только голос скрипнул, как ржавый гвоздь по стеклу. Но Йохен уже растворился в мазутной черноте африканской ночи.       Монотонно гудела проводка, и недовольно всхрапывал чадящий генератор. Песчаная пыль взвихрялась в желтоватом тусклом свете лампы, от которого слезились глаза. Где-то в лагере хлопало на ветру полотно палатки, и доносилось возмущённое ворчание. Издалека послышался громкий чих дежурного, прозябающего в дозоре и неусыпно глядящего в угольное небо с проблесками звёзд.       Ночь как ночь — ничего необычного.       Клеменс стоял посреди ангара. Он даже не заметил, как до крови расцарапал себе ладонь ногтями, пока слушал Йохена. Потому что знал, что некому будет угощать его мороженым в Берлине, некому будет искать ту странноватую английскую девушку, и некому будет возвращать лебёдку.

***

      Всё закончилось в без пятнадцати минут полдень. Песчинки, поднятые ветром, царапали стёкла очков. Едкие капли пота стекали по лбу, жгли глаза. Клеменс, задрав голову, как пёс на луну, вглядывался в лазурную бездну. Он сложил широкие волосатые ладони козырьком и прищурился, пытаясь уловить хоть какое-то движение в воздухе.       — Докладывайте ситуацию. Да чётче, чёрт возьми, чётче! — щипнул за ухо встревоженный голос из-под тента радиста. Вокруг уже стекались те, кто остался на земле. Механики перешёптывались, радисты шикали на них, кто-то, как и Клеменс, то и дело поглядывал небо.       Из приёмника, прорываясь сквозь шквал помех, рапортовали:       — Дым в кабине... неизвестно откуда... выполняем манёвр, чтобы дать возможность покинуть самолёт.       Это Райнер, Клеменс узнал его козлиное блеяние.       — Гауптман Марсель покинул кабину, — шипение рации стало невыносимым, будто кто-то очень громко шуршал фольгой, — подождите...       Клеменс зажал уши и зажмурился, совсем как маленький мальчик, который наивно считал, что если притвориться глухим и слепым, то всё плохое обойдёт его стороной. Как в игре в догонялки: обхватил себя руками и всё — ты в домике.       Судорога свела желудок, и тошнота обожгла горло. Клеменс знал, что случилось. У него всё получилось. Инструкция была выполнена.       Под плотно сомкнутыми веками спиралями расползались круги. Клеменс отнял ладони от ушей — на него тут же обрушился поток криков, приказов. Двое парней из санчасти уже запрыгнули в кузов полевого автомобиля.       Клеменс стоял посреди этого вихря, онемевший, приоткрыв облезлые губы. Руки страшно зудели, точно их облепила плотная кровяная короста. Он вздрогнул, когда пронёсшийся мимо солдат задел его плечом и прикрикнул: "Да не стой же ты столбом!".       Клеменс посмотрел на свои ладони — широкие, натруженные, все в мозолях и чёрных расплывчатых пятнах машинного масла и маленьких вмятинках от ногтей. Никакой запёкшейся крови. Клеменс беззвучно всхлипнул. В груди стало так больно, будто лёгкие скрутили в узел — ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Этим вечером над Африкой не взойдёт самая яркая звезда.