Птицы

«Он убил мою мать, Джим». Освальд играет на струнах незримой гитары, где каждый удар по натянутой линии звуков есть чья-то смерть. Играет боем, меняет аккорды и ритмы, срываясь чередами глиссандо [1]. Раньше лишь служит аккомпанементом, ноты на листе холодной бумаги, раз-два-три — во вторую октаву, а теперь переходит на одиночную игру и срывается сольной партией. На коже Гордона — рваными ожогами вспышки от ударов, резкими срезами ложащиеся на тело Галавана. Освальд выглядит жутко, демоном выпуская ярость через импульсы уверенных движений. Разрывая сохранность и теряя контроль. На улицах Готэма царит хаос ради хаоса. Дверь квартиры кажется непроходимым куском бетона, пока Освальд в опьяневшей лихорадке шепчет что-то о Становлении и Новом Начале. Пальцы Джима дрожат от слепой забывчивости к действиям, попадают ключом не в те места, пока Освальд улыбается дьявольски, балансируя на тонкой грани безумия. Ты знаешь, что тебе стоит развернуться, сесть в машину и ехать к своей девушке, носящей твоего ребёнка. Ты знаешь, Горди, знаешь ведь? Гордона тошнит злостью и отчаянным безрассудством, но Освальд продолжает сбивчиво выдыхать слова, так что он попадает ключом в проём и открывает дверь в свою квартиру. Вваливается туда неуклюже, пьяным куском совершенно глупого сердца, а Освальд тихо ступает следом, все так же нечитаемо улыбается, выглядя так сумасшедше счастливо, что у Гордона нечто тянет между рёбер. Тянет так, что впору им уже треснуть. Лучше срежь с себя кожу, чем позволь себя сжечь, ублюдок. Но сначала посмотри ему в глаза и скажи, что ты делаешь? Гордон толкает Освальда к стене, где низко к полу стоит длинный пуфик из натуральной кожи — у того тоже кожа натуральная; склизкая, липкая, горелая. Садится, облокачиваясь спиной о стену и, чуть резче, чем нужно, цепляясь пальцами за его запястья, тянет Освальда на себя. Назад, Горди, шаг назад — и игре конец. Освальд притупляет свою улыбку, с неуверенностью опускаясь Гордону на колени, и тот чувствует, как фитилём начинает тлеть, как скручивает в спазме основание позвоночника. Чувствует, как листьями опадают сгоревшие куски ткани под прикосновениями, когда Освальд осторожно касается его груди слева — чуть выше сердца, легкие — сзади. Не дышат. Шаг назад! Гордон обжигается, когда Освальд ведёт ладонь вниз, и злится, злится с новой силой. Натягивает галстук на шее Пингвина до упора, забывается и давит, пока тот не начинает хрипеть. В зрачках Освальда две чёрных орхидеи, цветущие до страха ярко во тьме квартиры. Джим рывком тянет за ворот его рубашки, разрывая тонкую белую ткань, отряд пуговиц бежит по кожаному покрытию сиденья. На улицах Готэма победители выходят из боя с алеющими ранами на бледном снеге кожи. Джим слегка, совсем немного сдвигает мягкую ткань рубашки с плеч Освальда, неосторожно мажет подушечками по бледной коже. Рассыпается, крошится. Чувствует, как бесконтрольно сжимаются пальцы на ткани его рубашки, всё там же, чуть выше уровня сердца. Освальд задыхается несостоявшейся страстью, глотает позывы потерять контроль. Ты такой же, как они все, Горди. Точно такое же уродливое существо. Уродливое, уродливое, у р о д л и в о е. Освальд шумно выдыхает, со скрипом, с месивом порванной о воздух глотки, отпуская смятую на груди рубашку и медленно, словно бы крадучись, расстёгивает пуговицы. Его пальцы кончиками рисуют картины на белой ткани, опасаясь резких движений, действуя невесомо и совсем немного щекотно. Гордон убирает руки с его плеч, стараясь аккуратно снять рубашку, но… Раз, два, три, Горди! Его лёгкие распирает надменным ядом ярости, чистой злости и животного, хладнокровного возбуждения, раз-два-три, раз-два-три — срывает струны, лопается основание грифа. C его прикрытых ресницами глаз слетает пламенем власть, и уже неважен разлагающийся Готэм, и Пингвин на его коленях расправляет чёрные лебединые крылья — изящность, рваный блеск, цветы, умирающие в бутонах. И Гордон чувствует, как холодны его руки на фоне разгорячённого тела Освальда, и как, наоборот, горяча пряжка ремня его брюк по сравнению с холодными подушечками пальцев. На улицах Готэма тканями рвутся мысли. Гордон впивается пальцами в сияющую темнотой в темноте белизну ткани на плечах Освальда, рвёт и отголосками слышит треск, рассеивающийся в воздухе. Проведи ты хоть сотню параллелей, а плачущий страстью Дьявол на твоих коленях так и останется плачущим страстью Дьяволом. И не помогут даже кажущиеся лебедиными крылья. Гордон расстёгивает ширинку на его брюках, ладонью надавливает на упирающуюся в ткань плоть и ловит вздохом полустон, бесконтрольно срывающийся с губ Освальда. Просовывает пальцы в шлёвки и тянет свободно сидящие без ремня брюки вниз, стягивая их с острых тазовых косточек. На улицах Готэма у победивших собак красным стыдом горят обрывки ран. Кожа у Освальда как кожа. Никакого шепчущего бархата, никаких кровоточащих лепестков роз, никаких постыдных мечтаний, спрятанных на страницах романов в дорогих обложках из слоновой кости. Кожа у Освальда неприятная, как обугленная бумага, как раскалённый солнцем камень, светло-мглистая, приторно-горькая, рвать, разорвать, обесцветить. Не к месту горящая и дымящаяся, чернеющая и бледная. Ухватись клыками за мягкое место рядом с ухом и потяни. Увидишь, слезет легко. Освальд опускает трясущиеся ладони, искушённо ведя пальцами — чьи подушечки грубые и стёртые, будто опалённые — по коже, опускаясь ниже так осторожно, будто одна неловкость — и взорвётся. Расстёгивает пуговицу брюк, глядя льдисто-заворожённым взглядом на собственные пальцы. Его движения мягки, красивы, по-детски аккуратны и нежны, и Джима это раздражает, разрывает яростью, потому что в этом городе больше нет места нежности. На улицах Готэма кошки гоняют собак. Гордон впивается ногтями в его плечи и ведёт к локтю, окрашивая кожу длинными полосами царапин — под ногтями остается немного кожи, свербит, ноет, рвет. Приподнимает бёдра и сквозь зубы шипяще велит стянуть с него штаны. Освальд повинуется; безотказно, покорно, тихо, по-собачьи. Воздух вокруг пахнет чем-то малиновым. На улицах Готэма дрожащими трупами проигрывают заведомо победители. Тело Освальда против воли поддаётся мелкой дрожи, излишне-синему холоду смеющегося города и огненному дыханию кожи. Тело Освальда мирное и бушующее, тихое и громкое, бледное и красное. Рватьрватьрвать. Тело Освальда тянется, приближается, беспомощно трётся и дышит. Гордон смотрит на тонкую линию губ Пингвина, из которой вот-вот просочиться дым, и быстро, стыдливо подносит к ней пальцы. Касается мягко, забывшись, но тут же, очнувшись, играет героя и давит на кожу в трещинах сильно, хвастливо, шаблонно и резко, проталкивая внутрь, к зубам. Собака укусит без жалости — а он не боится укуса. Но Освальд покорен, как птица, живущая в клетке, сломавшая крылья в попытке сбежать. Он пропускает в рот пальцы, обводит фаланги, по-блядски, так пошло и притом высоко. Собирает слюну и отдаёт её даром, бесплатно: бери и используй, используй лишь с пользой. На улицах Готэма птицы играют свободой. И дышит он сильно, глубоко и обильно, вдыхая малиновый воздух ртом и кожей. Вырываясь из клетки, ударяя сильнее и играя на всю, случайно — а может, и нет — цепляя костями далёкие звёзды и тайком вплетая их в нервы. И стонет громче, чем слышит, ощущая касание смоченных слюной пальцев, изгибает спину до треска и задыхается лёгкими. На улицах Готэма низшие мрази опускаются ещё ниже. Гордон проводит пальцами между его ягодиц, выслушивая чужие стоны, глотая собственное дыхание и заключая его в глубокую клетку где-то на уровне рёбер. Вводит один палец, до притворства аккуратно, до глупого медленно и осторожно. Опять же не боясь укуса. Когда чувствует, что можно, вводит второй палец, слушая стоны намного громче и едва удерживая ломающиеся прутья клетки. Сгибает пальцы внутри, пытается раздвинуть, слегка ускоряя движения и делая их более уверенными. Когда вводит третий палец, не может удержать громкий выдох и рвёт его рыком. На улицах Готэма сгорают даже в огнеустойчивых костюмах. А Освальд дышит сильно, глубоко, колотясь в немой агонии, разрывая легкие, спину и кости. Давит пальцами на плечи, хочет исцарапать, но сдерживается. Дышит черно-красной страстью и пьяным пением птиц где-то на уровне лёгких, искусывая внутреннюю сторону губы в кровь и ощущая себя так грязно и одновременно чисто. Тварь. Гордон убирает пальцы, всё так же осторожно и спокойно. Кладёт их на ягодицы Освальда и приподнимает его зад, притягивает опасно близко к себе и подстраивает. Когда он входит, где-то над головой бирюзовой гладью рушится небо в оранжевых кровоподтёках. Чувствует, как сжимаются мышцы вокруг собственного члена, ощущает до уродливости правильную наполненность и ловит глухие срывающиеся стоны. На улицах Готэма слабые нападают первыми. Освальд понимает, что больше не помнит, как дышать. Пытается вытянуть наружу воздух из переполненных лёгких, но не чувствует ничего, кроме искрящихся нитей где-то в изгибе позвоночника. Понимает, что больше терпеть нет сил, и начинает двигаться. Преодолевая тянущую боль, хотя не впервой, и давясь отсутствием мыслей. Гордон осознает, что является всего лишь человеком, и, наклоняясь, пристыженно целует Освальда в острую ключицу. Облизывает языком место укуса, будто бы стирая следы преступления, и двигается более уверенно, напиваясь неожиданной уверенностью Пингвина сполна. Двигается слегка отрывисто, мокро, грязно — тварь, тварь, тварь. Очнись, Джимбо, и глянь вниз. Пропасть, верно? На улицах Готэма гниют вороньи трупы, из плачущих пустотой глазниц которых прорастают алые розы. На тонкой бледной коже Освальда кровоточащими розами расцветают укусы и пятна от сильных прикосновений. Гордон кладёт пальцы на его рёбра, нащупывая подушечками расстояние между ними, давит, давит. Давит сильнее, чем можно. Ему хочется вдавить их вглубь, разломать по частям, чтобы острые лезвия сломанных костей проткнули насквозь органы, кровь которых затопит изнутри. Не стерпев давления, поднимется выше, к глотке, и тогда Освальд захлебнётся собственной кровью. Тогда Король заплачет краской. На улицах Готэма только лишь птицы смеются жизнью. С тонких губ Освальда шепчущей крылатой птицей срывается имя Джима. Гордон утыкается носом чуть выше его ключицы и, кажется, чувствует запах мёртвых цветов. Срывается, не выдерживает и кусает его за ключицу до боли в собственных дёснах. Слышит ясно и чётко, как вскрикивает Освальд, как этот крик затопляет отчаянный стон, когда он проводит холодным языком по укусу. И тем норовят сломать крылья. Гордон цепляется ногтями за острые выступающие лопатки Освальда и клянётся самому себе, что чувствует кости крыльев под ладонями. Оцарапывает, впиваясь ногтями глубже, пытаясь дотянуться до суставов и сдавить их в ладонях. Раскрошить в руках окровавленные кости. Ведёт ногтями вниз, сдирая кожу, вырывает перья. Тварь, тварь. Гниющая грязная мразь. Освальд безнадёжно выгибает спину, соприкасаясь разгорячённой грудью с телом Гордона. Просит что-то на рваном выдохе, глотая слова, как глотает воздух в попытках хоть немного вернуться к реальности. Подаётся, движется и касается длинными пальцами плеч Гордона, все так же осторожно, хотя всем уже плевать на осторожность. Ты ничем не отличаешься от них, Горди! Очередная сгоревшая дотла блядь. Гордон с рыком выдыхает сквозь сжатые зубы, чувствуя, как листами исписанной бумаги обугливается кожа в тех местах, где подушечки пальцев Освальда чертят свою линию. Наращивает темп, бессознательно тычется носом в плечо Освальда и продолжает водить ногтями по спине, оставляя за собой глубокие ножевые ранения. Твоя девушка беременна, Горди, а ты здесь, вдалбливаешься в крылатого уродца, словно бы твоя ярость может выйти только так. Словно ты хочешь этого. Словно, словно, словно, словно, словно, Горди? Джим ведёт пальцами по изогнутой линии хребта, наощупь считая позвонки, впивается ногтями в ягодицы Освальда и рывками задаёт темп его движениям. Быстрее, ярче, агрессивнее, потому что недостаточно. Оставляя синяки, сгорая. Раз, два, три, четыре, пять, птицы вышли полетать. Освальд стонет так, будто раньше сдерживал себя изо всех сил. Громко, разрывающе, протяжно, надрывно, будто хочет крикнуть, но не может контролировать голос. Забыв про осторожность, обхватывает плечи Джима ладонями, давя одними пальцами. Жмурится, чувствуя, как угрожающе трещат за спиной кости крыльев, как малиновка склёвывает мясо с его плеча. Эта птичка — соловей, эта птичка — воробей. — Ублюдок… — Гордон отстраняется, наклоняя голову, находит языком впадинку между ключицами Освальда и мокро целует. Поднимается выше, по шее, к подбородку. Продолжает двигаться, входя глубже, меняя темп и угол. Резко отстраняется и ударяет Освальда по лицу ладонью. На улицах Готэма мрази вершат самосуд. Снова приближается, ловя языком падающие слёзы крови из разбитого носа Освальда. Ведёт носом по подбородку, кожа —в красное месиво, поднимает глаза и снова клянётся самому себе. Из полуприкрытых глаз Короля медленно стекают густые кровавые слёзы. Ну, а эта — ворон. Освальд теряет нити сознания, крепче сжимая пальцы на плечах Джима, и больше не чувствует ни крыльев, ни малиновки. Только стремящуюся к горлу жидкость из раненых обломками рёбер органов. Словно, Гордон. Добро пожаловать в Готэм. Джим чувствует, как тянутся нервы от позвоночника вниз, чувствует вкус металла и слышит, как ритмично ломаются жизни. Откидывается назад. Переводит руку обратно на исцарапанную спину Освальда и притягивает его к себе, чувствуя, как проступает демон в изящном изгибе хребта. Пингвин выдыхает его имя, раскрывая светлые глаза и глядя ясно. Яснее, чем можно. Вытягивает руку и касается холодной стены ладонью. Джим наклоняется и проводит кончиком носа, едва касаясь губами, по ровной линии плеча, измазывая бледный красным. Подбородком ощущает следы укуса на ключице. По царапинам на предплечьях, по рваным обугленным ранам. У пингвиньей кожи несколько слоёв, ничего не станет. Нервы тянут, тянут, рвутся, режут, и последнее, что видит Гордон перед тем, как потерять зрение, прежде чем солнечное сплетение сожжёт, — это ясные, светлые, смеющиеся глаза Освальда. Глаза Короля. Короля окровавленных кладбищ и расколов в земле. Гордон делает последнее отрывистое движение и больше не умеет чувствовать. Кругом сплошной малиновый свет, в голове приторно-сладкая пустота, а в груди вопят вороны. Когда ресницы Гордона дрожаще приоткрываются, перед глазами больше нет света, а на губах стоит железный привкус крови. На улицах Готэма по-прежнему лишь птицы смеются жизнью.