Керосин

Керосин — прозрачная бесцветная или желтоватая жидкость с синеватым отливом и характерным запахом. Применяется как топливо для реактивных двигателей, двигателей внутреннего сгорания и для бытовых нужд. При приеме внутрь в небольшом количестве наблюдаются тошнота, отрыжка керосином, рвота, боли в животе, кратковременная эйфория, общая слабость, головокружение; при приеме внутрь в большом количестве быстро развиваются неукротимая рвота, боли в животе, кома, судороги. Смертельная доза при приеме внутрь составляет 300—500 мл (по материалам http://meduniver.com)

Фейерверки, огненное шоу, в глазах рябит от фокусов и плясок штатного шамана. Интересно, сколько процентов людей приходят на концерты Пикника с единственной целью — понаблюдать за выходками Ярового то глотающего огонь факелов, то жонглирующего горящими шарами… Практически полностью статичная группа и великолепное шоу, настоящий карнавал. Холодный голос и раскалённая атмосфера. Что, как не это сочетание, способно раздробить, расколоть, смыть, испарить любые проблемы. Растолочь в мелкую пыль накопившийся негатив. Закалить, как тонкое лезвие, решения и характер. И, наверно только от одного этого обжигающего контраста с концерта любимой группы выходишь всегда не уставшим, а отдохнувшим. Не разбитым, а одухотворённым. Знающим наверняка, как стоит поступить… Так было раньше. Потом сгорел один провинциальный ДК, и во всех клубах запретили категорически пользоваться открытым огнём. До или после этого, не важно, но снимали уже тогда с конкурсных программ фестивалей в закрытых помещениях тех, кто даже в дефиле посмел щёлкнуть на сцене зажигалкой. Так осталось и теперь. Вот только огонь пришлось убрать. И поводом тому были не ожоги на шее Ярового после одного несчастного случая, не милиционер с огнетушителем, чуть не выскочивший на сцену после и не серия пожаров эпидемией пронесшаяся над страной. Отнюдь. На любое действие самой странной группе отечественной рок-сцены нужен свой, особый повод. И даже здесь, даже несмотря на погибших людей, он был свой… *** Нервное напряжение, по механизму работы, напоминает классическую задачку по сопромату. На такую-то балку из такого-то материала такой-то длины давит такая-то масса. Рассчитать, в каком месте и, главное, когда она треснет и через сколько времени окончательно сломается. Только в роли балки выступает нервная система отдельно взятого человека. Зажатая в жизненные обстоятельства, она либо пружинит, возвращая затраченные на попытку сломать её усилия с лихвой. Либо ломается, утягивая за собой к чертям собачьим человеческую психику, волю и здоровье. Примерно так и случилось где-то два года тому назад. Проломилась давно надтреснутая балка. Сломалась и понеслась, ломая всё на своём пути. Всего месяц. Всего лишь только месяц ушёл на то, чтобы вместе с музыкантом... нет, близким другом и стабилизирующим элементом потерять сразу и всё. Ещё секунду назад править миром, и уже лежать на пыльной сцене, погребённый под развалинами того, что строил так долго, вбивая каждую балку на своё место. Безжалостно выгоняя людей. Строя великолепный, отлаженный механизм… И один единственный перелом оказался смертелен для всех. Как это и бывает с отлаженными механизмами. И вот сиди себе в высоком кресле как на троне и переламывай пальцы, переживая, успеет ли в ближайшие пару часов явиться эта блондинистая бестолочь, не забудет ли свою басуху и, главное, что будет делать со своим же  жизнерадостным «Только у меня паспорта нет!». Кстати про бестолочь. 190 см сплошных неприятностей, — как он сам отрекомендовал себя при знакомстве три года назад, — оказался настоящей находкой. Глухой, нерасторопный, неловкий, невнимательный, чрезмерно общительный, с поистине слоновьей памятью и собственным мнением по любому поводу. Ну чем не идеальный администратор технического персонала? И у него, кстати, два часа, чтобы притащить свою задницу на перекладных из Москвы в Киев, напиться кофе, настроить бас, по возможности переодеться хоть во что-нибудь чёрное и выйти на сцену. Очень желательно, молча. *** И всё это было уже почти что два года назад. Он успел тогда. И, кажется, именно в тот день, в свои неполные 35 начал седеть от напряжения, пережитого в той чёртовой электричке на границе, прижимая к себе рюкзак с басухой, футболкой Pink Floid, книжкой, просроченным российским паспортом, кошельком, фотографией кота… Со всем, что только угодно кроме того, что было нужно именно тогда. И, действительно, первым делом выяснив, где кофеварка, а вторым, как бы так вымыть голову, чтобы высохнуть за оставшийся до выхода час, спас выступление, репутацию, группу… меня… И это был первый настоящий приступ глубокого уважения к холоднокровию человека, обычно впадающего чуть ли не в истерику, если на него, не приведи Господи, повышают голос. Только много лет спустя, на каком-то интервью, он признался, что всего лишь перепугался чёртовых пограничников, и от того, проявил чудеса выдержки. А потом Святослав умер, и стало резко не до нервов. Взял гитару в руки, вышел на сцену. И никого уже не касается, спал ты прошлой ночью или нет. А потому — лучше спать. За прошедшие 2 года по сути ничего не произошло. Мир, рухнувший в одночасье под вой сирены скорой тогда, восстановился постепенно. Конечно, были те, кто отвернулся. Были те, кто ушёл. Остались те, кто должен был. Чья судьба навеки связана оказалась именно с Пикником. И вот, сегодня, утро в новом городе как и обычно, последнее время, начиналось с отчёта администратора технического персонала (а нового мы даже и не пробовали искать) о том месте, где нам предстоит играть. Закрыв глаза и грея об чашку чая руки, я слушал его голос, проваливаясь потихоньку в него. Он похож чем-то на шелковистую, высокую траву на заливном лугу Поволжья, откуда явно попутным ветром принесло это чудо к нам. Когда он рассказывает о технических характеристиках сцены, его голос колеблется в пределах невысокого, спокойного регистра, проникающего под кожу, согревающего так, как не способен ни один чай. Но, стоит в этот тихий монолог влезть со своими подопечными Яровому, как ответ иголками высоких нот впивается в кожу. Приходится приходить в себя, чтобы понять, о чём заспорили эти закадычные друзья. — Сцена слишком узкая, — Марат раздражённо откинул волосы от лица, вцепился в свою кружку кофе. — Не выйдет провернуть этот момент так, как обычно, Сань. Надо ехать и корректировать на месте! — Да ладно тебе, — ехать шаману не хотелось явно выражено категорически никуда как минимум до официальной отмашки. А то и до морковкиного заговенья. Чего я допустить, конечно, не мог. – Ну, нарисуй, как там выходы расположены, я тебе скажу, в какую сторону и сколько тебе нужно сделать шагов, чтобы взять гонг! — Сань, ты чем слушаешь?! Я три раза, наверно, сказал, что выход со сцены только один! Я перевёл взгляд на Лёню. На лице барабанщика читалось что-то вроде «Твой детский сад, я тут не у дел, мне лишь бы барабаны на сцену влезли, остальное не ебёт». Глянув коротко на нас и уловив отблески безмолвной перепалки, Сергей снова уткнулся в кроссворд. Не найдя поддержки и у него, я коротко кашлянул, привлекая внимание постепенно переходящих на повышенные тона и лады спорщиков. — Господа, давайте вы сейчас допьёте кофе и поедете в клуб, смотреть сцену и корректировать сценарий, идёт? Сашка подавился застрявшей в горле очередной претензией, имеющей мало общего с изначальным предметом спора. Зато Марат просиял. Порывисто схватив меня за руку и от души её пожав (два сустава прилично болели после такого рукопожатия несколько часов подряд), он бросил что-то вроде: — Спасибо, Эдмунд, только ты меня понимаешь! — и умчался переодеваться в номер. На ладони остался пламенеющий след от его руки… Переругавшись не хуже, чем после спорных исходов биллиардных схваток, Марат и Саша откорректировали ход представления как надо. На ходу подгоняя те или иные элементы, показывая актёрам и тех.персоналу, как и что должно и не должно (что зачастую важнее) двигаться, они перекроили, казалось, всё, что могли, а потому, репетировать и чекать пришлось больше обычного. И, если честно, я очень здорово винил в том, что произошло дальше, себя, свой перфекционизм и извечный, постоянный, непреходящий страх, что что-то пойдёт не так. Наверно, если бы я чуть больше доверял музыкантам и актёрам, возможно, они не устали бы ещё до начала концерта, но… Что произошло, то произошло. Наверно, стоило обратить внимание, как отдельно и лично Марат предупредил о том, что оставит бутылку с водой на колонке, чтобы Яровой случайно не перепутал её со своим керосином, да и не схватил. Весело будет смотреться глотатель огня, плюющийся водой. Наверно, стоило бросить коротенький взгляд на ту самую колонку, на проход, действительно очень узенький, между нею и кулисой. И тогда, наверно, уставший математический склад ума и вывел бы вероятность того, что… До конца оставалось три песни, попурри и бис. Я считал в голове каждый отыгранный аккорд, ибо усталость уже перевалила все возможные пределы. В зале было душно. Благо ещё публика не бесновалась, как это бывает нередко в городках, куда редко заносит знаменитостей нашего масштаба. В зависший момент короткого соло на световом гиперболоиде (длинные он, сволочь, не выдерживает, и что хочешь с ним делай, вырубается) оказавшийся на ближайшую пару минут не у дел басист отскочил к кулисам — глотнуть воды. В истеричных завываниях инструмента, в гуле толпы, в рокоте бешеного пульса в висках я услышал — клянусь — как он разочарованно зашипел, поняв, что перепутал бутылки сам, забыв в угаре концерта, где стоит его, а где — Ярового. Краем глаза, чуть не ударив самого себя током, я заметил, как он вернулся. Быстро отёр керосин с губ и, прикрыв — я видел — под очками глаза, снова принялся играть. Ненаблюдательность в тот вечер я смело мог записывать в перечень своих грехов. Всё, что происходит в мире, так или иначе, имеет причины, повод и следствия. Сотня мелких дурацких несовпадений, начиная от странной структуры этой чёртовой сцены, заканчивая не самым подходящим моментом для того, чтобы отойти от микрофона — кирпичики неудач, кончившихся столь плачевно. Я не представляю только одного: как, даже почувствовав недомогание через пару минут после осознания ошибки, Марат не привлёк моё внимание, не нашёл способа отойти. Продержавшись почти 15 минут, он с фирменной улыбкой вытерпел всё, что предвещает всякому невнимательному басисту отравление зажигательной смесью. Только жизнерадостно попрощавшись с публикой и нырнув за сцену, он позволил организму взять над собой верх. Однако именно этих нескольких минут хватило, чтобы отравляющие вещества успели попасть из желудка в кровь. — Что случилось? — как всегда «вовремя» включился успевший переодеться и умыться Сашка. — Я перепутал бутылки, — еле слышно отозвался Марат. Не смотря на все попытки экстренно справиться с отравлением обычными способами, он стремительно слабел, на лбу выступил холодный пот, руки дрожали. На его месте я, наверно, уже потерял бы сознание. И, если честно, от одной мысли об этом внутренности сковывало ледяным кольцом. Единственное, что успокаивало, чувствовал это, кажется, не я один. И первыми не выдержали нервы у Серёжи: — Так, всё, я вызываю скорую, — выдохнул он и ушёл искать свою сумку, неслабо оттолкнул с дороги Сашку. Бессильно закатив глаза, Лёня ушёл за клавишником следом — уговаривать не привлекать власти. Ведь мы это уже проходили: с серьёзными и несерьёзными проблемами, будь то отравление алкоголем или продуктами (слава богам, ни первое ни второй не происходило с нами часто, однако, случалось) или порезанная при настройке циркулярной пилы вена (единичный случай, Сафронов надолго запомнил, что свои инструменты я настраиваю сам), врачи «скорой» почти всегда предпочитают упечь музыканта в больницу. Естественно, с целью отнюдь не подлечить в стационаре, в спокойной обстановке. Что вы! Одного взгляда на очередь вожделеющих моего автографа врачей, медсестёр и больных, хватило, чтобы навсегда заречься попадать в подобные учреждения. Особенно в Тмутараканьсках, подобных тому, в котором этой ночью, похоже, застряли мы. Однако на уговоры Сергей не поддался, и через некоторое время вернулся с очередным стаканом воды и заверением, что врач скоро будет. Пожалуй, только этого сообщения и ждал истерзанный организм басиста как команды отключиться. Если честно, я едва успел сесть рядом с ним на низкую, похожую на те, что стоят и по сей день во всех школьных спортивных залах, скамейку и осторожно обнять. Марат тяжело дышал. Сердце под моими пальцами едва билось. Кожа была холодной и мокрой. Волосы слиплись и тошнотворно воняли керосином. Практически без чувств, в поисках тепла и заботы, как любое больное, сражающееся за жизнь живое существо, он обнял меня, положив голову на плечо, закрыл глаза. Каждая секунда ожидания тянулась как бесконечность. Поминутно моё сердце сдавливал леденящий ужас. Я видел, как люди погибают от отравлений слишком близко, чтобы допустить что-то подобное в своей группе. Я видел смерть, чувствовал, как она дышит в затылок. Я видел отпечатки её ледяных ладоней на чужой спине. И слышал, как, прощаясь навсегда, уходят на плаху близкие люди. Смерть всегда несправедлива. Всегда трагична. И тот урод, что снёс на полной скорости жигулёнок Али. И опухоль, разрушившая внутренности Славы… И многие другие орудия её труда, уносящие жизни, приносящие горе… Невозможно спокойно относиться к этому. Невозможно, к какой бы религии ты ни принадлежал, во что бы ни верил… И, если человек по-настоящему дорог, каким бы фаталистом ты ни оставался, ты не захочешь его отдавать… — Как можно было перепутать воду и керосин? — с порога поинтересовался высокий тощий врач в толстой синей куртке, спецовке со светоотражающими полосами и тяжёлых тёплых сапогах, оставляющих на полу грязные мокрые следы. За его спиной вертелись хорошенькая медсестра в ушанке, директор ДК и примчавшийся по звонку Лёни Сафронов. Нервно дёрнув губой и осторожно тряхнув Марата за плечо, приводя в сознание, я нехотя выпустил его из своих объятий. Врач с медсестрой немедленно вцепились в нашего басиста, позволяя расслабиться… Выйдя из и без нас всех тесной гримёрки, я нос к носу столкнулся с пытавшимся улизнуть куда подальше от эпицентра событий Яровым. Не могу сказать, что винил в произошедшем одного только Сашку. В конце концов, как и говорилось выше, стечение обстоятельств, логические следствия из нелогичных совпадений, усталость, напряжённость, изменение геометрии самого выступления. Всё сказалось на выборе между двумя бутылками, одна из которых стояла на колонке, а другая — около оной… Но в тот момент все накопленные за этот час эмоции нашли свой выход именно в адрес шамана. — Объясни мне, пожалуйста, — проговорил я и сам удивился металлическому звону в своём голосе, — как это могло произойти? — Да он сам придурок, — Санька недовольно фыркнул, похлопав большими тёмными глазами, поправил на плече объёмистый рюкзак. — Как мне сказал, так сам и сделал. В точности до наоборот. Я тут явно ни при чём! — Так или иначе, он отравился твоим керосином, — логика в тот момент оказалась насмерть затоптана жаждой справедливости. – И, если врач сейчас заговорит о госпитализации, ты после тура будешь искать новую работу. Ясно? Закатив глаза, Яровой развернулся, задев меня своим баулом, и зашагал в сторону улицы. Всё, что требовалось от него, он уже сделал и получил. И только проводив его взглядом, я почувствовал нечеловеческую опустошённость и усталость, буквально тисками сдавившую всё тело, расплавляющую суставы, вымораживающую все мысли, эмоции и чувства. Я мог бы, наверно, сползти по стенке или даже расплакаться (что было бы весьма нежелательно даже при условии отсутствия вокруг фанатов или журналистов), но тут рядом возник точно из-под земли Сергей. — Пойдём, покурим, — тихим заговорщическим тоном протянул он, мусоля в пальцах сигарету. — Я с тобой никогда не брошу… — я забрал у него из рук свою куртку, накинул её на плечи. — А мне уже голос беречь надо… На самом деле, в порочном предложении Сергея скрывалось спасение. Мне нужно было вырваться из душного холодного, провонявшего керосином и лекарствами помещения на законных основаниях. Однако спасительным побег оказался только теоретически. — Ну и? — прикурив от моей зажигалки, Серёга выпустил в ночное небо струйку дыма, жадно затянулся. — Что это было? Эдмунд Шклярский в ярости! Я тебя тридцать лет почти знаю, но, если бы мне кто-то сказал, я бы решил, что человек сошёл с ума! Пожав плечами, я привалился к стене клуба, выдохнул дым сигареты через нос, посмотрел в небо. Как пел классик современности, которого лично я помню несовершеннолетним хамлом, путавшимся под ногами у всего рок-клуба, город стреляет в ночь дробью огней… Город гасит звёзды. Но тёмное небо ему не осветить. — Слушай, — нарушил относительную тишину голос Воронина. — Ты никогда не думал вот о чём… — затушив о стену клуба окурок, он бросил его в снег, выудил из пачки вторую сигарету. — Вдруг любовь, предпочтения, вкусы… ориентация, — на этом слове его голос упал до шёпота, а меня точно прошило холодной иглой, словно он подобрался к тайне, о существовании которой я и сам не знал. — Вдруг всё это не конечные характеристики взрослого человека, как говорят нам учёные, а часть бесконечно изменяющегося мира-человека? Как считаешь? … — Никогда об этом не думал и, если честно, думать не собирался… А что? — Ну… Просто подумай отстранённо, как умеешь, когда последний раз ты так сильно за кого-то переживал? Отвечая на этот вопрос, память можно было не напрягать. При кажущейся холодности, я достаточно глубоко переживаю как события в мире, так и личные трагедии друзей и близких. И, конечно, пока Слава лежал на операционном столе, я не мог спокойно перенести руку по грифу гитары, переживая и молясь за него… Но так, чтобы почти терять сознание. Так, чтобы, забыв обо всех эмоциональных щитах, срывать злобу на человеке. Так, чтобы по-настоящему нервно курить, ища в клубах дыма не эстетику и красоту, а настоящее мнимое успокоение… — Когда Ленка с Алей в больнице лежали. И то только потому, что со Стасом мама сидела, а мы по Уралу колесили… И причём здесь это? — По-моему, ты сам ответил на свой вопрос, — отозвался, затушив окурок, Сергей и с видом Чеширского кота скрылся в стенах клуба. От досады недосказанности, усталости и переживаний мне до смерти захотелось садануть по стене кулаком. Хорошо, что за многие годы я научился сдерживать порывы… Первый и, надеюсь, последний раз в жизни мы ехали в гостиницу в карете скорой помощи. После промывания желудка и какого-то укола Марат дремал, закутавшись в свою куртку. Глядя на промокшие насквозь от липкого больного пота волосы, до зелены бледное лицо, вздрагивающие рыжеватые ресницы, я пытался осознать и переварить предмет разговора с Ворониным. Выходило слабо. Нет, я не отрицал, что по-настоящему сильно успел привязаться к этому человеку. Что мне тяжело дышать, когда его нет рядом. И что сегодня я испугался сильнее, чем в тот приснопамятный день уже почти два года тому назад. Потому что боялся не за группу, а за человека. Но, расскажите мне, как в, извините за подробность, полтинник принять безропотно тот факт, что, как утверждают тут некоторые, влюбился без памяти в практически мальчишку, которому, естественно, до тебя нет никакого дела. Ещё минут десять я пытался убедить себя в том, что это неперегоревшие остатки родительских чувств будоражат, репетируя заранее роль деда, кровь. Прокатившийся по внутренностям при мысли о его тонких запястьях и гибкой шее комок тепла раз и навсегда развеял эти сомнения. И, наблюдая за моими страданиями со стороны, Сергей подмигивал, кивал, приподнимал брови так, будто читал мои чувства как открытую книгу. И я искренне ненавидел его в тот момент. В номере врачи поставили Марату капельницу и откланились. Переполошённые таким кортежем горничные ещё долго носились по коридорам, пытаясь узнать, не нужно ли что высоким гостям. В конечном счёте Сафронов разогнал всех спать в третьем часу ночи, предварительно сообщив, что позвонил организаторам в следующем городе и отменил концерт. В номере воцарилась тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием крепко спящего соседа. Казённые жёлтые шторы колебал сквозняк из-под казённых щелей в казённых рамах. Усталость и нервозность ощерившимся острыми иглами пыточным шаром перекатывались по телу, не давая расслабиться и, наконец, уснуть. Даже душ не помог, хотя обычно, отогревшись (а мёрзну я 90% времени), я засыпал даже после очень напряжённых переездов. Чтобы как-то отвлечься от событий вечера, я смотрел на спящего Марата. В относительной темноте поздней ночи переливающегося всеми цветами радуги города на фоне светло-зелёной стены вырисовывался его статный силуэт. Бледный восковой лоб, глубокие синие глаза, прикрытые сейчас потемневшими веками. Длинный нос, чувствительные тонкие губы… Тяжело вздохнув, я уткнулся носом в подушку. Чувства, которые бродили в душе сейчас, сводили с ума уже официально. И главным из них было какое-то безумное абсолютно, иррациональное волнение…, но не за сорвавшийся концерт, проданные билеты, которые сейчас ломанутся сдавать зрители, хулительные отзывы на форуме… Нет. Ещё в молодости я как-то столкнулся с одним коллегой Ярового. Здорово надышавшись парами керосина, парень совершил ту же непоправимую ошибку, что и наш неугомонный басист. На момент нашего знакомства у парня почти полностью отсутствовал желудок, а поражённое токсинами сердце не давало сказать, не задохнувшись, двух или трёх слов. И теперь я не мог не думать о возможных последствиях для здоровья Марата. Наверно, я извёл бы себя окончательно, если бы дверь не скрипнула тихонько, пуская в комнату полосу света и вихрастую рыжую макушку Воронина. — Эдик, — позвал он тихонько, — спишь? Я так и думал, что не спишь! Как дела? — Зайди, пожалуйста, не шуми, — позвал я, не поднимая с подушки головы. Сейчас ведь точно курить потащит, а у меня сил нет ни на что абсолютно. Серёга нырнул внутрь, прошёл через комнату, присел на край моей кровати. Что за ящик Пандоры ты открыл, родной? Ты, мой лучший друг, мой голос чувств и эмоций. Всего того, чего мне всегда так недоставало. — Не шуми, — повторил я, указав взглядом на Марата. Перевернувшись во сне, он выдернул катетер опустевшей капельницы, и на пододеяльнике осталась размазанная капелька крови. — Не переживай, его накачали успокоительным, сказали ещё часов 8 проспит. Ты подумал о том, что я тебе сказал? Я кивнул. Сергей вопросительно выгнул бровь. Он действительно здорово чувствовал каждого из нас. Наверно, именно поэтому уже после гибели Али, не зная ещё толком нас, он взвалил на себя обязанности по поддержанию атмосферы в группе, сглаживанию конфликтов и решению межличностных проблем. Психолог недобитый. А мог бы учителем физики работать. Ему бы пошло. — Подумал, — отозвался я, наблюдая за Ворониным одним глазам. Учитывая моё зрение, решение было не лучшим. — И что ты подумал? — продолжал наседать Серёга. Его руки пахли сигаретами 100% времени. Он тёр пальцы друг о друга от нервов, и запах усиливался, вызывая в мозгу неприятное свербление, воспоминание о приятном ощущении полного покоя в отравляющем облаке никотинового дыма. Нет, ночью зимой в сибирском городке я курить даже на балкон не пойду… — Что лучше бы не думал. Теперь я не могу заставить себя выкинуть эти мысли из головы. — Ну, так поговори с ним! От резкого перехода с громкого шёпота на почти обычную громкость голоса у меня заложило уши. Марат же даже не пошевельнулся. Наверно, врач действительно постарался, подбирая успокоительное. Да и неизбежный после отравления любого характера упадок сил наверняка сказывался. — О чём? — говорить спокойно получалось всё хуже. Глаза откровенно щипало, хотелось спрятаться от всего мира… И не давало это сделать только то самое странное чувство неизгладимой ответственности, что засело в груди не то в середине 2000го, не то несколько часов назад. — О том, что я его люблю? О том, что скучаю даже, когда он отходит поговорить с техниками? Или, может о том, что… — голос упал до шёпота. Я чувствовал, как комкаю, почти разрывая ногтями наволочку подушки в своих объятиях, как по шее стекает капелька пота. — О том, что хочу его каждой клеточкой своего тела? … И с волной огненного смущения неожиданно схлынула вся нервозность. Расслабились перетянутые струны мышц, испарилась, впиталась в постель боль в обожженных пережитым стрессом нервах. И как-то сразу невыносимо захотелось спать. Вот только сердце теперь билось совсем иначе. Знакомо — по опыту первой любви, оставившей в памяти только треклятый третий куплет знаменитой песни. По первому опыту с первой и единственной женщиной жизни. По дрожащим пальцам, только верой в приметы не роняющим кольцо… Оно стучит так, будто в центре него возникло вдруг что-то сродни огненного шара или, скорее, новой, маленькой звезды… — Хочешь, я с ним поговорю? — почувствовав, наверно, моё состояние, Сергей мягко провёл ладонью по моему плечу. Холод от его пальцев пробежался по разгорячённой нервозностью коже, и растаял без следа. — Я не буду ничего говорить прямо, но подготовлю, объясню… М? — Иди спать… — почти с трудом отвернувшись к стене, я понял, что всё же, ещё долго не усну. — Мне нужно всё это переварить… Я слышал, как Воронин поднялся с кровати, прошаркал тапочками, которые возит везде (даже в походы!) с собой до двери и тихо притворил её за собой. Вопреки ожиданиям, моргнув пару раз, я глубоко уснул… *** В ранней юности я успел пару раз съездить в командировки (именно в командировки, а не на гастроли!) с музыкальным театром института. Потом, в течение нескольких лет меня страшно раздражало отсутствие на гастролях нормированного графика и плановых выходных. Потом были 90е… И вот уже без малого 10 лет каждый день, за исключением коротких каникул летом, я просыпаюсь по будильнику в одно и то же, вне зависимости от часового пояса места назначения, время. Совиная натура некоторое время ещё протестовала, но и с ней удалось справиться, оставив из слабостей лишь право сонно зевать и плохо соображать за завтраком. Но всё же, нервное напряжение всегда отражается на утомлении. И будильник в тот день я благополучно пропустил мимо ушей. Было порядка девяти часов утра, когда мне, наконец, удалось разлепить веки. После тяжёлых, тревожных снов, что мучили всю ночь, яркое зимнее солнце казалось единственным важным и настоящим в мире переломанных картонных идолов и придуманных идеалов. В моём мире, здесь и сейчас, существовало только перебирающее лёгким сквозняком жёлтые занавески зимнее утреннее солнце, прогретая за ночь телом немного колючая постель, лёгкая головная боль в напоминание о событиях ночи и шум душа за стеной, возвещающий о том, что мой сосед уже проснулся и даже нашёл в себе силы дойти до санузла, дабы постараться отмыть свои длинные густые патлы от прилипчивой вони керосина. Правда, радужное восприятие стёрлось вмиг, едва Марат вышел из душа. Потемневшие от воды волосы и тёмно-синее казённое полотенце, обхватывающее талию, излишне подчёркивали невероятную бледность не только лица, но и всей кожи в целом. Его явно шатало, и, судя по ссутуленным плечам и низко опущенной голове, внутри черепа жила своей жизнью дичайшая боль. — Доброе утро, — заметив, что я проснулся, он с явным трудом, но дружелюбно улыбнулся. — Ну и липучая херня, этот керосин… — Лучше скажи, как себя чувствуешь? Прежде чем ответить, Марат, держась за стенку, проковылял до моей кровати, которая стояла ближе к душу, тяжело опустился на её край. Я сел, борясь с искушением взять его за руку, поддержать своим теплом. Бредовая идея, учитывая, что и самому его не всегда хватает. — Матом можно? — тяжело вздохнув, отозвался басист, откинув от лица волосы. Глаза у него были красные и очень печальные, под глазами залегли глубокие чёрные синяки. — Слушай, а который час? Так светло… — Десять минут десятого, — ответил я, взглянув на мобильный. — Как? — сил возмутиться от души, судя по всему, у Марата не было. — А самолёт? — Улетел без нас. Успокойся, Володя отменил концерт, тебе надо отдохнуть. Кое-как найдя положение, в котором голова кружилась бы меньше всего, Марат посмотрел на меня. Вид у него был разнесчастный, и я понимал, почему. Прожив жизнь совершенно по-разному, мы оба пришли к одному на двоих весьма неутешительному выводу: без сцены нам не жить. Если я потеряю голос, если что-то случится с его руками, остаток нашей жизни сократится до считанных часов. И, действуя, конечно, из лучших побуждений, Сафронов и не подозревал, в какую депрессию мог загнать своим неосторожным поступком нас обоих. — Значит, на форум можно не соваться — ругани не оберёшься… Надо Тайге позвонить, чтобы информацию дал, а то народ с ума сойдёт, переживая, что случилось… — Тайга спит ещё. Не забывай, что он в Москве, а мы в Сибири… Странно, что в разговорах модератор информационного раздела форума Taiga Blue и наш близкий друг Глеб Самойлов всегда упоминались как два разных человека. — Ты мне лучше скажи, ты есть хочешь? Врач сказал, хотя бы дней десять только что-то очень лёгкое… Марат аж дёрнулся в сторону, вызвав у меня невольную нежную улыбку. И как раньше я не обращал внимание на его забавные, почти детские манеры, эмоциональные реакции на психотравмирующие вещи… — Я не буду есть каши! — капризно буркнул он, отвернувшись. Впрочем, о чём это я? Я не обратил внимание на то, как дорог и важен для меня стал этот человек в самые короткие сроки… Сейчас его хотелось погладить как напуганного котёнка, потрепать за ухом, обнять. — Стас всё детство так говорил… Ничего, ел как миленький! Конечно, ради этого пришлось отчаянно потрудиться. Правда, мы очень быстро поняли, что, если в рисовую кашу положить горсть изюма, а к овсянке предложить бутерброд с маслом и сахаром, капризы значительно сократились. С Алей всё вышло ещё проще: глядя, как мама хвалит младшего брата, она сама начала есть без всяких понуканий. Марат с недоверием покосился на меня между мокрыми прядями волос. Представив себе, как Сергей будет в красках расписывать этому трогательному, нежному созданию особенности функционирования психики близких людей, с которыми проводишь слишком много времени, я внутренне заледенел. Нет уж, если говорить, то только лично. Без третьих лиц… Сев поудобнее, я обхватил колени руками. Чувствуя нервозность, Марат обернулся ко мне всем корпусом. По обнажённым рукам ползали мурашки, кожа оставалась бледной, местами проступила аллергия. Но взгляд бездонных серо-голубых глаз обрёл осмысленность. Да и дышал он уже значительно ровнее. — Я хотел поговорить с тобой, — глядя прямо перед собой, проговорил я. — Я знаю, — неожиданно отозвался Марат. Меня словно током долбануло. Ну просил же Серёгу не шуметь! Или… — Понимаешь… — в очередной раз заправив непослушные пряди за уши, Марат натянул на плечи тонкое жёлтое покрывало, облокотился на стену, — в возрасте двенадцати лет я вытащил у тётки снотворное и выпил, наверно, целую пачку… — Мама? — осторожно предположил я. Детство нашего басиста сложно было назвать счастливым, и догадаться о причинах попыток подростка свести счёты с жизнью было не трудно. — Да… Меня тогда откачали, грозились псих-диспансером, нарушениями функций мозга. Из всех их прогнозов сбылся один: у меня развилась толерантность к тому веществу, что было в тёткиных таблетках. Меня точно окатило холодной водой. Даже на лбу выступил холодный пот, и руки явно задрожали. Вот теперь мне было по-настоящему страшно. И впервые, наверно, в жизни — за себя. — Ты не спал ночью? — Я лежал обессиленный после промывания, но укол действия не возымел. Нет, Эд, я не спал… Возможно, кто-то захочет сказать «О, это значительно упрощает дело!», но нет… Когда кто-то слышит твои самые сокровенные тайны, это одно. Но другое дело, когда эти тайны связаны с ним. И он вламывается в твою жизнь точно гость, вошедший в тот самый миг, когда ты ещё не успел закончить мыть пол или расставлять тарелки, и стоишь перед ним теперь в замызганных джинсах, в которых даже в поход не пойдёшь, и водолазке с растянутым воротом. И понимаешь, что как бы теперь ни сидел на тебе новый костюм и какими бы вкусными ни были блюда, гость навсегда запомнит тебя в домашней рванине и с веником наперевес. — Я слышал всё, о чём вы говорили… Но, если ты не готов, я подожду. Нам действительно есть, что обсудить… Встав с этими словами с кровати, он медленно добрался до своего места, разыскал в сумке чистую одежду. Почувствовав некое облегчение, я выбрался из-под одеяла и, прихватив смену белья с собой, ушёл умываться. После душа и завтрака в соседнем кафе (господи, каких усилий мне стоило заставить Марата поесть! Разве что чуть меньших, чем удержание его же от попыток убить Ярового) на душе несколько полегчало. В конце концов, отдохнуть внепланово нам всем не мешало: следующие выходные ожидались только через две недели. Теперь же Лёня утащил Сашку, от греха подальше, на автобусную экскурсию, пообещав, что в следующий раз мы увидим их рожи только в самолёте. Сергей отправился гулять, Сафронов экспроприировал дозвонившегося-таки Глебу Марата. Можно было с чистой совестью и спокойной душой вернуться в гостиницу, собраться с мыслями и, в кои-то веки спокойно почитать. Нет, по-хорошему, надо было, конечно, раз двадцатый за последнее время разобрать гиперболоид, посмотреть, что можно сделать, посоветоваться с техниками… Теоретически я понимал, что выстроенная схема не выдерживает напряжения и нужно каким-то образом снизить его не меняя мощность света… Но, к сожалению (а, может быть, и к счастью, я не ручаюсь говорить наверняка), все мы склонны порой к прокрастинации. Особенно, когда ручную кладь неприятно оттягивает весьма захватывающее и лёгкое при этом чтиво на 400 с лишним страниц, а в чемодане за тобой ездят по стране ещё пара-тройка таких же фолиантов. О том, что время — понятие относительное, наверняка знают все. Вот, например, когда работаешь по определённой схеме и алгоритму, время пролетает незамеченным. На самом деле, только объявляя, абсолютно механически, перерыв, я начинаю чувствовать и понимать, что прошёл уже целый час концерта, и, что без чашки чая, сигареты и хоть чего-нибудь мало-мальски напоминающего стул, я просто упаду от дичайшего физического и психологического переутомления. Зато в автобусе, накуренной черепашкой тащущемся по пересечённой местности, подпрыгивая на каждом камушке, делая невозможным в равной степени, как чтение, так и сон, тот же самый час, выматывающий до такой же степени, растягивается практически до бесконечности. Но самый прекрасный убийца времени (не считая интернета, наверно, хотя от монитора у меня быстро начинает болеть голова), это чтение. Если поставить перед собой вазочку с орехами, бутылку воды, снять носки и надеть очки, которые не сползают посекундно с носа, с хорошей книгой в обнимку можно провести целый день. В сущности, примерно так я и собирался поступить… Но уже через два часа, когда мне начало, наконец, казаться, что я добью это произведение как минимум до перелёта на Дальний Восток, дверь в номер резко открылась. — Сафронов, гори в Аду, — отчеканил Марат, раздражённо хлопнув дверью. — Прикинь, он меня в больницу в Новосибе хотел отправить. Даже знакомому врачу позвонил! На силу отбился! — Вообще, было бы неплохо… — обречённо переложив закладку и отставив орехи (высыпать их, правда, за неимением вазочки, пришлось в казённый стакан), я посмотрел на басиста. Выглядел он значительно живее, чем утром, но был всё так же мертвенно бледен, а в движениях угадывалась неуверенность, переходящая в головокружение. — Как чувствуешь себя? — Вроде лучше… Всё так же болезненно-нервно откинув от лица волосы, он сел на свою кровать, подтянул к себе басуху, начал осторожно снимать вторую струну, явно начавшую приходить в негодности и, судя по звуку, собиравшуюся лопнуть уже в следующую настройку. Мне было странно видеть, что он понял это, учитывая природную глуховатость (теперь моё параноидальное сознание подозревало в этом давний суицидальный порыв). Однако, возможно, басисты действительно чувствуют мир иначе, и инфразвук ощущается пальцами, которые у него настолько чувствительные, что в темноте одним прикосновением (проверено) он отличает мою гитару от своей — той же фирмы. Это объясняло бы многое… И всё же, мне было сложно даже дышать в тех тисках, в которые вогнал меня в компании моего собственного подсознания Сергей. Я точно знал, что должен обсудить ситуацию с Маратом до того, как он окончательно вернётся в строй. Потому что потом его будет очень сложно поймать, усадить перед собой как сейчас, и, буравя взглядом, медленно и отчётливо спросить: — Ты хотел поговорить? Сказал, что нам есть, что обсудить… Он поднял голову. Оторвал взгляд от грифа гитары, и я понял, что обездвижен сверхестественной силой этого взгляда. Через комнату, в желтоватом свете тусклой лампы ночника и белёсо-голубом — яркого зимнего солнца, я видел каждую прожилку в его серо-голубых глазах. Чувствовал, как его сердце тяжело стучит в голове. И сжимается от урагана чувств горло. Я не чувствовал себя. Я точно перестал существовать, когда он поднялся со своего места, механически отложив гитару. Плавно, болезненно неуверенно подошёл к моей кровати, и я чувствовал каждое движение его сильных мышц. Он сел рядом со мной, а потом… Суховатая, тонкая, всё ещё горчащая кожа губ, чуть царапающая губы. Длинный шелковистый волос, попавший в сумасшествие отчаянного поцелуя. Широкая, огненно горячая ладонь, до лба прожигающая затылок. Холодные как лёд пальцы, перебирающие волосы. Отчаяние, боль, неприятие самого себя, страх, панический ужас перед осознанием… Мытарства долгих объяснений с референтной группой, издевательства одногруппников, сокурсников, коллег. Вторичное осознание, смущение, страх, разговоры с единственным другом… и непередаваемое, по живому вскрывающее свежие шрамы, от горя потери… Его чувства, его мысли, его настроение, история и состояние, точно по телепатическому каналу вливались в мой разум с каждым настойчивым движением его языка у меня во рту, соприкосновением губ, пульсирующем движением до боли сжимающих запястье и голову пальцев… И я снова стал существовать, когда он отстранился, спрятав за волосами лицо, закрыв глаза. Убрав руки. Я чувствовал, как тиски разжались, переломав окончательно что-то в душе. И словно весь мир изменился, переломался и преобразился вместе с тем. Я видел его чётче, чем в младшей школе, взглядом, ещё не замутнённым близорукостью. Слышал другие образы, точно другие миры, и музыка сфер, стихая понемногу, играла снова в моей голове. Кожа горела, болезненно и чётко очерчивая границы маленького и слабого человеческого тела. И всё это маленькое, слабое существо, всей безграничной своей душой хотело только одного — чтобы на холодных пятнах, оставшихся от его прикосновений, снова появились его ладони. Слушать его шумное дыхание и бешеный ритм сердца сквозь музыку и слова любой громкости. Видеть его, пусть краем глаза, через расстояния десятков световых лет. Касаться его тела. И петь только для него… — Ночью Сергей интересную фразу сказал… На узкой кровати он умудрился улечься так, чтобы положить голову мне на колени. И я перебирал его длинные шелковистые волосы, как шерсть домашней кошки. Было непривычно тихо, очень уютно и тепло… — Он сказал, что считает, что любовь, это не данность, а изменяющееся состояние «мира-человека«… Я слушал его голос, тихий, чуть глуховатый, держащийся строго в среднем, почти теноральном регистре, как лучшую музыку в мире. И знал наверняка, он никуда не исчезнет. По крайней мере, прямо сейчас… — Я долго думал, и пришёл к выводу, что состояние моего мира, это… — в тёмных сейчас от избытка чувств глазах блеснули слёзы, и я осторожно стёр их пальцами. — Состояние моего мира, это не музыка и не Пикник. Состояние моего мира… Нет, сам мой мир, это ты… Мои пальцы замерли, касаясь его лица. Я чувствовал, как краснею и теряю дар речи от такой откровенности. Что есть банальные признания в любви по сравнению с тем, что он сейчас говорил? — А ты знаешь, — он перенёс мою безвольную кисть к своим губам, и я почувствовал кончиками пальцев его улыбку, — что во всём виноват керосин? Прозрачная жидкость с въедливым удушливым запахом, горюче-смазочный материал. Если бы я его не выпил, хрен у нас что разгорелось бы! Продолжая касаться его губ, слушая его голос, чувствуя себя, я не сразу даже понял, что смеюсь…