Поломанная

У Криса Арджента предрешающий потери взгляд цвета опустевшего неба, окропленного металлической стружкой, не проходящий едкий привкус пороха на кончике языка и неприкасаемая нежность убийцы в уголках содрогающихся губ. Он, словно обезумевший, путается в мыслях о ней, как когда-то в ее волосах запуталось солнце. Из его сухих приоткрытых губ вместе с тяжелым выдохом вырывается седой сигаретный дым, ложась туманной пеленой на ее лицо, каждый раз внушая призрачность немого присутствия. Инстинктивно, порицаемо разумом, его ладони тянутся к рукавам ее изящной /словно может быть иначе/ блузки. Оголяя болезненно истощенные плечи, пальцы скользят по молочного цвета коже. Каждое прикосновение отдается в налитых свинцом висках страхом нащупать фарфор, но она все так же встречает его нежностью и прохладой /и вовсе не той от которой нёбо покрывается ледяной коркой, накладывающей табу на любого плана червленые слова о чувствах/. На губах вкус оседает мятой и ласкающим шалфеем. А ведь ему как раз нужно что-то, что сможет облегчить горящее от аромата ее дорогих французских духов горло. У Лидии Мартин всегда холодные плечи. Скрытый в выверенных до мелочей прикосновениях поломанный механизм нежности. Устаревший фильтр восприятия чужих чувств. Она мечтает прочесть хоть что-то, где есть его почерк и сохранить эти надписи прожигающим клеймом на ребрах. Ловит губами, облаченными в красную помаду, как в атлас, этот вязкий серый туман и отворачивается, чтобы выпустить через ноздри сплетенный в паутину дым, ведь он разрешает ей «курить» только так, и она позволяет ему накладывать запреты /на удивление ее прежде непокорным внутренним демонам/. И она хоронит в себе уже третье солнце, позволяя его губам получить очередной рубец о точеные ключицы, а своему сердцу едва уцелеть прямо под ливнем пуль. Он чувствует в ней оружейную статность хорошо кованного клинка, чей эфес расписан тонной его слов, под которыми потонет их хрупкий эдем и он потому не прочтет ни единого, и ей не позволит. Он осязает в ее словах-стрелах /уж лучше бы они были пулями, да чтобы прямо навылет/ переизбыток шоколадных конфет с ликером, который она извлекает шприцами и вводит все новые инъекции в оплетающие запястье вены, ведь совсем не любит сидеть прикованной наручниками к батарее по сутки за каждую найденную им пустую бутылку от алкоголя, а без своего персонального убийцы проблем /а заодно и печени для порядка/, она уже не может. Он закрывает глаза и прижимает ее спиной к себе, чувствуя грубыми ладонями четкие выступающие бедра, они похожи на рукоять его любимой винтовки. У каждого охотника свое персональное оружие, которое идеально дается ластящимся зверем ему в руки. Она его ластящийся зверь. И он чувствует как она идеальна, только под его прикосновениями и взглядами, только для него. Она убивает точнее /и конечно же больнее, как же ей без этого/ любого вида оружия. А уж в оружии Кристоф Арджент разбирается как никто другой. Она закутывается в его объятья как в льняные простыни цвета свинцового неба, позволяя нежной коже драть себя, драть без остатка, ведь она больше привыкла зарываться в шелк. Когда-нибудь его дым больше не даст расти в ее легких цветам, которые она хранила как памятный диплом от курса выживания, клейменного «жизнь», с каллиграфическим титулом — Несломленная. Но его потресканные губы набьют ей тату на шее, которое не сведешь кислотой или дозами времени прямо в вену: "Поломанная" Ее разберут на детальки и распродадут на аукционе в разделе «не подлежащее восстановлению», чему она будет тихо усмехаться в ящике из красного дерева, о котором мечтала, и закатывание глаз от цены будет подтверждением того что Мартин еще не потеряла свой ценник, просто один человек вынудил ее стереть пару ноликов. А он такой человек — ему мыслями проще калечить свою же прожженную память. Он будет искать ее глаза в океане чужих и пролезать в чужие дома /квартиры, грудные клетки/, только чтобы поймать след ее алой улыбки и запереть его поближе к сдавленным, треснувшим под давлением ребрам. А она будет закрывать глаза и тушить о руку окурки, чувствую запястьем его поцелуи как ток по искромсанным иглами /чувствами/ венам. Как затушила первый в тот день когда впервые решилась осыпать свое сердце оружейным порохом его дыхания. А он будет видеть, проходя мимо цветочного магазина, яркие ирисы и вспоминать как они расцветали на ее шее и запястьях под его пристальным взглядом у него в доме, когда она впервые вошла туда новой подружкой Элисон. Он купит ей цветок и отправит с анонимным курьером как память о том, что они должны быть в вазе, а не прорастать из-под кожи. И она поставит их в самую дорогую вазу, чтобы потом разбить ее вместе с ними о стену, подсчитывая, на сколько осколков разобьется она сама, если ее сердце так же в порыве швырнут о стенку. Число ей не нравится. Он срывает с ее шеи цветы спустя пару недель после первого столкновения взглядов, понесшего за собой аварию с летальным исходом в импульсе восприятия реальности. Больше подонок Уитмор не посмеет прорастить на ней ирисы, пока не избавится от всех костей тела, чтобы уж наверняка нечего было сломать, но и тут Крис придумает что сделать. И не таких видали. А Лидия Мартин останется все так же горда и уверена что все это до чертиков правильно, вот только она перестанет носить шарфы и длинные рукава. Ее ногти больше не будут оставлять кровавые борозды на нежной коже при сжимании кулаков за спиной, выслушивая от Элисон как она неправа по отношению к собственный чувствам. Он ее запомнит именно такой. Девушкой, которая подошла и вырвала свое сердце из рук Джексона прямо с артериями и отдала новому владельцу без доли сожаления. Она все так же помнила число осколков, и оно ей начинало до чертиков нравиться. А Крис Арджент не примет это сердце даже спустя месяцы. Она будет словно невзначай оставлять его на полке в его ванной или на своих кружевных чулках возле его постели. Он будет возвращать его с вежливым «Спасибо, девочка, не стоит». Но что для нее его слова. Она же до чертиков /если не до самого Дьявола/ упорна. Спрячет в бархатный мешочек поглубже в шкатулку с украшениями, чтобы по неосторожности не проткнуть одинокой сережкой другой женщины, найденной когда-то ею у него под кроватью. Он окончательно продаст свою душу безумной толпе в продрогший месяц смерти Элисон, подобно кассиру, и будет боссом уволен за недостачу. Вывалится с петли головой в ее ноги и будет рвать на себе рубашку, оголяя расписанную шрамами грудь, мол, вынимай из-под ребер сердце, забирай себе тут же, даром. Но она лишь покорно упадет рядом с ним и дрожащими руками отдаст свое, с таким упоением хранимое сердце. И он возьмет его. Под сотни предупреждений что она потом пожалеет. Теперь его жизнь — асфиксия, и он хочет видеть в ней свой так нужный кислород. Она так и не услышит шорох его прорастающих, оплетающих ее тонкую талию чувств, ведь он поутру травит их своим же дыханием. А память будет съедать ее пьяную даже в самый радостный повод, прикинувшийся трауром из-за кислотного остатка его присутствия на худых плечах. Он окончательно заболеет к остервенелой осени, врач вынесет диагноз — злокачественная опухоль в области чувств. А она продолжить водить ноготком по порезами на своих руках, состоящих из букв его имени.       Они никогда не сумеют подсчитать на сколько осколков разбили и еще разобьют друг друга.