Включить свет?

На стационарный телефон им звонили редко, раз в вечность. Она ждала его звонков, как ждут Рождества, первого снега, выпускного бала. - Папа, тебя к телефону, - Эбигейл держала трубку в вытянутой руке. Отец принял молчащий аппарат из её рук. Посмотрел на неё выразительно, в глазах его стоял бессловесный приказ. Лучше было уйти в свою комнату; достать из ящика стола загадочно пустой альбом с семейными вензелями, в котором ещё не было фотографий, хочешь - подари, хочешь - оставь. Ради будущего. Молчали скальные птицы, била в ноздри океанская соль, серый свитер стал тёмно-синим. - Включить свет? Отец сделал жест рукой – не надо. Она всё же не уходила, стояла с вызовом, который привыкла скрывать последние несколько месяцев за благодарностью. Разговор не начинался, трубка спаялась с рукой отца, взгляд - со взглядом. На кухне перестала послеобеденно греметь посуда. Она никогда не забудет последних минут с ним наедине: человек в грязном чёрном костюме нагло расселся в кресле, да что расселся – развалился бесстыдно; ноги расставлены, руки раскинуты, смотрит равнодушно и блекло. Эбигейл исполнила перед ним несколько танцевальных па, крутанулась волчком, задрала ногу, метнула нож, а в голове так же быстро вертелась мысль – этого недостаточно. Не то, нет в этом ни вкуса, ни цвета, как и в прежнем боязливом шевелении в его тени. Сбегала наверх, в сокровищницу, где её ждали незатейливые приветы из прошлой жизни: юбка, блузка-шифон, все эти девичьи краски, блёстки и перья, что лежали без дела, пока она изображала маленькую невинную овечку. Она, например, считала, что красный ей идёт больше бледных обкусанных губ. Что ноги лучше показывать ра-ди-каль-но, а не прятать в жёстком дениме. Что открытая шея – самое красивое, что в ней есть. «Сахарная шея», - однажды он так сказал. «Оближи», - хотела ответить она. Отец даже не удивился, увидев её такой; не возмутился, только голову склонил, смиренно как-то, что было на него не похоже. Эбигейл это разозлило; разозлило то, что он ей нравился и таким, соглашающимся, с плешивой его головой, что волновал её и так, и что убить она его больше не могла. Праздничный танец иссяк сам собой, как поток речи сумасшедшего. Пальцы перебирали откровенно шуршащее плиссе. - Папочка, можно я тебя поцелую? – прошептала в колышущемся, как эта короткая юбка, свете тусклых ламп. Лола без леденца, перешедшая на содержание неофициальной психиатрии. Яркоглазый трофей. Воротник папочки, как и его костюм, был мокрым и грязным, дешёвым и мятым, и пахло от папочки отнюдь не розами и цитрусами. Давленой падалью от него пахло. Но она всё равно захватила холодные острые колени в плен своих и ласково провела пальцем по щетинистой щеке (волоски оглушительно хрустели под ногтем), прежде чем оставить на ней ярко-красный ожог. На левой щеке и на правой – два кровавых следа, словно влажным клеймом прожгла насквозь. Я буду любить тебя так, как хотел любить меня ты. Блузка быстро промокла, в глазах тоже собралась солёная вода. Птичья-девичья рука яростно схватила за пах, как давно желала, – словно тряпку схватила. Гаррет Джейкоб Хоббс поднял голову силами своей дочери и улыбнулся ей двумя параллельными улыбками. - Включить свет? – повторила она, радуясь каждой из них. - Эбигейл? Как и тогда, их прервал Ганнибал. В тот раз он разозлился, сказал, что она может заболеть «от контакта с трупом». Отпаивал её новым отваром, в вяжущей горечи путался язык (а сначала она долго полоскала рот, при нём, как хорошая девочка). Заботливый. Чёрт. Горячо. Кровь кипит. Юбку выбросили. Юбка пахла им. Бельё пахло им. Эбигейл продолжала смотреть на место, где только что стоял отец с трубкой в руке – безгласный призрак. Он мог разговаривать с ней только так, редко, пока телефон жёг девичье ухо. Она сказала только – да? - Он убьёт тебя. Эбигейл перевела взгляд на Ганнибала. Тот стоял в темноте, ждал, когда она отзовётся, кончит играться. Подойдёт ближе. Красивый, терпеливый, смертельный. - Телефон не работает, Эбигейл. - Я знаю, папа.