***
Утром его уже нет. Он приходит, успокаивает меня, возвращает вновь в подлунный мир, а потом исчезает до того, как я снова проснусь. Это стало уже обычным для нас делом, нашим своеобразным танцем. И днем мы об этом не говорим. Он печет, я охочусь, Хеймитч пьет и гоняет своих гусей. Мы скользим по орбитам друг друга, я — в борьбе с моей глубинной опустошенностью, Пит — в поисках частиц того себя, которые развеяли на все четыре стороны. В это самое утро, после того как мне приснился кошмар о Прим, я украдкой за ним наблюдаю. Тот поцелуй в ночи превратился в прочный трос, который нас с ним связывает, и в нем сплетены все чувства, которые я испытываю, подмечая как и он украдкой задерживает на мне взгляд, думая, что я не вижу, как дрожь пробегает по его телу, стоит ему ненароком задеть мою руку. Я не могу забыть тепла, которое оставил по себе его поцелуй, и думаю о нем, глядя на то, как Пит достает ингредиенты для хлеба, который будет печь на нашей кухне. И тут он прерывается, чтобы смущенно, не поднимая глаз от стола, спросить: — Хлеб с орехами и изюмом твой любимый. Правда или неправда? — Правда. Именно такой ты бросил мне в тот вечер, в дождь, — отвечаю я. Он спрашивает уже не в первый раз, но ведь порой он снова что-то забывает. — О, верно. Значит, я правильно все это помню, — он одаривает меня легкой улыбкой, раскладывая все нужное для выпечки перед собой. Свои принадлежности для рисования он ставит на подоконник, расчищая место на столе, и, припорошив его мукой, принимается колдовать над тестом. И каждый раз, когда он припечатывает эту упругую, на глазах твердеющую и обретающую форму массу, мышцы на его руках проступают отчетливее, играют и заставляют меня ими любоваться. Я только открываю рот, чтобы заговорить, но вымолвить ничего не в силах, так меня увлекает это зрелище. Он ничего не замечает, возможно, все еще пытаясь собрать воедино осколки своего воспоминания, и занят этим, пока хлеб благополучно не оказывается в духовке.***
Осень Каждый день мы проводим послеполуденные часы над Книгой Памяти. Это изнурительно, тяжело, но мы уже дальше, чем на полпути. Столько уже было слез, горьких воспоминаний и ночных кошмаров, что мы медленно, но верно очищаемся, и наше бремя отчего-то становится легче. Однажды я задаю Питу вопрос, который никак не связан с трибутом, которого он рисует: — Это что, один из твоих новых карандашей? — осмеливаюсь я произнести, внезапно ощущая тоску по звуку его голоса. Подняв на меня глаза, он прочищает горло: — Они были в последней капитолийской посылке. Графитовые. И этот мой любимый, — он поднимает карандаш так, чтобы я могла его разглядеть, но я, хотя и изображаю интерес, слишком увлечена цветом его глаз, сегодня совершенно ясных, небесно-голубых. Когда его терзают воспоминания, когда он мается в поисках ответа — было ли это на самом деле, его глаза порой заволакивает туманная дымка. Но в минуты покоя его глаза сияют чистотой и светом, как сейчас, хотя мы трудимся, описывая тех, кого уже нет в живых. Должно быть, это тоже знак прогресса, думаю я. — На вид он… славный… — отвечаю я невпопад, чувствуя, что в горле пересохло. Касаюсь виска, уверенная, что тепло того поцелуя все еще со мной, хотя прошло уже столько времени, и обнаруживаю, что растеряла все слова. Так что мы возвращаемся каждый к своему занятию — я к наблюдению за ним, он — к рисованию. Но его глаза порой неожиданно ловят мой нескромный взгляд. И я позволяю, чтобы меня поймали.***
Зима «Повторяйте за мной. Я, Патина Пэйлор, торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности Президента Соединенных Дистриктов Панема, соблюдать и охранять Конституцию Соединенных Дистриктов Панема»**. Командир, а теперь Президент Пэйлор, ровный голос которой разносится по всему Проспекту Трибутов, повторяет: — Торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности Президента Соединенных Дистриктов Панема, соблюдать и охранять Конституцию Соединенных Дистриктов Панема. Политика меня не очень-то интересует. И раньше-то не особенно цепляла, только когда меня заставляли в нее окунаться. Но этот момент меня внутренне задевает. Прошло немало времени, прежде чем свободные выборы в Панеме все же состоялись. У меня все еще не стерся след от чернил на руке со дня голосования***. В результате выборов Патина Пэйлор набрала «здоровое большинство», львиную долю голосов, положив этим начало демократии в новой стране, которая теперь зовется СДП. Я даже прослезилась, следя за тем, как Пэйлор, своим непререкаемым авторитетом заставившая толпы людей из порабощенных Дистриктов подняться на борьбу с угнетателями и победить их, поворачивается к людям, установившим новый миропорядок — впрочем, на экране они как булавочные головки. И все приветствуют — сначала сдержанно, но потом со все более возрастающим энтузиазмом — своего первого более чем за восемь десятков лет законно избранного лидера. Пит сидит рядом, молчит, но тоже явно тронут. Этот день так важен для нас, так символичен, ведь мы много раз, вновь и вновь приходили к убеждению, что никогда до него до доживем. И все-таки мы дожили. Сидим на мягком диване перед телевизором в нашем укромном уголке в Деревне Победителей. Пока мы смотрим эфир, наши руки сами собой сплетаются, и я кладу их к себе на колени, предаваясь редкому удовольствию — ощущать его прикосновение при свете дня. Ночь, когда между нами рушатся эти барьеры, не в счет. Его теплые руки покрыты мозолями, но все же их прикосновение такое легкое и нежное, что я почти теряю почву под ногами. — Это что-то, верно? — спрашивает он, когда в эфире начинается болтовня комментаторов, и он спешит убрать звук. Голоса ведущих наверняка напоминают ему о Цезаре Фликермане, об интервью, которые он давал в Капитолии. Неудивительно, что он тут же сникает, и его рука дрожит в моей. Я стискиваю его ладонь, в надежде его хоть немного успокоить. — Может быть, в конце концов, все это и имело смысл, — произносит он упавшим голосом, будто ища выхода своим мятежным воспоминаниям. — Надеюсь, что так оно и есть, — осторожно отзываюсь я, замечая, как он растерян. — Мы столько ради этого отдали, — говоря это, я думаю о Прим, о матери, хотя вовсе не желаю о них думать. Он кивает, но отвлеченно — его сознание поглощено сражением с одним из воспоминаний или же нестыковкой в них, одной из миллиона мук, которые он пережил, и о которых мне не суждено узнать. Мягко забрав у меня руку, он встает и бредёт в свою комнату. А я, физически остро ощущая его отсутствие подле себя, так и сижу, укрывшись пледом, вслушиваясь в то, как где-то наверху он полощет кисточки в стеклянной емкости, и этот тихий звук разносится по замершему дому.***
Он все еще приходит по ночам и гонит прочь мои страдания, но утром его никогда не оказывается рядом, и то, что он приходил ночью, кажется сном. А днем я не могу набраться смелости и заговорить с ним об этом. Это нечто невыразимое словами, как ночной морок — с тем отличием, что эти призрачные появления не пугают, а успокаивают, баюкают меня, и что я могу касаться своего ночного призрака. Отличие еще и в том, что каждый раз, когда я, просыпаясь, понимаю, что он ушел, во мне растет досада. Пит бродит где-то в неизвестном мне месте без окон и дверей. Я не могу достучаться до него, когда он там, и я делаю единственное, что могу. Пристально на него гляжу, изучаю его твердо очерченное лицо, выразительные черты, которые так и не переменились, и все еще свидетельствуют о несгибаемом характере, который даже пытки и охмор не смогли сломить навсегда. Но возвращение его к самому себе еще продолжается, и идет оно не быстро, так что я слежу и жду. Жду, когда он вернется, чтобы пойти со мной. Ведь лозы, которые растут на пару, сильнее, чем их одинокие собратья. Электричество у нас в Дистрикте все еще бывает только временами, от случая к случаю, и обильные дожди в конце зимы сделали все, чтобы наш дом погряз во тьме. Но я не то что бы страдаю: электричество в моей жизни постоянно присутствовало только во время Тура Победителей и в Капитолии. Пока мы жили в Шлаке - пользовались керосинкой. Я и сейчас не прочь ею воспользоваться, и я не в претензии. А чтоб проветрить, избавиться от чада, я открываю настежь дверь, впуская в дом поток холодной влаги. — Так хорошо, — говорит он, вдыхая полной грудью. Глоток свежего воздуха ему сейчас даже нужнее, чем до войны. После того, что он пережил, он не может находиться в закрытых, затхлых помещениях. — После тюрьмы я не выносил звука бегущей воды, булькания, шумов водопровода… — тихо говорит он. Я сажусь перед распахнутой дверью, подтягиваю к себе колени. Он тоже садится на пол, хотя с его протезом сделать это не так уж просто. Он тоже сидит и смотрит на дождь. В воздухе витает дух просыпающейся природы, соснового леса. — Почему? Взгляд Пита обращен на меня, в нем маячат призраки и тайны, которые он мне не открывает. — Джоанна… мы слышали друг друга… То… что они делали, — он снова поворачивает голову в сторону потока воды в дверном проеме. — Но дождь - это другое. И этот звук не пугает, не говорит, что дождь… может причинять боль… Не знаю отчего, но его слова напоминают мне о том, как Гейл просил меня сбежать с ним. Я уже думала об этом когда-то в Тринадцатом. Я могла бы сделать это. Сбежать. Жить в лесу. Когда-нибудь, когда все, кто мне дорог, будут в безопасности — так я тогда думала. Все, за исключением одного. Но до тех пор, пока я отчаянно тряслась за его дальнейшую судьбу, я не могла убежать, не могла проверить на практике мою теорию, что смогу жить одна, одна в лесу. Пока Пит находился в лапах Сноу, я была все равно что Лютик, гоняющийся за лучом фонарика. Я бы бросалась и бросалась за ним, пока у меня еще оставались силы, чтобы вообще двигаться. И то, что я тогда пережила, дало мне урок — я знаю, что такое моральная пытка, пытка неизвестностью. А когда все, наконец, прояснилось, пытка лишь усилилась — ведь я доподлинно узнала о его ужасных страданиях, и что я явилась их причиной. И это меня сломило. Теперь же, глядя на то, как дождь поливает растрескавшийся асфальт, оставшиеся без присмотра газоны перед серыми руинами разрушенных домов, я вижу, как сквозь трещины на свет прорастают упрямые сорняки — одуванчики могут расти даже на камне. Но он видит что-то, что не доставляет ему боли — хотя так много вещей его и мучит. И мое сердце кровью обливается за него, когда я мысленно представляю нас с ним этими вот упрямыми растениями, пробивающимися сквозь твердую почву к солнцу. Мне бы хотелось, чтобы и у нас, как у этих сорняков, были такие же глубокие корни, чтобы никакая налетевшая буря была не в силах выкорчевать нас из этой земли*.***
Весна Я чувствую себя такой счастливой, какой не была уже целую вечность. Теплые дни становятся длиннее, а по ночам с небес сияют пронзительные звезды. Пит любит весну не меньше моего, и я еще не видела его таким оживленным с тех пор, как он вернулся в Двенадцатый. — У нас всегда весной было больше всего работы, — говорит он, когда я помогаю ему глазировать печенья. Мне далеко до него в этом искусстве, но все же удается изображать деревья, простенькие цветочки и улыбающиеся физиономии с помощью шоколада и крошечных мятных драже, которые идут на глаза и носики. — Напряженнее в этом смысле был только сезон свадеб. Хотя и не намного, — говорит он, доставая противень с печеньями из духовки и выставляя их, чтобы остыли. Выбрав с подноса то, что украшала я, складываю свои шедевры в коробку для кондитерских изделий. Мы решили, что отнесем по такой коробочке Хеймитчу, Сэй и Тому. Еще одна специальная коробка отправится Делли Картрайт, которая только что возвратилась в Дистрикт после года с лишним, который она проторчала в Капитолии. Теперь она собирается отстроить обувной магазин своих родителей. Она одинока, как многие из нас, но настроена трудиться, восстанавливать разрушенные связи и завязывать новые с теми, кто выжил, будь то из Города или из Шлака. Том проводит с ней немало времени, так как они составляют друг другу компанию. — Помню, как мы с Прим, когда ходили в город, останавливались поглазеть на торты в вашей витрине. Они были такие красивые, нечасто у нас можно было что-то подобное увидеть. Пит замирает, его щеки трогает румянец. — Я… я это помню, — он вытирает руки о передник, хотя они вовсе не грязные. — Ты меня не видела, но я… наблюдал за тобой. Вы приходили почти каждую неделю после школы, а я просто смотрел, — он поднимает взгляд, и выглядит таким ранимым, что у меня щемит сердце, где он уже укоренился, которое опутал цепким плющом, так, что теперь присутствует в каждой моей мысли. Подобные сильные чувства я испытывала в своей жизни лишь к одному человеку. Но её больше нет. Потянувшись к Питу, я беру его ладонь, немножко потную оттого, что он в этот момент все еще борется в душе со своими мрачными призраками. Стискиваю её покрепче, и он, хоть и вздрагивает от моего прикосновения, руки не отнимает.***
Гуси Хеймитча удрали из загона. На небе набухают серые тучи, готовые пролиться затяжным дождем, когда мы с Питом помогаем нашему старому ментору загнать негодников обратно. Для таких жирных птиц бегают они неожиданно быстро, и я могла бы похвалить за их упитанность Хеймитча, но должна признать, что гуси и сами неплохо могут о себе позаботиться, благо на лугу и на опушке для них полно еды. Хеймитч костерит гусей на чем свет стоит, но явно к ним не равнодушен, судя по тому, как он о них печется, несмотря на все причиняемые ими неудобства. Когда Пит задвигает щеколду за последним из водруженных на место беглецов, я уже едва могу дышать, так я набегалась. — Чертовы птицы, — изрыгает проклятия Хеймитч, стирая пот со лба и тоже тяжело дыша. — Вы просто оба потеряли форму, вот и не в состоянии с ними справиться, — подтрунивает над нами Пит. Припомнив, как наш немолодой наставник, то и дело спотыкаясь и шлепаясь на землю, только что гонялся за своими питомцами, я невольно ухмыляюсь. — Ничего подобного, — Хеймитч принимает оборонительную стойку. — Просто они слишком быстро носятся, вот и все. С губ Пита слетает смешок, и у меня внутри все теплеет. Когда он только вернулся, он совсем не смеялся, и сейчас я, похоже, впервые снова слышу подобный звук. И от него я становлюсь будто невесомой, у меня покалывает все тело. Возмущенно фыркнув, Хеймитч направляется к себе домой, что-то бормоча себе под нос о птицах, детях и их неблагодарности. А я, уже привычным жестом взяв Пита за руку, веду его к нам домой. Гуси вразнобой гогочут нам вслед из-за ограды, и Пит снова ухмыляется. — Никогда мне не понять, на кой Хеймитчу сдались эти птицы, раз он не в состоянии о них позаботиться, — бурчит Пит, бросая взгляд на эти грязные и отнюдь не лучшим образом пахнущие комки перьев. Ему вторит глухой раскат далекого грома, воздух, как всегда перед грозой, напряжен и влажен. — Наверно оттого, что их никто у него не заберет, — тихо говорю я, думая обо всех, о ком сама пыталась позаботиться и не смогла. Пит, оторвавшись от созерцания гусей, бросает на меня пристальный взгляд. Он так же ясен и прозрачен, как вода в озере, которое мне показал отец. Ловким движением он убирает мне за ухо выбившуюся своенравную прядь. Я и о нем не смогла в свое время позаботиться, когда это было нужно, но теперь я здесь и в состоянии ему дать то, что не смогла дать в свое время на арене. То, за что я так отчаянно боролась: безопасность, защиту, саму его жизнь. Безо всякого предупреждения встав на цыпочки, я прижимаюсь шершавыми губами к его мягким губам. Поцелуй запускает цепную реакцию, от которой по мне пробегает горячая волна. Ее не сравнить даже с тем теплом, которое рождали во мне наши сомкнутые руки, его утешения в ночи. Это огонь, но тот, который заставляет чувствовать себя живой и жаждущей, а не обожженной и напуганной. Его губы движутся в унисон с моими, он привлекает меня к себе, и у меня так кружится от желания голова, что я невольно приоткрываю рот. Но тут он замирает, цепенеет, словно попавший в поле зрения охотника кролик. И отстраняется, с рассеянным взглядом, уронив руки. Я тоже делаю шаг назад, внезапно устыдившись собственной смелости. Неужто я только что сама его поцеловала? И отчего он меня остановил? Неужто передумал? Я замечаю, как страх в его глазах сменяется изумлением. Как я могла так сильно просчитаться? Отчего все так неверно поняла? Продолжаю отступать и вдруг резко срываюсь на бег, в панике ищу укрытие, краем глаза замечаю зелень далеких деревьев и тут же несусь к забору. В последний раз так быстро я бегала только на Играх, об этом мне напоминает резкая боль в икрах и бедрах в сочетании со страхом, но на этот раз враг у меня внутри. Подавшись импульсу, я совершила ошибку, спутав его спокойствие с потребностью, такой же, как моя. Во мне все полнится разочарованием, мне остро чего-то хочется, чего — сама не знаю, точнее, не знала прежде, до того, как окунулась в его тепло - и я вынуждена замедлить бег, чтобы глотнуть воздуха. Меня слишком переполняло счастье. Вот что произошло. В последние дни я приспустила щит, наслаждаясь проблесками былого Пита — того, что шутил и отпускал остроумные замечания, которого отличали любовь к выпечке и непростительная щедрость. Я забыла. Забыла, что и он надломлен, и что мне ни в коем случае нельзя касаться его болезненных, едва начавших затягиваться ран. Как я могла так сглупить! Припав спиной к древесному стволу, я устремляю взгляд в овраг, перерезающий долину надвое. Впереди уже вовсю кипит гроза, огненным зазубренным мечом выстреливает молния, все ближе слышатся раскаты грома. Мне хочется остаться здесь, укрыться в зеленой листве, там, где все знакомо: каждое дерево, растение и населяющее лес зверье. Я так и замираю в задумчивости, точнее — выкинув из головы все мысли, пока по кожаной куртке отца не начинает барабанить дождь. Молнии все ближе, гром гремит уже чуть ли не над головой, и мне приходится бежать, чтобы не оказаться в заложницах у стихии. Я решаю вернуться домой, но дождь поливает все сильнее, и, когда я приближаюсь к воротам в Деревню Победителей, я уже вымокла до нитки. Я вся уже дрожу от холода и за бешеным шумом дождя едва могу различить, как, перекрикивая грозу, меня зовут по имени. Слышу его голос только когда он оказывается уже совсем рядом. Оказывается, Пит промок ничуть не меньше — он побежал в лес на поиски меня, и уже успел охрипнуть от крика. — Я здесь! — кричу в ответ, продираясь по грязи сквозь сырые ветки — Я здесь! Различив за стеной дождя мой голос, он оборачивается ко мне. И, не говоря ни слова, оказывается рядом, и, прежде чем я успеваю что-то сказать или сделать, я уже в кольце его рук, а его губы прижимаются к моим. Теперь уже я в свою очередь изумлена, когда он, прижав меня к себе, почти приподнимает меня над землей. Его губы окоченели, но язык, вторгаясь в мой рот, обжигает, иссушает меня. И я забываю и о холодных струях, которые бегут по спине, забравшись под рубашку, и о том, что в сапогах все хлюпает, что носки промокли насквозь. Я забываю, что мы с ним оба одиноки, и сломлены - слишком сильно, чтобы еще что-то дать друг другу. Пит отрывается от меня первым. С его длинных ресниц то и дело каплет вода, глаза — пронзительно ясные. — Почему ты сбежала? — спрашивает он, перекрикивая рев грозы. — Я… думала, что совершила ошибку! — кричу я в ответ, внутренне спрашивая себя, отчего мы не бежим прятаться под крышей, но одновременно отчаянно желая, чтобы он не выпускал меня из объятий даже посреди бушующей стихии, даже под холодным, промозглым дождем. Он качает головой — на губах широкая улыбка — и опять меня целует. Где-то рядом шарахает молния, потом оглушительно грохочет гром, так что нам приходится отлипнуть друг от друга и поспешить домой.***
Письмо пришло в мае, став запоздалым подарком на мой День рождения. Пит все еще приходил ко мне по ночам, а утром исчезал, но уже гораздо легче, свободнее дарил мне и объятья, и поцелуи. Как и расцветающая Луговина за окном, мир пробуждался от зимней спячки, каждый росток, каждый листочек тянулся к солнцу, стремясь к теплу, распускаясь, как это и заложено природой. Как велит порядок вещей, возникший задолго до всех наших войн и кровавых побоищ, до игр, в которых гибнут дети. Мы с Питом откладываем чтение письма до обеда, чтобы изучить его вместе. Электричества снова нет, так что я зажигаю лампу, ставлю ее на стол, и мы с с ним оказываемся в круге теплого света. Легкие тени танцуют на его лице, пока он читает: Дорогой Пит, Спасибо за присланные акварели. Они чудесны и так правдоподобны! Сейчас у нас тоже все время идут дожди — все развезло, и, кажется, никогда уже не просохнет. Полагаю, эта весна напрочь сметет все следы войны. Еще одна хорошая новость: мама Китнисс обучает в Капитолии молодых врачей. В Дистрикте Два Гейла повысили до капитана. Он помогает поддерживать порядок. Я каждую минуту провожу с сыном, ведь он напоминает мне своего отца. Мы столько перестрадали, но и в память о других, и для наших детей мы обязаны быть счастливыми. Надеюсь, и вы обретете мир. С любовью, Энни* и Тристан Он достает бережно приложенное к письму фото. На нем рыжий малыш сидит у мамы на коленях. У мальчика глаза как у его отца, он пухленький и светится отражением материнской любви. Коснувшись живота, я думаю о том, что некогда поклялась себе никогда не заводить детей. А отдавая фотографию обратно Питу, я вспоминаю о том, что мне пригрезилось на Квартальной Бойне, в краткий счастливый миг посреди всего этого ужаса, который редко кому выпадал разом кому-нибудь на долю. Мне тогда снилось дитя Пита, живущее в мире, где ничто ему не угрожает. Светловолосый ребенок с моими серыми глазами. Эта мечта так далека, она пугает, но вовсе не кажется такой уж невозможной. Может быть, ребенок Пита может быть и моим? Пит смотрит на меня с грустной улыбкой. Он тоже задумчив, погружен в собственные путаные воспоминания. Возможно, ему тоже чудится светловолосый мальчик, а может быть письмо Энни всколыхнуло какие-то другие мечты и образы. Это письмо — привет из мира таких же как мы потерянных душ, которые несут на плечах тяжесть потерь, под которыми сложно не согнуться до земли. Мы не одиноки в этом, хотя порой именно так и кажется. И я начинаю прибираться на кухне, в надежде, что это отвлечет меня, и мысли упорядочатся сами собой.***
Потом мы расходимся по своим комнатам, как и всегда. В спальне начадила керосинка. Взяв тонкую книжицу, я пытаюсь читать. Но быстро откладываю ее в сторону: мой мозг так занят, что отвлечься не удается. Думаю о письме Энни, о ее малыше, о том, что все налаживается, жизнь течет дальше, как бы тяжелы ни были потери. О растущих деревьях, обвалах в горах, о речных потоках, пересыхающих и вновь вскипающих от вешних вод. Забавно, но даже когда мы спешим лишить друг друга жизни, солнце все так же встает и садится за горизонт и светит каждому — и жертве, и убийце. Поколения сменяются, а жизнь продолжается, несмотря на редкий дар рода человеческого к самоуничтожению. И по неизвестным мне причинам у меня теплеет на душе от мысли, что в мире есть нечто нам неподвластное, что существует независимо от нас. Меня клонит в сон, но лихорадочные мысли не дают забыться. Есть какое-то неоконченное дело, незамкнутый круг, что-то, что тыкает меня под ребра, не давая мне обрести мир и покой. Назойливое, подспудное желание, которое растает во мне уже много месяцев. Это происходит только ночью, когда ко мне является кошмар, обнимает меня, а потом покидает вновь. Но отчего я должна мучиться еще так? Разве мы уже недостаточно настрадались? Беспокойно ворочаясь в постели, я в итоге откидываюсь на спину и пялюсь в потолок, откуда свисает нелепая в своей никчемности и роскоши электрическая люстра. Теребя край одеяла, я прислушиваюсь к шорохам за окном, где снова собирается дождь. Он омоет землю, удобрит пепел и грязь, превратив их в плодородную почву. В итоге рано или поздно мы все станем такими, какими и должны быть: чистыми, цельными, бродящими в высокой, щекочущей колени траве, в которой цветут одуванчики. Мы будем лазать по деревьям и, может быть, разобьем свой собственный сад. Пусть у нас не осталось ни отцов, ни матерей. Пусть у меня нет больше сестры — это уж наверняка — но я все равно не могу сломить в себе тягу, которую испытываю с момента, как его привез поезд из Капитолия. Отбросив все дальнейшие умопостроения, я, следуя решению, которое уже назрело внизу моего живота, откидываю одеяло. Все, что я слышу — тихий звук моих шагов по коридору. У него тоже горит свет, он всегда ложится с зажженным ночником, который не гаснет до самой поздней ночи, пока он сам его не выключит. Маленькая прихоть в нашей жизни, лишенной какой-либо роскоши. Но, когда я подхожу к его двери, он спит: веки сомкнуты, тело распростерлось на кровати, голова покоится на руке — он всегда засыпает именно в этой позе. Не долго думая над тем «где я» и «почему», я забираюсь к нему под одеяло. Двигаюсь на автомате, будто скольжу по рельсам, проложенным специально для такого случая. Кладу голову ему на грудь, а руку — чуть пониже. Пит, выплывая из своего сна, шевелится медленно, как под водой. Рука сама собой обнимает меня за плечи и нежно их стискивает. Так же, как в поезде, как в тренировочном центре. Как в пещере, когда снаружи тоже лил дождь и собирался в маленькие лужицы у входа. Только тогда он был искусственный, запущенный по велению распорядителей, желающих растормошить аудиторию, подсунув ей очередную драму, теперь же он идет сам по себе, ибо такова его естественная природа. Он действует исключительно по собственной воле, как и я сама сейчас, когда я оказалась там, где и должна быть. Пит делает глубокий вдох и весь цепенеет, прежде чем задать мне вопрос: — Ты любишь меня. Правда или неправда? Моя рука тянется к его руке — у него на животе. Она как деревянная, твердая, как полено, так напряжена в ожидании моего ответа. Я говорю ему: — Правда. На миг он застывает, но потом медленно, постепенно расслабляется, смягчается и поворачивается ко мне. Сперва ко мне льнут его руки, потом и губы. Когда он меня целует, я ощущаю как во мне растут и жар, и тот самый голод, но нынешний затмевает тот, что я испытывала на пляже той ночью на Квартальной Бойне. Я чувствую, как его руки напрягаются, как наши корни уходят вглубь плодородной почвы, которую предоставляет нам эта ночь. То, чего я так жаждала и от чего пряталась все эти месяцы, оказалось надеждой, которую он принес мне, вернувшись, надеждой, что все снова расцветет, хотя земля засыпана золой и прахом мертвых и полита кровью. Надеждой, которая дарует возрождение и жизнь. Тянусь, чтобы погасить лампу, и комната тонет в потемках, остался лишь едва заметный свет скрытой тучами луны. И я отдаюсь уносящему меня хмельному водовороту его дрожащих рук и губ. Мы возимся, избавляясь от одежды. Неловко стукаемся зубами, когда целуемся. Вздрагиваем, когда нащупываем на теле друг друга шрамы. Но как-то во всей этой неловкой путанице мы находим друг друга, и это не тот блаженный рай, который мы обретали во время наших с ним поцелуев. Рай снизойдет на нас позже. Я знаю это, об этом мне говорит желание, пробирающее меня до самых костей. Но вот между нами уже не остается никакого зазора. И, несмотря на дискомфорт и внезапный стыд, мы оба принимаем друг друга, и я чувствую его тепло в животе, оно расходится по всему телу. Тут же раздаются вздох и вскрик, и на секунду повисает благоговейное молчание, а за ним следует смущенное «хи-хи». Его тело подходит к моему, странно, но идеально совпадает с моим. А после — мы снова целуемся, так бесконечно долго, как нам того хочется. Ближе к рассвету, когда дождь уже стихает, мы делаем это еще раз, как следует. И это стирает с наших лиц улыбки. Когда меня охватывает дрожь, и я распадаюсь, он отправляется в свободное падение вместе со мной. Потом он прижимает меня к себе и снова спрашивает, не потому, что сомневается — просто хочет слышать это от меня так часто, как только возможно. — Ты меня любишь, правда или неправда? И я снова и снова, не скупясь, повторяю для него: — Правда. КОНЕЦ _______________ * Come Away With Me. Порой название песни переводится еще и как «Убеги со мной». Ее автор и исполнительница Нора Джонс — американская джазовая певица и пианистка, автор и исполнитель собственных песен, актриса. Дочь Рави Шанкара. Подстрочник, по которому сделан перевод фрагмента этой песни, здесь: http://www.amalgama-lab.com/songs/n/norah_jones/come_away_with_me.html Музыкальное видео: https://www.youtube.com/watch? v=lbjZPFBD6JU **Президентская присяга — все они, в общем-то похожи. И американская, которую чуть не дословно взяла за образец titania, и наша. Только у нас еще и отдельно соблюдение прав человека упоминается. Убедитесь сами http://constitutional_law.academic.ru/982/%D0%9 °F%D0%A0%D0%98%D0%A1%D0%AF%D0%93%D0%90_%D0%9 °F%D0%A0%D0%95%D0%97%D0%98%D0%94%D0%95%D0%9D%D0%A2%D0%90_%D0%A0%D0%9E%D0%A1%D0%A1%D0%98%D0%99%D0%A1%D0%9A%D0%9E%D0%99_%D0%A4%D0%95%D0%94%D0%95%D0%A0%D0%90%D0%A6%D0%98%D0%98 ***След от чернил — отметка (маркировка) пальцев избирателей специальным составом. Широко применяется в целом ряде стран, включая США, для того, чтобы пресечь повторное голосование на выборах. Лично наблюдала процесс голосования в Калифорнии, когда на смену Шварценнегеру был избран Джерри Браун. Но, честно говоря, ставили ли там такие отметки — не припомню: ). Судя по источникам в Сети, обычно отмечают большой палец левой руки или ноготь (фалангу) указательного пальца правой руки. Возможно, такую практику введут и в России, есть соответствующая законодательная инициатива: http://www.garant.ru/news/620275/ ****Западные эверларкеры любят анализировать и использовать в фиках как семантические, так и ботанические свойства одуванчиков, привязывая их к любимому персонажу, выстраивая на них метафоры. Например, то, что во французском языке одуванчик означает «львиные зубы» (Мол, Пит мягок, но вцепляется и борется как лев — есть даже фик такой, Lion's Tooth https://www.fanfiction.net/s/9763627/1/Lion-s-Tooth), и то, что это «помогающий сорняк» (никто не «сеял» его любовь, она выросла сама, и ее, как и одуванчики, при всем желании не выполешь. Плюс одуванчики привлекают насекомых для опыления к другим, более скромным, цветам, таким, как Китнисс). Здесь вот пошло в ход свойство одуванчика пускать глубокий мощный корень — согласно Вики, у него ветвистый стержневой корень толщиной до 2 см и длиной до 60 см. Метафора тем более актуальна, что у самой С. Коллинз по всей трилогии разбросано множество «растительных» тропов (не всегда остающихся «растительными» при переводе), когда речь заходит о Пите: пустить корни в сердце, снова срастись и т.д. ***** Фрагмент письма Энни соответствует тому, что было в фильме. Поэтому привожу дословно так, как его дублировали на русский. Хоть это и не очень точный перевод, но качественный, и, ИМХО, отлично следующий духу оригинальной трилогии — порой, даже более глубокий, чем оригинал. Поэтому, отдавая ему дань, здесь я и дала «расшифровку».