День серебра

Война вычистила человеческое стадо сначала железной, жестокой рукой кровавых расправ, непрекращающейся многодневной бойней. А когда сражения утихли и победа была отпразднована днем без слез над телами погибших с обеих сторон, война выпустила когти другой своей руки, цепкой и безжалостной, не щадящей никого из выживших. Битвы принесли Сталконам славу, но народ Валиостра ликовал недолго. Голод медленно, но неумолимо захватывал все новые деревни, и сделать с ним даже новый молодой король ничего не мог. Поля, выжженные, уничтоженные войной, родили только бурый, как гниющая кровь, мак, а ледяные реки меняли течения, сбрасывая русла, как кожи, и топили города. Первое после новой войны лето полыхало лесными и степными пожарами, и изможденные голодом люди задыхались в клубах чадящего, черного дыма. Потом была зима, небывалые холода которой запомнили даже в Гарраке: в Шамаре впервые за сотни лет выпал обильный, долго лежавший на мощеных улицах снег. Разрушенный войной Одинокий Великан не успели даже частично восстановить к настоящим холодам. Там, где снег никогда не таял, зима наступала, когда промерзал насквозь камень в вечно горящих каминах, и холод сжирал огонь. Поднимались бури; бараки, наспех отстроенные в помещениях бывших трапезных, с едва покрытыми древесиной и залитыми смолой крышами гудели от сквозняков и продувались всеми ветрами. В них ютились солдаты королевского гарнизона, присланные на помощь, выжившие и новоиспеченные Дикие Сердца, Бобровые Шапки, даже несколько десятков Егерей. В едва стоявшей под напором зимы крепости, где воздух пах тяжелым, жирным дымом из топимых день и ночь печей, стройка не прекращалась ни на день. Вместе с горами обтесанного, готового для кладки камня росло количество перепалок и драк. В любых войсках бывают драки; Угорь всегда относился к этому более-менее спокойно, особенно, когда его самого не втягивали. Теперь же это его злило до пелены перед глазами. Он слишком плохо справлялся с перешедшими к нему от погибшего Сыча обязанностями тысячника (хотя на самом деле пока под его рукой было только три с половиной сотни Диких и едва ли две сотни королевских солдат). Каждую драку Угорь надеялся, что сможет не вцепиться в глотки разнимаемых им солдат. Он прекрасно понимал, что дикий холод, боязнь за близких, находящихся сейчас по ту сторону перевалов в Валиостре, полное отсутствие связи с миром, лежащим к югу, скученность и теснота только способствовали нарастанию напряжения. Да и жрать три месяца плохо вываренные крупы и хранившееся в ледниках дубовое сало мало кто сможет, сохраняя улыбку на лице и мир в сердце. Угорь ждал весны, и каждый раз на затянутом мутной белой пеленой горизонте, где едва пробивалось низко висящее солнце, пытался увидеть хоть что-то, говорящее о ее приближении, скорее по юношеской привычке: в Гарраке после короткой влажной зимы птицы возвращались с первым потеплением, черными галдящими тучами взвиваясь над горизонтом. Здесь, в снегах, птиц не было, и потепления должно было выразиться лишь в меньшем количестве выпадающего за ночь снега. И весна, и лето в землях перед Д’сан-дором одеты в одинаковые с зимой белые платья; только людям даже здесь все равно отчего-то верится, что весна может стереть лед с сердец и корку воспоминаний с усталого ума. Угорь в это не верил: война раздробила сердце в ледяное крошево, нетающее и ноющее открытой раной даже спустя месяцы. Исцеление не находилось ни в чужой крови, ни в плоти, ни в тепле. Ждать его от весны было глупее, чем искать в крепкой браге, которую в Одиноком Великане звали солнечным пивом. Но весна пришла. Весть о ней принесли не птицы — створки новых, в два человеческих роста ворот, врезанных в едва отстроенную крепостную стену, впустили на строительную площадку, заваленную камнем, деревом, снегом и металлом усталого человека в подбитом мехом плаще. Королевский гонец принес пергамент с печатями, и после того, как рукопись прочли, Угрю пришлось собираться в ту часть Валиостра, что лежала за пеленой вечных бурь. Посмотреть, как выглядит весна в городе, который он ненавидел всей душой. Сталкон посылал их в Ранненг. После войны необходимость в хорошо обученных, умелых воинах только возросла. Набранные в гарнизоны безусые юнцы едва держали в руках щиты и боялись не так взмахнуть булавой, тогда как орки оправились слишком быстро. Как и коронованные семейства сияющего, как новенький, Ранненга. Город отстроили с блеском и скоростью, вселявшими недоверие и страх. Посреди белеющих костями полей за крепостной стеной возвышались башни Университета, улицы кишели людьми, город казался призраком, попыткой обезумевшего от потерь разума возродить к жизни картины счастливого былого. Но, отстроенный на костях, средоточие торговых путей, новый Ранненг цвел. И выжившие Соловьи и Кабаны сцепились заново, набирая в охрану себе наемников из Филанда, Гаррака и даже отчаянных рубак Султаната. В Ранненг стекались крестьяне, торговцы, по дорогам к нему шли хорошо защищенные караваны. Казалось, что это единственное место в обескровленном Валиостре, которое смогло не только возродиться, но и расцвести пышнее, чем прежде. Вражда кланов не давала покоя Сталкону. Усмирить их, приструнить, заставить вжать буйные головы в плечи — но без боя, без новой крови, потому что крови в венах Валиостра осталось немного. И стребовать, наконец, положенную плату с города и знати, чтобы хоть как-то закрыть бреши в казне. Отряд Диких сопровождал советников, болтунов, которые должны были сделать все для решения проблемы. А если их сил будет недостаточно — Сталкон дал разрешение отрубить пару голов. Ранняя весна занималась в каждой крупице мира: золотые лозы озимого винограда ползли по ногам еще вчера повешенных и тугие ростки уже начинали буравить остывшую плоть, роняя капли ссыхающейся крови. Осмелевшие с зимы степные волки, переставшие бояться забитых, изможденных крестьян, прямо перед конями едущих Диких проволокли по земле ребенка, оставляя шлейф блестящей, каплями рассыпанной свежей крови. После трех стрел и кинжала, убивших вцепившихся в ребенка хищников, остальная стая рассеялась по полю, притаившись в смятом, свалянном за зиму валежнике и лежалой прошлогодней траве. Мумр с бессильной злобой, отвращением и отчаянием рванулся к лошадям, едва глянув на то, что удалось отбить. Угорь остался с грустным спокойствием смотреть на слипшиеся в слюне, пыли и крови, бывшие когда-то пшеничного цвета волосы; белые зубки, едва только прорезавшиеся, сверкали на обглоданном лице под дырами ноздрей. Глаза были вылизаны, и глазницы блестели, высыхая на покрытом ошметками плоти черепе. По обрывкам голубого платьица, оборванного на рукавах, где волки отгрызли ребенку руки, можно было почти наверняка сказать, что это была девочка. Угорь вернулся к лошади, наблюдая, как Мумр, вооружившись широким полуторным мечом, направился копать ребенку могилу, но прямо перед ним один из стаи рванулся и, схватив упущенную было добычу за хрустнувшее плечико, резво побежал с ней к видневшейся вдали полосе леса. Стая последовала за ним. В противоположной от леса стороне, где дорога уходила вниз, уже было видно крепостной ров и стену, а за ними врезающиеся в небо, сияющие башни, крытые цветной черепицей и деревянными панелями, залитые смолой крыши, блестящие в свете полуденного солнца окна. У стен даже с наружной стороны был выставлен караул, многочисленный по меркам нового времени, когда наёмники и стража ценились дороже, чем врачи и волшебники. В город их пустили с опаской, присланный от самого короля, хорошо вооруженный отряд с опытными бойцами и несколькими магами вызывал тревогу относительно планов Сталкона. На улицах почти не было калек. Все полнилось женщинами самых разных возрастов, торговками, ремесленницами, крестьянками. Мужчины же если и встречались, то были либо в доспехах и обмундировании, либо в нарядных броских одеждах купцов со знаками гильдии на рукавах. Город жил, полнился людом, гулом и запахами. И в общей суматохе середины базарного дня не угадывалось ни одного отзвука едва отгремевшей войны, ни тени царящего за стенами Ранненга голода и свирепствующих эпидемий. Сталкон разместил их в той гостинице, что лишилась хозяина во время прошлого визита сюда живой еще Миралиссы. «Ученая Сова» была почти такой же, разве что разрослась вширь. Встретившая их женщина, увидев Мумра и Медка, а за ними и Угря, опустила голову и зажмурилась на секунду. Она быстро взяла себя в руки, но все равно до конца не смогла скрыть своей злобы. Её муж погиб из-за них, из-за этих королевских псов. И никакое золото и благосклонность монарха не могут его вернуть. Угорь ощутил, что понимает её чувства в той или иной мере. Огромного труда стоило держаться прямо и уверенно, когда въезжали на лошадях во двор гостиницы. Кажется, как давно здесь их встретил Горлопан. Еще живой, еще... свой. Время поворачивалось вспять. Мумр тоже замер, грустно опустил голову. Одно на двоих ощущение, что беды начались именно с этого двора, этого места, не отпускало и только крепло. Словно, не заедь они в Ранненг, отряд бы не потерял соратников, а Угорь — веру в лучшее. Он до сих пор носил тонкий, криво спаянный серебряный ободок на мизинце левой руки, переплавленный из кольца Горлопана. Это кольцо он снял с его пальца в коридоре дома Верных, когда они с Гарретом чудом получили шанс избежать встречи с гхолами. Горлопан даже не бежал, через две камеры от открытой двери он замер, совершенно спокойно и молча принимая свою долю. А Угорь запыхался, словно его вымотал долгий бег или драка — драка с собой, со своим гневом, со своей тогда еще не полностью подступившей тоской. Все произошедшее он осознал по-настоящему, только когда канитель с Рогом Радуги завершилась и грянула вторая волна войны. Им запрещено было сражаться, союзные армии Филанда и Валиостра спокойно справлялись, и новый король решил поберечь немногочисленных выживших Диких. В Одиноком Великане, в чудом уцелевшей башне, в насквозь промерзшей комнате, которую столько лет делил с Горлопаном, Угорь расплакался, осев на пороге. Словно весь ужас произошедшего дошел до его сознания только сейчас; боль потери показалась настолько сильной, что сравнима была только с болью поражения и предательства. Он плакал впервые с тех пор, как покинул Гаррак, впервые за все те годы, в которые Улисом он оставался только для единственного человека в мире. Он снял с него кольцо — не свой фамильный перстень, все еще бывший на шнурке на шее Горлопана. Угорь стянул с его мизинца витое колечко-лозу. Знак предательства или настоящей преданности? Угорь не знал. Но избавиться от кольца так и не смог. Перепаял, чтобы обозначить для себя хоть как-то, что его боль напрасна. Но незаживающая душа продолжала даже год спустя ныть открытой раной, словно с каждым днем теряешь кровь и не знаешь, насколько еще тебя хватит. И теперь во дворе «Ученой Совы», отдавая лошадей, сглатывая вмиг ставшую горькой слюну, Угорь дышал глубже и медленней. Чтобы иметь силы войти внутрь, в комнату, где впервые чуть не лишился рассудка, думая, что Горлопан мертв. Расчетливая, хладнокровная сволочь — он всегда такой был, сын купцов, умеющий высчитать свою выгоду и делать так, как ему лучше. Но злоба мешалась с тоской, и Угорь уже не знал, кого ненавидит больше: Горлопана за то, что мог так поступить, или себя за то, что сомневается, кто из них виноват. Советникам Дикие ожидаемо не понадобились. Оба маги, они больше владели искусством запугивания, чем мирных переговоров, и были не прочь сами запачкать руки в крови: во время войны им это так и не удалось по-настоящему. Угорь хорошо знал одного из них — ученика Арцивуса, несколько раз за прошедший год бывшего в Одиноком Великане. Этот человек, росший в благородной семье дворян, мог запросто управлять целым взводом самых вздорных солдат; его жестокость и беспринципность были потрясающи. Вся их задача состояла в том, чтобы проводить советников утром в Зеленые Палаты, где собирались попеременно для переговоров то главы Соловьев, то Кабанов, а вечером встретить. Скоро отпала надобность и в этом. Советники прекрасно добирались сами, предпочитая коротать дни в других тавернах в компании многочисленных вдов. Диких попросил о помощи городской управляющий, обеспечивший их на восемь дней той работой, с которой не могла справиться стража. Они прочесывали рынок в поисках воров. Управляющий хотел еще и их ночных дежурств на рыночной площади, но вовремя прикусил язык, вспомнив, с кем разговаривает. Ему и без того оказывали огромное одолжение. Рынок Ранненга, расположенный в городе у крепостной стены с южной стороны, был особенным, странным местом. Совершенно лишенный вони, присущей, казалось бы, любому рынку, он пах пылью и специями сильнее, чем любыми другими товарами. Здесь разнаряженные иностранные торговцы со смешным акцентом расхваливали свои товары, здесь толклись с утра до вечера люди в поисках чего угодно, и чаще всего находили, что было нужно. Людей было так много, что не запоминались ни лица, ни одежда. Воров тоже было много, но после дневной давки их часто находили затоптанными и еле живыми. Каждое утро рынок встречал торговцев очередным телом — а то и двумя за раз, — обобранным, со вспоротым горлом или взрезанным животом. Тела убирали и жизнь начинала кипеть, как прежде: по залитой кровью пыли ступали ноги взрослых и детей, словно попирая смерть. Угорь обычно был с Мумром. Им отвели расположенную на насыпи у стены каморку стражи, откуда площадь просматривалась полностью. Двое других Диких прохаживались меж рядами пестрых лавок. Людское море, разноцветное и галдящее, замерло для Угря в тот момент, когда Мумр удивленно указал ему на одну из лавок. — Кажется, я вижу мертвых, — с недобрым смешком сказал он, щуря глаза и всматриваясь. И Угорь не поверил сам себе. Это был прилавок восточного купца. Темнокожий, с черной бородой и чалмой из яркого шелка на голове, торговец с улыбкой разговаривал с мужчиной, по-свойски перебирающим на прилавке ткани. Мужчина был одет просто, в неброских цветов рубаху и кожаные штаны. Но рукава и низ рубахи оторачивала такая искусная вышивка, что о цене этой вещи думалось с трепетом. Он был уже не очень молод — явно тридцать с лишком; светлые, непозволительной для мужчины длины волосы были заплетены в низкую, небрежную косу, уши украшали серьги в тех местах на мочках, какие пробивают, надеясь до седой старости сохранить острое зрение. На холеных пальцах блестели кольца. Светлое, приятное лицо было чисто выбрито. Интуитивно в нем угадывалась странная сила, словно он был не купец вовсе. Переносица с горбинкой. Шрам, пересекающий верхнюю губу с левой стороны. — Угорь, это же Горлопан, — насмотревшись, наконец, с восторгом в голосе сказал Мумр. Ему пришлось потрясти замершего Угря за плечо, чтобы пришел в себя; он не мог оторваться и не мог понять, грезит он или бредит: даже не видя лица этого человека, в движениях его рук, повороте головы, в том, как он ступал — во всем Угорь видел Горлопана. Он узнавал его в каждой мелочи. И это не могло быть правдой. Сагра не возвращает своих мертвецов, она не вернула никого другого: ни Шиана, ни Сурка, ни эльфов — никого, кто отдал жизнь в войне. Так почему он здесь? И он ли? Мумр легко пробился через плотную толпу к прилавку, и Угорь шел за ним, не глядя под ноги, смотря только на то, как этот человек впереди, который не может быть живыми, принимает из рук купца тканями деньги и, улыбаясь ему в ответ, разворачивается, чтобы уйти. Мумр поймал его за рукав. И то, как удивленно расширились на миг глаза обернувшегося, как он сморгнул неверяще, сказало все. Мумр засмеялся, дружески потянулся обнять, без всяких вопросов, просто счастливый от того, что видит старого друга. К худу ли, к добру, но Угрю так и не хватило сил рассказать о предательстве Горлопана. Он сглотнул — дернулся кадык на белой, открытой в плохо зашнурованном вороте рубахи шее. И улыбнулся, улыбнулся не уголками губ, нехотя, как обычно на людях. А по-настоящему, открыто, светло, показывая отбитый в драке левый клык. — Ты не просто жив, — засмеялся Мумр, хлопнув его по груди, — этаким гоголем ходишь тут. Как так? — Это долгая и страшная история, — Горлопан положил руку Мумру на плечо. и его улыбка на миг смазалась, когда он взглянул в глаза оцепеневшему Угрю. Подскочила, держа в руках корзину, накрытую тряпкой, девушка. Невысокая, плотная, с накрепко заплетенными в две косы смоляно-черными волосами, смуглая, в светлом простом платье. Она извинилась и протянула корзину Горлопану. Смущенно взглянула на Угря, угадав в нем сородича-гарракца, поклонилась Горлопану. — Если я вам больше не нужна, то я буду дома, хозяин. — Конечно, Улья. — Горлопан вернул ей корзину, привычно и просто, кивнул, отпуская, и она упорхнула, молодая, изящная и легкая. У Угря потемнело перед глазами, в стони раз страшнее и хуже, чем заволакивало пеленой обычно в Одиноком Великане, когда ему приходилось разнимать драки. Если бы не ничего не подозревающий Мумр, он свернул бы Горлопану шею. Распорол бы ему горло. Вырезал бы, исполняя обещание, сердце, если оно, конечно, вообще есть в этой груди. В груди мертвого человека. — Мы в «Ученой Сове», — говорит Мумр, кивая в ту сторону, где находится их трактир. — Ты просто обязан рассказать. Все рассказать. Горлопан кивает. — Я пришлю вечером Улью. Она проводит вас к дому. У меня и поговорим. Он улыбается, хлопает еще раз по плечу Мумра и уже без улыбки кивает Угрю, глядя в глаза. И уходит. Уже в трактире Угорь понимает, что упустил его. Нормальный человек в здравом уме, будучи предателем, ни за что не свяжется с тем, кого предал. Нужно совсем не иметь головы на плечах, чтобы лезть в самую пасть к зверю, способному сожрать тебя в один укус. Дикие Сердца расправляются с предателями жестоко и без снисхождений, и Горлопан это знает. Но что тогда здесь: непродуманность, в которой никогда нельзя было обвинить его, хитрого, как лисица, и беспринципного, или такая вера в то, что Угорь не стал позорить его имя, открывая предателя в бывшем друге? В бывшем любовнике. Улья приходит через час после заката. Она одета в мужское платье, длинные волосы собраны в тугой пучок на затылке. На поясе у девушки висит в кожаных ножнах короткий кинжал. Она улыбается натянуто, кланяется вышедшим к ней Диким, и чувствуется, что она боится этих мужчин, испытывает к ним какое-то странное, горькое чувство, замешанное на отвращении. Улья ведет их через темные улицы молча, и Улис все думает, что вообще происходит. Такое просто не может быть правдой. Чем угодно, только не правдой. Большой дом с таверной на первом этаже. Таверна забита, в ней шумно, открытая дверь бросает на темный проулок расширяющийся к внешним краям прямоугольник яркого, желтого света. Улья ведет их через зал, где её окликают по имени, где ей улыбается трактирщик, разливающий ковшом из бочки по большим кружкам пиво. На втором этаже, в просторной, ярко освещенной зале накрыт стол. Горлопан в рубахе зеленого шелка, в кожаных тонких штанах, с распущенными волосами встречает их с улыбкой, но Угрю она кажется натянутой. Он старается мыслить трезво, когда они усаживаются за стол, и Горлопан оказывается прямо напротив него. Но голова полна густого, как сметана, тумана. Он смотрит на его открытую шею, блестящие лукавые серые глаза, на пальцы, кажется, совсем уже отвыкшие от оружия, и испытывает страшную, острую смесь желания и ненависти. С таким Горлопаном он еще не знаком. Холеный, острый на язык и одновременно обходительный, насквозь пропитанный это хваленой, купеческой, дворянской, высокого происхождения кровью, он прекрасен. Он свеж, цветущ, как и сам этот проклятый город, расцветающий на полях сражений. Словно боль, которая убивала Угря все это время, вливалась в его вены свежей кровью, оживляя и давая силы. Словно он на его, Угря, костях так расцвел. Слова прерываются смехом, и лица присутствующих светятся радостью. Мумр восторженный, как ребенок, слушает о том, как он, Горлопан, смог сбежать от приспешников Неназываемого. Как это было до странного просто и неловко. И потом остался здесь, в этом городе, где вырос, оправляться от ран. Естественно — все согласно, понимающе кивают, — он решил остаться в Ранненге. Перенял дело родителей, и вот, теперь его стезя — купечество. После войны было тяжело встать на ноги, но Ранненг оправился быстро, слава богам. Угорь слушает его, эту странную, легкую ложь и сжимает пальцы на ручке кружки, пиво в которой так и не пригубил, почти в кулак. Ему одновременно и хочется узнать, как такое вообще возможно, и злит мысль о том, чтобы слушать снова этого предателя. Дикие расходятся уже ближе к утру, хотя Горлопан предлагает им остаться спать в пустующих комнатах на третьем этаже. У ни капли не выпившего Угря мутнеет перед глазами, когда Горлопан, провожая их, в дверях касается его руки, выходящего на нетвердых ногах последним. Горлопан опускает глаза, едва встретившись с ним взглядом. И кажется, Угорь зол в этот момент настолько, что воздух между ними трещит. Он ловит его через несколько минут, когда упитые и счастливые Дикие, не заметив его отсутствия, бредут по темным проулкам к «Ученой Сове», смеясь и шутливо переругиваясь. Горлопан все так же у дверей, и стоит Угрю выйти из темноты, как он закрывает дверь и делает шаг вперед. Он не говорит ничего, что можно было ожидать от человека в его положении. Ни извинений, ни обвинений — ни слова. Он не сопротивляется, когда Угорь хватает его за распахнутый шелковый ворот рубахи и тащит в проулок между таверной и стеной соседнего дома. Только рычит: «Уйди!» -высунувшейся было Улье, обеспокоенной за хозяина. На улице холодно, дыхание вырывается неправдоподобно белым, даже в темноте отчетливо заметным паром, но Угрю жарко, словно внутри него все клокочет, подобно лаве. Первый удар приходится наотмашь, оставляет красный след на скуле Горлопана, видный в скудном свете, попадающим в переулок из горящих на втором этаже окон. От второго удара его голова дергается, и светлые волосы прилипают к текущей из лопнувшей губы крови. Скоро у Угря саднят костяшки пальцев, вымазанные вперемежку его и Горлопана кровью. Темная, она стекает по подбородку из разбитого носа и опухших, рассеченных губ, падает на рубаху черными каплями; стекает по шее, по острому кадыку, через разодранный ворот сползшей с одного плеча рубахи на белую грудь. Угорь крепче сжимает за запястья его перехваченные над головой руки и бьет в живот. По ребрам, стараясь причинить столько боли, сколько может. Только Горлопан молчит, дышит, приоткрыв окровавленный рот и, едва глядит из-под опущенных, слипшихся в крови ресниц. Он не стонет, только выдыхает рвано, почти неслышно. Собрав в кулак растрепавшиеся волосы, Угорь тянет его, заставляя развернуться спиной, толкает, и он упирается дрожащими, онемевшими руками в стену, едва стоя на ногах. Он вырвался, если бы хотел, это не потребовало бы от него особых усилий. Всегда уступавший ему в ловкости Угорь знал, как он умеет драться, если противник превосходит в силе. Горлопан не из тех, кого можно одолеть в грубой драке вроде этой. Если бы он хотел вырваться, считал нужным, то сделал бы это. Вместо этого он едва не оседает на землю, уже не в силах стоять на ногах. Молча, покорно подставляясь и принимая каждый удар. И Угорь старается бить сильнее, но рука каждый раз словно замирает, привыкшая совсем не так касаться этого тела. — Ублюдок, — шепчет Угорь, сдергивая с плеч Горлопана разодранную рубаху и едва не роняя его на землю. — Нужно было вырезать тебе сердце. Он говорит, и чувствует, что лжет, и лжет совершенно осознанно. Ненависть перекрывает душившую его столько времени скорбь, боль сменяется вожделением. Под его ладонями полосы шрамов от кнута, рассекающие спину Горлопана. Угорь царапает их ногтями, сдирая кожу, вжимая Горлопана в стену, и ярится от того, что он не сопротивляется. Задумал себе этакое искупление? Неужели считает себя виновным? Его кожа лихорадочно горячая, и запах остался прежний, только теперь он слабее, то ли из-за перебивающего все стального, тошнотворного запаха крови, то ли еще из-за чего. Он кусает кожу над выпирающим шейным позвонком, носом вжимаясь в спутанные волосы. Горлопан не шевелится, осев в его руках, словно неживой. Только хриплое, неровное дыхание выдает, что он жив. Все еще, до сих пор. И Угря ведет. Никогда, никогда он не думал, что сможет поднять на него руку. Даже там, когда оставлял его в клетке, освободив ему руки и оставив кинжал он знал, он надеялся, хотя старался убедить себя в обратном, что каким-то чудом Горлопан может выжить. Что он должен выжить, ради Угря, ради всей той жизни, которая была слишком хороша для правды. И как воин он просил прощения у Сагры: не в их правилах щадить предателей; как человек он прощал, страдая и убиваясь, и надеялся. Надежда развеялась только в крепости, и тогда подступила такая боль и такое отчаяние, каких он не знал даже когда, обесчещенный, покидал дом и родную страну. Как омерзительно это свойство человека — стараться не видеть преступлений тех, кто близок, и прощать, еще до конца того не осознавая, им любой проступок какой угодно тяжести. На поясе у Угря два длинных кинжала. И одного из них хватит, чтобы вырезать Горлопану сердце. Чтобы убить его, как необходимо, как требует честь поступать с предателями. Вместо этого Угорь скидывает пояс и приспускает штаны, забываясь в душащем его вожделении, темном, густом, как кровь, желании. Срывает пояс с Горлопана, шаря руками, ничего не видя, уткнувшись ему в затылок и жадно вдыхая его запах. Он проходится пальцами меж раздвинутыми ягодицами и, проведя влажной от крови рукой по члену, подается вперед, положив ладони на бедра Горлопана, держа его, вздрогнувшего, обессиленного так крепко, что ему и нет особой нужды прилагать усилия, чтобы стоять на ногах. — Я ненавижу тебя, — шипит Угорь, обхватывая Горлопана одной рукой поперек груди, двигаясь так, что ему самому больно. И Горлопан всхлипывает, неправдоподобно громко, лбом прислонившись к стене. Покорный, сломленный, стонет едва слышно, сглатывая кровь и слюну, сомкнув разбитые губы. Угорь не выдерживает долго. Год он видел это во сне — без крови, без боли, так, как он привык. Видел, как целует Горлопана в открытую белую шею, как берет его, как двигается в нем, как слышит своё имя — настоящее имя, — произнесенное на грани, хрипло, просяще, восторженно. И теперь он оставляет его, едва живого, в изодранной одежде, окровавленного на улице, а сам уходит, дрожащими пальцами закрепляя на бедрах пояс. Он так и не снял перстень, подаренный ему Угрем еще тогда, в Одиноком Великане. Так и носит его на шее, на плетеном шнурке. Его нужно было убить. Нужно было отомстить за всех, кто погиб по его вине, за попранную честь, за всю боль, за всю ложь. И обречь себя на боль еще более страшную. Что такое честь, когда остаешься без сердца, и что такое долг, когда ты почти мертв от этой боли? Угорь смотрит в потолок, лежа на своей кровати в «Ученой Сове», одетый, с засыхающей на кулаках и губах кровью Горлопана. Занимается утро, и он ощущает ужасный, рвущий изнутри стыд, смешанный со злым восторгом. Боль глуше, он ее почти не чувствует, и кажется, что так хорошо ему впервые в жизни. Ему страшно от того, что он сделал, но этот страх ничто перед странным, восторженным осознанием, перечеркивающим любые слова о чести и долге. Он не смог его убить. Он не может его убить. Скорее он умрет сам. Даже теперь, предателя, ублюдка, холеного, с длинными, как у девушки ухоженными ногтями, с отросшими до самых лопаток волосами, вновь найденного — он любит его. Кажется, еще сильнее. *** Он видит его еще несколько раз на базарной площади. С синяками на скулах и алыми, перепаханными ранами губами. В обычно легкой походке, в каждом шаге сквозят пережитые боль и унижение, но он ходит все равно ровно и уверенно, высоко подняв голову. И Угорь смотрит на него и не может оторвать взгляда. Подойти к нему, говорить с ним представляется невозможным после случившегося. Но он все еще красив. Угорь видел его раненым, почти умирающим, изможденным, больным, неделями не спавшим, он видел его всяким. И этого несовершенного, неухоженного, неприветливого человека он полюбил. Как и любые его маски. А теперь он прекрасен, он выглядит согласно своему положению и куда более статен, чем множество дворян, всю жизнь ошивавшихся при дворе. Синяки сойдут, его походка обретет легкость, а движениям вернется присущие лишь ему плавность и ловкость. И Угорь смотрит, изредка ловя взгляд серых глаз и думая, читается ли по нему самому стыд за содеянное. Ранненг они покинут через четыре дня. Через два месяца измучившему себя мыслями Угрю доставят письмо, запечатанное по сургучу печатью с его, Угря, фамильного перстня. Ровный почерк, всего несколько строк, никакого сожаления, никаких обвинений. И приписка, слова которой Угорь долго трогает пальцами. «Возможно, когда-нибудь ты сможешь меня простить, хотя и не надеюсь на это.» Без подписи. *** Лето отцветает в лежащих к югу землях Валиостра по-особенному. В этом году не горят поля и не полыхают леса. Дожди еще не начались, но горячее, молодое солнце понемногу смиряет свой пыл, и ночи холодны, пропитаны запахом остывающей земли и чувством близкой осени. Ранненг все так же многолюден и шумен. С заходом солнца ворота запираются наглухо и ночной караул выходит на сторожевые башни крепостных стен. Опоздавшим приходится ждать утра под воротами, чтобы войти в город. Агейн, волшебник, которого весной Дикие сопровождали сюда для действа, названного Сталконом «переговорами», не церемонится. Стучать в ворота бесполезно: стража хвалится, что здесь ночью не откроют и королю. Поэтому он распахивает ворота ударом ладони о ладонь, под удивленные и испуганные взгляды других опоздавших до ночи и панику постовых на стене. Угорь усмехается, наблюдая за ним, зная, что если бы он сопровождал этого спесивого мага не один, ему пришлось потом объясняться с королем за такую самодеятельность. Улицы безлюдны, в окнах «Ученой Совы» не горит свет, и Агейн долго стоит перед дверью во внутреннем дворе, ожидая, пока заспанная хозяйка откроет. Угорь прощается с ним, поблагодарив за помощь. Он помнит дорогу так, словно был здесь не несколько месяцев назад, а вчера. Двери ему открывает Улья. Она смотрит недолго, тут же ощетинившись, ощерившись, как разъяренная кошка, она становится в дверях так, чтобы занять больше места и не пустить его, Угря, внутрь. К хозяину. Улья намного более юная, чем Угорь её помнил, совсем еще девочка. Нескладная, по общепринятым меркам некрасивая. Огромные, темно-синие глаза смотрят на Угря со смуглого лица со злобой. Зала за ее спиной пустая, лестница с широкими деревянными ступенями уходит наверх. Где он, ее хозяин? Интересно, быстро ли он оправился. Глядя на эту девчонку, Угрю смешна его ненависть, когда он впервые увидел её подле Горлопана. Он снова позволяет себе верить в то, что хоть насколько-нибудь знает Горлопана, а если это так, то эта девочка для него кто угодно, только не любовница. Угорь собирается уже отодвинуть её в сторону, но на лестнице слышны легкие шаги. — Улья, в чем дело? — Горлопан в длинной льняной рубахе, босой, спускается, опираясь на перила. И замирает, увидев в дверях обреченно обернувшуюся к нему Улью и Угря. — Хозяин, этот человек, он же... — её голос тревожно дрожит, но Горлопан не дает ей договорить. — Иди, — он, не отрываясь, смотрит на Угря, а когда девочка не реагирует, повторяет. — Улья, иди, пожалуйста. Она послушно уходит, с опаской озираясь, пропустив Угря внутрь. Он закрывает за собой двери, скидывает с плеча полупустую переметную суму и ножны с клинками. Подошедший совсем близко Горлопан смотрит удивленно и недоверчиво, как зверь склонив голову чуть вбок. На лице по-прежнему только один шрам, рассекающий слева верхнюю губу. Все зажило. — Улис, — осмелев, тихо говорит он, и сам, кажется, пугается, когда Угорь делает шаг вперед, к нему. На его шее, сквозь широкий ворот рубахи видно: висит плетеный шнурок с фамильным перстнем Арглад Дас. Угорь улыбается, тянется коснуться рукой. — Мне стыдно, — говорит он, — но я не буду извиняться. И Горлопан смеется и вытирает смех с губ пальцами, оставляя улыбку. Блестят лукавые, прищуренные глаза. — Ты останешься? — тихо спрашивает он, прижимая руку Угря к своей груди, к лежащему под тканью рубахи перстню. — Останусь. Горлопан прикрывает глаза, вздыхает. Угорь знает зачем: отсчитывает секунды, успокаивая сердце, как привык делать во время опасности и переживаний. Не дожидаясь, пока он решится сказать еще что-то, Угорь целует его, обнимая за пояс и привлекая к себе. Осторожно, словно вспоминая, как изуродовал его губы. Ему самому в этом поцелуе, в едва уловимом касании, в смешавшемся дыхании чудится извинение, покорное, глупое, долгожданное. Как будто все это было его, Угря, искуплением. И теперь, возможно, все станет правильно. — Без тебя было невыносимо, — шепчет Горлопан, обнимая Угря и прижимаясь всем телом, вжимая пальцы в коротко обстриженные волосы на его затылке, дыша в шею. И Улис улыбается и подмигивает смущенно наблюдающей за ними с лестницы Улье.

Не бывает потерь, не бывает путей без возврата. Наша жизнь – это дар, а за дар невозможна расплата. (с) Лора Бочарова «Манифест».