Вдруг, как в сказке скрипнула дверь...

— Гойда, гойда! — крик этот чёрной птицей вился под своды богато украшенных палат, бился о стены, словно пытался пробить дерево и камень и вырваться, взлететь в затянутое тяжёлыми, как волчья шерсть тучами и парить, парить... Но это было ему не под силу, и молодой, лихой, полный боевого задору клич гремел басами в застенках, где пировал царь и его близкие. «Гойда, гойда!» — да, жизни, да! Жизни, жизни! Сколько здесь было жизни, сколько красоты: блестел бархат, струилась парча, сукно сарафанов девиц взлетало под свист парней как крыла белых голубок. И жизнь эта вливалась во всех, и чувствовали бояре — не будет сегодня опалы, хорошо царю, хоть и молчит он, по словам князя, зубной болью мучимый, молчит и словно всматривается во что-то... Или, быть, может, ищет кого... Кто поймёт умы этих царей, а их дело сейчас — пить и есть, ведь по опыту своему знали они: недолго продлится такой покой души Ивана Грозного. На душе Жоржа Милославского было тяжело. Губы привычно изгибались в обаятельной улыбке, глаза хитро сверкали, но вот только ну очень хреновое предчувствие жгло его мошенническую душонку, да так жгло, что ни в сказке сказать... Ох, ну все, уже эти пушкинские сказочные фразочки полезли. Черт побери. Черт побери. Во что это они, простые советские граждане, умудрились только вляпаться? Нет, он не спорил и не думал жаловаться — ещё шипящие маслом огромные блестящие осетра были чудо как хороши, и море чёрной икры, и чистый как слеза самогон, и ноздреватый хлеб, дымящийся, румяный как щёчки во-о-он той красавицы...да-да, вас, гражданка. Какие женщины были, конечно, в семидесятых годах XVI, ну глаз не оторвать. Хорошенькие такие... Милославский издал тяжёлый вздох и принялся грызть куриное крылышко, краем глаза наблюдая за поведением Бунши, которого, похоже, начало уже клонить в сон — нажрался, скотина. А ещё советский человек, управдом! Фу. Скучно. Спеть, что ли... У них явно не песни, а абсурд какой-то, ещё и эти, в черном, орут «гойда-гойда», и от этого у Милославского морозит нутро: то же самое орали стрельцы, когда начали ловить его. Погодите... В черном... Но ведь это же не стрелецкое войско, это кто-то другой! Глубокая морщина пролегла между бровей Жоржа, и он, нервно катая из мякиша шарики, судорожно попытался воскресить в памяти школьный курс истории. Что ж там было... Итак, страница пятьдесят один, век XVI. Ребята в черном, да прямо на пиру при оружии: вон, в ножнах как блестят крестовины кинжалов. Кто же... Бояре, дьяки, земщина... Черные кафтаны, черные порты, чёрные рубахи, вон, выбиваются из-под полы... Кафтаны явно по случаю расшиты серебром и узорчатым нитяным завитком по подолу, оторочены мехом, но мрачности это не умаляет от слова вообще. Опричнина! Ну точно, опричнина! Господи, во попали! Так, спокойно, Милославский! Эдакое КГБ у Ивана Грозного на службе: песьи головы, черные одеяния, мётлы, сабли... Сабли. Столкновения с любыми органами местного правоохранения были для вора мирового масштаба крайне нежелательны, и он судорожно впился взглядом в веселящихся опричников, выхватывая одно за другим разнокалиберные лица. Одно, другое, третье, все сияют хмелем и радостью, все будто бы и не перебили конскими копытами и сталью мечей очередной боярский двор. И... А это ещё что за глаза? Милославский знаменитым своим прищуром вгляделся в толпу и так и обмер: такой ярости во взгляде обычного человека он за свою жизнь ещё не видел. Кто это может быть? Малюта Скуратов явно постарше да поуродливее...нет, не то слово: помужественнее будет, а этот прямо ну актер голливудский какой-то. Смазливая мордашка, белая, как ленточки на первое мая кожа, на скулах едва заметный румянец злобы — сдерживает ее, иначе бы уже весь был как рак. Молодой опричник Федор Басманов, любимец, кравчий и любовник царя был в почти сатанинском приступе жаркого бешенства. Пальцы длинные, ловкие с дорогими перстнями на них сжимали край белой, как снег январский скатерти, да так сжимали, что треск ткани слышал рыжий царский палач, стоявший у дверей. — Тише, Федя, тише, — забормотал он, оглаживая густую бороду. Кравчего нужно было срочно успокоить, иначе он рисковал натворить таких глупостей, что расхлёбывать им их — вовек не расхлебать. — Ты подумай, авось, захворал он али в дурном духе был с утра? — Да не был он с утра в дурном духе, в хорошем он был! - почти вскричал, все же порвав скатерть, Басманов, и, нечаянно задев меховым рукавом сребряный свой кубок, опрокинул его на белую ткань, позволив себе с досады крепкое словцо. И Малюте снова раскрылся, и скатерть испортил, и ещё и наверняка царский гнев неаккуратностью своей на себя навлёк! Уже ждал Федор, что сейчас перекроет песенный гул грозный клич, что может быть даже обрушится на затылок тяжёлая, как чугун длань... Что будет вполне понятно и ясно, потому что это обычно! Но нет — до странного невнимателен сегодня царь. И досадно Фёдору, что он не может полностью видеть его лицо: оно покрыто каким-то белым тряпьём, будто царь мучим зубной болью; и тень от меху шапки так странно падает, закрывая глаза... — С ним что-то неладно, — змеей прошипел Басманов и опрокинул в себя остатки вина, утерев покрасневшие губы. — Эй... Вася! Васьк! Тьфу, подери тебя собака, Грязной! — А-аэ-эя! — вскинулся опричный воин, до того спавший лицом в огурчиках. — Что, доп...допели? — Когда ты только успел, пьянь?! — поразился Басманов и быстрой чёрно-алой — поверх угольной ткани с едва заметной золотой нитью в кушаке на нем мерцал кровью длиннополый кафтан — молнией метнулся к Васеньке, потянув его за макушечные волосы и отвернув лицо в сторону (очень уж несло от Грязного тем, что он давеча выпил). — На царя смотри! На царя! Глаза собери в шмат, горе ты моё... Болен царь или не болен царь? Василий поднял затянутые туманом крепкого хмеля глаза на Ивана, моргнул, прищурился... И тут почудился ему воротник странного вида: как будто сложенный треугольниками как бумага, какой-то убор на голове широкополый, бритые щеки, нечто на руке блестящее — браслет-не браслет... — Пришла ко мне белка... Федя... Это ли царь?.. Пробормотал сей бессвязный бред — и упал лицом обратно в огурцы. Растерявшись окончательно, Федор поднял к небу сверкнувшие синим очи и простонал, сжав переносицу: — Ох, да что же это творится... — он снял с вилки Васьки нетронутый им буженинный лист, сунул в рот, зажевал зеленушкой и тут же сузил лисьи глаза в насмешливом презрении. Этот... Милославский пытался петь. — Падал снег, плыл рассвет, осень моросила... Сколько лет, сколько лет... Где тебя носи-ило? Ах... Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь... Все мне ясно стало теперь... Столько лет я спорил с судьбой ради этой встречи с тобой... Поняв, что песня все же недурна, Федор отчётливо побледнел, отчего звезды глаз его стали ещё ярче и шире в тени ресниц — но теперь уже от азарта, не от гнева и не от боязни. Значит, так, да? Ну хорошо... — Демьян, — позвал он челядного слугу. — Неси за печь мой летник. — Федор Лексеич... — Бегом. Убью, шельма. Только сверкнули пятки — мужик взмахнул бородой, уносясь через двор так, словно его кнутом стегали, а Басманов, стелясь ровным шагом, как хороший рысак, вытек вон из палат, оставив Малюту только усмехаться, накручивая на мозольный палец густой, рыжий с проседью ус... Это выражение красивого лица было ну очень знакомо верному псу Грозного: теперь пока кравчий своего не добьётся, так просто не отцепится. Неизвестного — действительно, откуда взялся? — князя Милославского оставалось лишь пожалеть. — Танцуют вс-се! На его памяти никогда Царь Всея Руси Иван Грозный не шепелявил. Зуб — понятно, хворь есть хворь, но откуда взялись эти странные сжавшиеся нотки высокого голоса? Прикрывшись маской улыбчивой языческой богини, уперев ладонь с перстнями в твёрдый бок, качая бедром влево и вправо, вышла вдруг в середину меж столов красна девица. Коса руса — до полов! Пальчики — что твои веточки березовые! Красавица, пригодница, да вот сапожки из-под подола мужские кажутся. Распаленный танцем, веселый Милославский заулыбался — он не видел из-за стола ног неведомой красавицы, видел лишь плечи, грудь и руки, и вот, что странно: маску жутковатого вида. Зачем ей маска?.. Кто это вообще? — Что за гражданка? — наклонился к «князю» царь, на что моментально сверкнули ясные серо-синие глаза из гнутых прорезей. — Да черт знает, давай смотреть лучше! — тыкнул он его в бок локтем и быстро метнул взгляд на дверь — в случае чего, недалёко, добежать можно... И тут произошло нечто очень странное. Опричники, до того пировавшие за отдельными столами на скамьях у стен, внезапно оживились, переглядываясь, и один за другим повскакали со своих мест, едва ли не перескакивая через столы как вороньё на мертвое тело. Девица кружилась в светлом золотистом летнике, горя в отсветах свечей, будто огонь багряный, сверкая жемчугами бус и чёток на руках, кружилась так, что едва ли не задевала руками-лебедиными крыльями других, а могла и задеть, и сшибить... Высокий прыжок, согнув колени, да в воздухе шпагат — и Милославский почуял неладное. А когда громовой восторженный крик солдат внезапно затих, и девица игриво выглянула из-за маски точеным, большеоким и чернобровым, прекрасным, но однозначно мужским лицом, он так и прянул назад. Да мать же за вашего интуриста! — Гости въехали к боярам во дворы... — Во дворы! — прорычало опричное братство, подавшись к Басманову. — Загуляли по боярам топоры... — Топоры! — и крутой молодецкий свист... И опять это страшное слово, которое они ритмом поделили на два: «Гой-да, гой-да, говори, говори, говори да приговаривай...» Жги, жги, жги, жги! Голос у Фёдора Басманова был что надо: сладкий и одновременно мужественный, мощный, бархатистый, почти осязаемый, он так и скользил, так и лениво забирался под одежду, нащупывая самые уязвимые места. Черные вороны вокруг и одно светлое пятно среди них, которое при этом было самым тёмным — было что-то колдовское в этом зрелище. Правит опричниной, дирижирует ею, управляет каждым движением... Поет. — Раскололися ворота пополам... — Пополам! — Ходят чаши золотыя по рукам... — По рукам... Он подходил в дикой языческой пляске все ближе, ближе... И Бунша дрогнул, вжавшись спиной в жёсткую спинку витого трона, не будучи в силах сдерживать невинный, но острый и пристальный взор этих затенённых ресницами глаз. — А-ах, гости с похмелья домой пошли... — ещё ближе, глаза в глаза, лицо в лицо, и вот уже понял Федор как яркая молния изорвала тучи: не настоящий царь! Подделка, фальшивка, грязный обман, колдовство! А... А где... Где настоящий?! Где его государь?! — Али мой танец хуже, демоны? — негромко произнес он, чтобы слышали его только Жорж и Ваня... — Не-ет, лучше. Выиграл я. И швырнул маску об пол, и разбилась богато украшенная маска на тысячу осколков, а он, сорвав с себя сарафан — надет он был поверх кафтана — расхохотался громко, закинув голову наверх, что кудри чёрные отлетели назад, взмахнув по стоячему воротнику. — Государю нравился ли танец, хорош ли я был? — дерзко хлестнув словами и уже не соблюдая никаких правил, он вихрем вылетел прочь из палат, на ходу громко стуча саблей по стенам и дверям, и ставням, и стёклам, и полу — выйдите все, откройте глаза! Почему понял только он, Федор?! Почему лишь он осознал?! Где был отец, где Малюта, где Вяземский, где все они, где?! Почему никто не распознал обману, в страхе ли были?! Уже снаружи через минут пять, вжавшись в конскую шею, по двору скакала и голосила во всю глотку статная фигура в чёрной грубой накидке. По ветру — через миг фигура выпрямилась и воздела саблю вверх — разбросало и разметало крутые кудри, и закричал человек так, что слышно было каждому стрельцу и воину, каждому, кто в тот момент был во Кремле: — Царь ненастоящий! Царь ненастоящий!