омут;

Тима всегда залипал, смотря в горизонт. Это ему говорили часто. Говорили, что он стоит и смотрит с потерянным взглядом, словно что-то вспоминая. Что-то важное и слишком печальное. Тима смотрел вперед, стараясь не оглядываться назад, до боли напрягая шею. Нельзя оборачиваться. Он слышит отголоски прошлого, зовущие его ласковыми голосами, за которыми скрывается скрежет страха и закрывающихся дверей. Краем глаза он улавливает движение. Он слышит, как хлопает дверь, и старая фрау говорит: "сиди здесь и думай над своим поведением". Здесь — это в холодной и сырой кладовке, где шуршат крысы, которых он перестает бояться уже на четвертый раз. Здесь — это в адском месте, где слишком темно и, иногда, когда убегают крысы, слишком тихо. Ему чудится, что там, в глуби маленькой комнатушки, что-то шевелится и тянется к нему, царапая острыми когтями-иглами пол, что-то, зовущее его шелестящим голосом. "- Тииим," — тянуло оно, хватаясь руками за худые колени, "- Тиииим," — шелестело оно, раздирая кожу до кости. Ему казалось, будто эти конечности проникают дальше, по венам, сжимают сердце холодным и зыбким страхом. Тогда он впервые закричал, отползая к сырой стене. Старая фрау поняла, что это самое лучшее наказание для несносного мальчишки. Слишком активного. Слишком задорного. Старая фрау не любила таких. Однажды он случайно разбил в детском доме любимую вазу фрау. После этого фрау случайно забыла открыть каморку, в которой отсиживался провинившийся Тима. Он просидел там сутки, зажмурившись, ощущая на себе липкий взгляд и костлявые руки Страха, что блуждали по его спине и плечам, царапая незащищенную кожу и незащищенное сердце. После этого он стал очень послушным мальчиком, которого хвалила старая фрау. Фрау никогда не любила детей. Он поворачивается совсем немного, чтоб увидеть побольше. Интерес. Любопытство. Глупость. Он оборачивается и резко вздрагивает, поворачиваясь полностью и припадая к стене, оседая по ней вниз. - Нет. - Нет... Он вспоминал старших девочек. Вспоминал то море похоти и разврата среди несовершеннолетних и не только. Он до сих пор иногда видит во снах, как рано утром в дом прокрадываются старшие воспитанницы, прикрывая побои одеждой. Тогда он узнал смысл словосочетания "вынужденная проституция", слов "насилие" и "изнасилование". Позже он познал последние два на практике, на себе. Именно тогда он получил круглый шрам под лопаткой — затушили о кожу сигарету. Ему было 12. Он испуганно шарахался от фрау и хозяина приюта, потому что видел и знал, что последствия могут быть серьезнее. Он перестал верить в бога, хотя раньше находил успокоение и защиту в нем, зачитывая про себя где-то услышанную молитву. Бога нет. И помощи нет. Ощущение безысходности и полной растерянности, когда ты не знаешь, зачем живешь, да и проще было бы умереть, все равно никому не нужен. Четырнадцать лет в этом месте, в хлам убитое детство и нервная система, раннее пристрастие к курению, раннее взросление. По телевизору говорят, что для детей все лучшее. По телевизору говорят, что дети — это будущее, государство все делает для них. В жизни же был какой-то Ад, и не было детей. Кто угодно: шлюхи, наркоманы, маленькие люди, орущие кульки, но не дети. Можно ли назвать ребенком того, кто не познал детство? Они были никому не нужны. Приют на окраине города, глухое место, деньги шли только с пожертвований, приходилось воровать, приходилось бороться за жизнь. Тима вздыхал, ощущая за спиной липкий Страх, обхвативший его всеми конечностями — много, много, слишком много, их сотни тысяч, — и слышал его шипение на ухо. "- Трусссс." "- Ты умрешшшшь." Он был слишком уперт для такого легкого выхода. Он боролся за свою жизнь, хватался за ее острые камни, сдирая ладони в мясо, оставляя лоскуты кожи, но выживал. Он знал о жизни больше, чем любой среднестатистический взрослый, он испробовал больше, чем каждый из них. Он думал, что так и загниет здесь. Он смотрит вперед и видит себя. Он смотрит вперед и видит себя. Худой, забитый, зашуганный, покрытый синяками с ног головы, с круглым кровоподтеком под лопаткой, с дрожащими, тонкими и по-юношески непропорционально длинными руками. В серых глазах волчья обида, страх и злость, о скулы можно порезаться. Это он всего десять лет назад. Жилистый, подтянутый, испуганный, с разбитой головой и лицом, с рубцом под лопаткой, который постоянно горит, с дрожащими руками и нижней губой. Это он всего десять лет спустя. Они смотрят друг на друга, пока "десять лет назад" не начинает говорить. — Нас никогда не любили. Никто. И не будет любить. Мы отбросы. Я и ты. Он улыбается, и его глаза на секунду вспыхивают черным. Голос „десять лет спустя» срывается, он что-то невнятно хрипит и отползает назад, сбивая нематериальную стену. Младшая копия шагает вперед, вытягивая сбитые пальцы. - Вспомни. Он с тяжестью вспоминает приют. Захудалые стены, обшарпанные обои ("вас много, таких приютов, на всех денег не напасешься"), влага и холод в ветреную погоду. Он с судорожным вздохом вспоминает, как был не нужен. Никому. Совершенно. Его трижды возвращали обратно, потому что что-то не то, что-то сделал, что-то не сделал. Он вспоминал смех и насмешки, злобные взгляды и ласковые руки молодой медсестры, которая говорила ему терпеть — и тогда все будет хорошо. Она гладила его по голове, приглаживая непослушные русые волосы, торчащие мягкими колючками; она стирала с щеки грязь своим платком, нежно посмеиваясь, называя его Тимошей; она обнимала его, позволяя выплакать все в свой халат. Она умерла от руки хозяина приюта, который решил, будто она украла медикаменты. Ей было двадцать. Его забрали в этот же год, спустя шестьдесят девять дней после ее смерти. Он считал. Ее даже не похоронили, только закопали во дворе, как делали со всеми. Они сироты. Она тоже была сиротой. Тим тоже. Кто о них вспомнит? Кому они нужны? Тим стоял около небольшой горки, образованной "могилой", и смотрел вперед. С тех пор он постоянно залипал так. Это ему говорили часто. Говорили, что он стоит и смотрит с потерянным взглядом, словно что-то вспоминая. Что-то важное и слишком печальное. То, что не должен вспоминать ребенок. Никогда. Тима смотрел в пол, потупив взгляд; Тим смотрел в на него, вытянув руку, и пальцы были в паре сантиметров от лба старшей версии, но не смели пройти дальше какой-то преграды. Он ждал. - Я помню. - Я все помню. - А ты помнишь, как мы стали человеком? Пальцы Тими дрогнули. Это случилось слишком неожиданно. Ему сказали: „собирай вещи», и он их собрал. Ожидал, что вернут обратно через недельку-другую, поэтому даже прощаться не стал. Ему было 13 лет, когда он уехал из этого Ада, забрав с собой прилипший Страх. Навсегда.