Прошу тебя...

Свет померк, и весь мир стал сужаться в маленькую, яркую, подобную звезде точку. Джон, не моргая, смотрел на холодный свет, в конце туннеля. Тот мерцал и манил. Доктор послушно сделал шаг вперед, оставляя распластанное на некогда белом снегу, свое ещё не остывшее тело. Снег больше не радовал белизной — ее осквернила кровь. Но Джону это было неважно, он глядел только на мерцавшую вдалеке холодную звезду. Уотсон не видел ни собственного застывшего пустого взгляда, обращенного к глухому небу, ни упавшего на колени Шерлока, который с побелевшим лицом зажимал рану в груди своего друга, откуда кровь уже не текла. Только свет из которого его звали… Джон шел, повинуясь пению ангелов, оставляя позади смертность. Он уже почти забыл свое имя, из памяти стерлось название города, в котором он жил, ему не под силу было вспомнить лица матери… Доктор не чувствовал боли, с которой пуля сорок пятого калибра, выпущенная воровским отродьем Дональдом Таском практически в упор в  Шерлока, раскаленной пчелой вонзилась ему в грудь. Джон почти не ощущал того ужаса, который он испытал, понимая, что жизнь друга висит на волоске. И свой яростный прыжок, которым он вырвал Холмса из лап смерти, прикрыв того от летящей пули, Джон тоже не помнил. Шаг, другой… Джона манило обещанием покоя. Он не оборачивался, растворяясь в чудесном пении. Мир живых отпускал его с миром. И когда до нирваны оставалось лишь несколько шагов, Джон вдруг услышал совсем другое — тихий, полный мольбы и нескрываемой боли шепот, который затмил собой пение ангелов и заставил доктора обернуться и шагнуть назад, туда, где в кровь кусая губы и блестя набежавшими на глаза слезами, склонившись над мертвым телом, Шерлок тихо умолял пустоту: — Вернись ко мне, прошу тебя, Джон… я один уже не смогу.