Snow Patrol — Chasing Cars
Обычно осенью Максвелл чувствовал себя странно. Дождливые месяцы совпадали с его очередными переездами, и первые красно-желтые листья на земле означали одно — пора собирать вещи и двигаться дальше. Он складывал одежду и обувь — их никогда не было много, — думал о новом месте, и в промозглой прохладе одиночество ощущалось особенно явственно. Но эта осень совершенно другая. В ней впервые распознаются запахи — не мокрого мусора и безнадежности, но пряной листвы и каштанов. И дождь, хотя и холодный, кожу не режет, лишь щипая. Ехать никуда не нужно. И он не один. Максвелл ощущает себя немного глупо и немного кокетливо, останавливаясь на лестничном косяке и мельком рассматривая свое отражение в темнеющем стекле. Его воротник разглажен, а волосы причесаны. Пуговицы блестят. Сгодится. Заглядывая дальше, он вылавливает на стоянке силуэт Быка, облокачивающегося о свой байк, и довольно улыбается. Возможно, не столь довольно, сколь сыто. Устало. Это приятная усталость. На улице сыро, ветрено и сумрачно. Максвелл поднимает ворот пиджака, пряча шею от капель, и быстрым шагом идет к стоянке. Вечер пятницы. В кафе почти никого нет. Официантка, пытающаяся поддержать свою бодрость чашкой кофе, передвигается от стола к столу, как сонная муха. Ее шаги почти не слышны, только шарканье — она даже ног не поднимает. Глядя, как Бык ест рыбу с картошкой, приготовленные раньше, чем его стейк, Максвелл опирается щекой о кулак и вздыхает. — Да успеем мы к восьми, успокойся, — шамкает Бык с набитым ртом. — Я не волнуюсь, — пожимает плечами он в ответ, но все равно украдкой смотрит на часы. Ему кажется, Бык догадывается, почему он торопится. Ему кажется, Бык много о чем догадывается. С тех пор, как он живет у него, спрятать что-то практически невозможно. Конечно, речь не о вещах. В них тот не роется. Но другое. Чувства, эмоции, переживания, тревогу. Бык сидит на его постели, сложив ноги, и работает. Как всегда без рубашки, словно ему постоянно жарко. Ему не нужно даже поднимать глаз, чтобы понять, когда у Максвелла что-то случилось, или когда его что-то беспокоит. Он спрашивает, в чем дело, не переставая печатать. Когда Максвелл отвечает уклончиво и отворачивается в слабой надежде что-нибудь скрыть, он иногда смотрит на него. Видя его взгляд в отражениях, тот внутри тает. — Я тоже хочу посмотреть. Матч. Он ждет, что тот скажет соккер. Ведь поддевки никуда не делись. И тогда он разозлится. Но Бык облизывает соль с картофельной палочки и молчит. — Что здесь здорово, так это футбол, — говорит он немного погодя. — К нашему я как-то никак, но ваш… занятное дело. Брови Максвелла приподнимаются, потому что он никогда не слышал от него такого. Все эти сравнения английского с американским редко были в пользу первого. У нас демократия, а на вас батрачат Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия. Мы изобрели кока-колу, а вы популяризировали казнь через повешение. У вас, конечно, Битлз, зато у нас леди ГаГа. — Парни, парни у вас классные, — сказал он как-то, и до сих пор это было единственной похвалой. — Один уж точно. Футбол всегда имел для Максвелла особое значение. Не просто потому, что это такой замечательный вид спорта, или он британец, или у футболистов отличные голени. Хотя не без этого. Эта страсть началась с самого детства. Когда отец, который его редко слушал, брат, с которым они постоянно дрались, забывали обо всех своих противоречиях и собирались вечером перед телевизором, и на полтора часа наступало перемирие и полное взаимопонимание. Они наслаждались игрой и молчали. А больше ничего не было важно. Никаких проблем извне. Ему нравилось, когда такие минуты выдавались и сейчас. — Вест Хэм, — продолжает Бык. — Вот это команда. Может быть, он нашел его шарф с лого и теперь пытается произвести большее впечатление. Может быть, он просто их выбрал. Не Арсенал, не Ман Юнайтед, не Челси или что-нибудь еще, столь же поднятое рекламой. И это невероятно трогает. — Я бы на тебе женился, — тихо посмеиваясь, говорит Максвелл. Бык кашляет и моргает. Это лицо надо видеть. — Что? — тихо спрашивает он чуть позже и почесывает ухо, будто не расслышал. Максвелл не отвечает. — Но погода эта ваша, — кривится Бык, бросая взгляд на темное окно, по которому вновь стучат капли. — Ее ничем не окупишь. Он должен был что-то сказать, чтобы сгладить паузу, и он сказал. Это уравнивает счет. Приносят стейк, он не прожарен, но Максвелл слишком хочет есть, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Пока он разрезает его на мелкие кусочки, Бык утаскивает у него половину трудов, брезгливо не касаясь гарнира. Он думает, что всегда находил парочки, которые едят с одной тарелки, жалкими. Но сейчас нет. Не то чтобы это было с одной тарелки. Больше похоже на чистый грабеж, но глаз Быка такой светлый и невинный, что он ничего не говорит. Прошло почти полгода, и Максвеллу кажется, он знает о нем столько всего. Бык не любит говорить о прошлом, и каждую крупицу правды приходится из него вытряхивать. От этого она столь ценна. Максвелл обдумывает все его слова, усваивает в своей голове, складывая картинку. Как-то они ели сладкую вату после кино, и Бык проронил что-то о том, что он впервые попробовал ее еще в детдоме. А потом говорил о приемной матери, которая требовала слишком много, поэтому он наперекор ей ничего не хотел делать. Плохо себя вел в школе и, несмотря на недюжинный ум, отказывался учиться, за что переходил из одной в другую. При недостатке информации это малое кажется откровением. Небольшие уточнения вроде того, что он носил скобы, заставляют все внутри сжиматься от такого доверия. Это как суметь погладить пса, который огрызается на всех чужих. Великолепно. О привычках судить проще. Их он видит своими глазами. Вот как сейчас Бык постукивает пальцами по столу, ожидая, когда он доест. Всегда так делает. Когда ему это надоедает, начинает шерудить зубочисткой во всех глубинах своего рта. Он знает, насколько это злит Максвелла — тот сразу начинает доедать быстрее, лишь бы никто не увидел эти раскопки. И если привычки Максвелла Бык тоже познал, то о прошлом он никогда не спрашивал. Может быть, ему не нравилась сама тема того, что прошло. Может быть, он думал, Максвелл расскажет все сам. Но тот не говорил, когда его не просили. И между ними все еще было много того, что предстояло изучить. — Давай возьмем с собой кексики, — предлагает Бык, рассматривая рекламу на треугольной подставке рядом с хромированной солонкой. — Ты не наелся? Тот закатывает глаз. — А с чего бы мне наесться? — он стучит себя по груди. — Чтобы прокормить эту говядину, одной кильки недостаточно. — Нам надо переехать на ферму. Будем кормить тебя ведром. — Не давай обещаний, которые не сможешь выполнить. Максвелл улыбается. Они все же берут кексики. Бык прижимает к груди полосатый оранжево-черный пакет, пахнущий ванилью и малиной, довольный, как слон. В дороге их все равно приходится держать Максвеллу. Только шлем удерживает его от того, чтобы не вжаться лицом в пакет, ароматный, словно ягодная лужайка. Когда прошел месяц с тех пор, как они начали жить вместе, Максвелл ожидал чего-нибудь вроде предложения отказаться от презервативов в знак эксклюзивности их отношений. Такого простого, банального. И внезапно собственное имя на запасном шлеме железного быка показалось невероятным. Куда большей защитой, чем все, о чем он мог подумать. Он помнит, как глупо, должно быть, выглядел, доверчиво сжимая его в руках. Но Бык не счел его глупым. Резинки с тех пор они не покупали. Ближе к дому к пакету с кексами прибавилась упаковка Гиннесса. Это же пятница, черт побери! — Во сколько начинается матч? — спрашивает Бык на третьем пролете. — Если ты будешь так медленно идти, то мы его пропустим, во сколько бы ни начался, — ворчит Максвелл сзади. Бык нарочно еле двигается. А из-за узости лестниц в доме его невозможно обойти. Проклятый сломанный лифт и проклятый седьмой этаж. Это слишком долгая дорога. — Кто с кем играет? Максвелл громко фыркает сзади. Тоже мне, фанат. Не знает, кто с кем играет. Желание ляпнуть что-нибудь едкое крутится в нем, как шарик в бочонке для бинго, но он молчит. Не стоит убивать в Быке его единственный интерес к местному. — Ливерпуль и Лестер Сити, — со вздохом говорит он. — Не Вест Хэм. — Не Вест Хэм. — За кого ты? Судя по тому, что идти он стал еще нерасторопнее, что-то у него в голове. — Лестер. — М-м-м. Остается пролет. — Тогда я за Ливерпуль. «Вот уж вредина», — думает Максвелл. Ведь будет подначивать его весь матч и сгрызет мозги в случае победы Ливерпуля. Но он не такой фанат Лестера, чтобы его можно было этим поддеть. — Мы не подеремся, — так и говорит он. — О, у меня другая цель. Максвелл смеется, когда Бык прижимает его к стенке. Кексы в пакете между ними мягко сминаются. Он думает о том, чтобы не испачкать пиджак об известку. — Если выиграет Ливерпуль, — Бык гладит его по щеке, — я тебя трахну. И пиджака уже нет. Кексов уже нет. Матч приобретает забавный интерес. — Если Лестер, — Бык наклоняется к его уху, не доверяя стенам, и его голос — едва различимый шепот, — то ты меня. Внутренности Максвелла сладко содрогаются от мыслей, окруживших его разум стаей назойливых мух. — А если… — Он сглатывает, — если ничья? — Шестьдесят девятую никто не отменял, — усмехается Бык, наконец отпуская его. Словно ничего и не было, он поднимается по лестнице, оставив тяжело дышащего Максвелла с кексами на месте. Рассматривая исчезающий из виду зад, туго обтянутый джинсами, тот качает головой. — Лестер, не подведите. Прижимая пакет к груди, он перепрыгивает через ступеньку, скачками догоняя цель. Бык останавливается перед дверью, и Максвелл успевает задаться вопросом, что на этот раз у него на уме. — Опять забыл ключи? — Цыц. Он отходит в сторону, открывая озадаченному Максвеллу вид на дверь. Металлическая створка, не удерживаемая замком, поддается легкому дуновению ветра и от сквозняка от форточки на этаже звучно шлепается о косяк. — Я запирал. — И я. Они переглянулись. Это могло значит одно. Внутрь кто-то проник. Вряд ли желанный и вряд ли безопасный, учитывая характер деятельности обоих. Бык сжимает в кулаке ключи, которыми до этого собирался воспользоваться, чтобы придать ему еще больше веса, как будто без этого размером с голову нормального человека он не выглядит достаточно внушительно. — Оставайся тут. — Еще чего. Максвелл опускает пакеты на пол слева от двери и дергает ее на себя, намеренный опередить. В последний момент Бык смещает его в сторону, первый заглядывая в коридор. Внутри тихо, не слышно даже тиканья часов — все элементы в этой квартире электронные. Максвелл прислушивается. Кто бы тут ни был, он ведет себя достаточно тихо, чтобы не быть различимым. Ему начинает казаться, что внутри никого нет. Он думает об обыкновенных взломщиках и мысленно пересчитывает ценные предметы, которые они могли увести. Смартфон у него с собой, флэшка и особо важные документы в кармане. Никуда без своего добра. Бык считает это его манией. Максвелл начинает размышлять о вещах Быка, когда тот без предупреждения шагает вперед. Останавливается у кухонной двери, вздыхает удивленно и опирается о косяк. Максвелл заглядывает внутрь из-под его руки. И это действительно странно. Сидя на диванчике за столом, незнакомый мужчина пьет чай из большой кружки. Ведет он себя уверенно, как у себя дома, а, подняв взгляд, смотрит на них едва ли не с недовольством. Мол, зачем беспокоите? — Долго же я вас ждал, — с укором говорит он, опуская кружку на столешницу. У Максвелла есть ощущение, что Бык его знает. — Кто это? — спрашивает он, надеясь вложить в свой вопрос все негодование — кто этот человек, что он тут делает, по какому праву вломился внутрь. У него не выходит. Бык смыкает губы все еще приоткрытого рта и щурит глаз, будто увидев что-то неприятное. — Это Гатт. — Гатт, — повторяет Максвелл, надеясь услышать пояснения, но их нет. Мужчина, сидевший со сдвинутыми ногами, отводит одну в сторону, словно собравшись встать, но не встает. И создается впечатление, что он просто занимает больше места. Места на его кухне. Это ему не нравится. Бык опускает ключи обратно в карман. Кем бы этот Гатт ни являлся, он его не опасается. Тем не менее, Максвелл все равно негодует. Но молча. — Как ты меня нашел? — тихо спрашивает Бык. — Недружелюбно, — замечает незваный гость. — Может быть, сначала по чашечке? — Мне кто-нибудь что-нибудь… — Я тебе потом все объясню, — перебивает Бык. — Иди забери пакеты с лестницы. Это больше похоже на повод отослать его куда-нибудь. Максвелл чувствует себя растерянно. Немного ребенком, которого прогоняют играть, пока взрослые поговорят. Немного женщиной, далекой от дел мужчин, что его особенно задевает. Он скрещивает руки на груди. — Сам иди. Наверное, у него слишком надутый и сердитый вид, потому что Бык не пробует уговорить его второй раз. — Хорошо, — вздыхает он, не скрывая, насколько разочарован ситуацией в целом. — Это, как я сказал, Гатт, мы с ним раньше работали. В Штатах. — Где работали? В… р... В том месте? — он не уверен, знает ли незнакомец о разведке. Гатт улыбается, обнажая десны. Он знает. — Не совсем. — Слушай, это не очень интересная история. — Бык дотрагивается до его плеча, и прикосновение — один из этих приемов. Убеждения. Он всегда на них ведется. — Я расскажу все позже. Может быть, ты подождешь… «Бык, пошел к черту», — разгневанно шипит внутри Максвелл, но вслух ничего не говорит. Он садится на стул напротив Гатта и возвращает руки в прежнее положение. Тот сверлит его глазом секунд десять, а потом отходит назад и опирается о столешницу, чтобы держать обоих в поле зрения. — Вы не будете чай? — спрашивает Гатт, будто это они у него в гостях. — Нет. Мужчина приподнимает уголок губ, мол, нет, так нет, и делает первый глоток. Вблизи его удается хорошо рассмотреть. Лет тридцати, щуплый. Несмотря на то, что он сидит, по длине его рук можно предположить, что он небольшого роста. Темные волосы средней длины зачесаны назад. Поставив кружку на стол, он начинает. — Отследить адрес, с которого ты работаешь, было несложно, — объясняет он. — Тем более, последние месяцы он не менялся. Осел, да? Мужчина долго смотрит на Максвелла, и тот почти ожидает какого-нибудь комментария, но его нет. — Что тебе надо? — грубо прерывает его лицезрение Бык, и Гатт отводит глаза. — Отчасти это надо и тебе, — загадочно отвечает тот. — Ты не поверишь, чего мне стоило убедить их в том, что ты не переметнулся на другую сторону. Бык хмурится. Его лицо багровеет. — О чем ты говоришь? Гатт косится на Максвелла, словно решаясь, говорить ли все при нем. Максвелл слишком раздражен, чтобы предлагать при нем обсудить все наедине. — О твоей драгоценной шкурке, которую ты унес за моря. — Говори, блядь, по-английски, ни слова не понимаю. — То, чем ты сейчас занимаешься. Максвелл вспоминает, о чем незнакомец может говорить. Бык никогда не обсуждает с ним, над чем сейчас работает, даже когда делает что-то по заказу Инквизиции. «Для твоей же пользы», — объясняет он. Впрочем, последнюю неделю он ходил мрачный, бурча, что «тут» ничего нет. А два дня назад притих. Максвелл думал, что он наконец что-то нашел. — Какое это имеет к вам отношение? — Непосредственное. В частности к Q.U.N. Он почти уверен, что встречал эту аббревиатуру, как уверен в том, что Бык никогда об этом ничего не скажет. — Я… понимаю. Вам нужна информация? Гатт смеется так громко, словно это по-настоящему смешная шутка. Вскоре ему это надоедает, он снова отхлебывает чая и возвращается к разговору. — Это забавно, — замечает он. — Нет. — Тогда что? — Если я скажу, что ты копнул слишком далеко и теперь слишком много знаешь, будет понятно? Максвелл встревоженно ерзает. Не пришел же этот хлыщ убить его или их обоих? Он мог бы это сделать, когда они только входили в квартиру. Может быть, наоборот, он хочет предупредить? — Что ты хочешь этим сказать? Мне нужно перестать работать над этим? — Бык щурится. — Мог бы просто и позвонить. — Я же сказал. — Гатт хмурится, и его тонкие брови некрасиво изгибаются. — ты уже знаешь слишком много. — Какого ты несешь? Нельзя сразу сказать, что тебе надо? — Ну хорошо, хочешь, чтобы я сказал прямо, я скажу прямо. — Мужчина откидывает голову назад, улыбка с его лица исчезает, будто и не было ее никогда. — Ты вляпался, Хис, вляпался по-крупному. Влез, куда было нельзя влезать. И теперь у тебя есть два варианта. Первый — работать на них. Второй… ты знаешь, какой обычно бывает второй вариант. — Что значит «работать на них»? Чем я интересен, что они вообще предложили варианты? — Ты здесь. — Что? Гатт долго смотрит в окно и молчит. Максвелл начинает беспокоиться и думать, что ему действительно лучше было ничего не знать. Он робко касается колена Быка за столом, а тот вздрагивает, как от удара. — Последние файлы, что ты смотрел, — говорит Гатт, не поворачиваясь. — Помнишь, чего они касаются? — Допустим. — Прием должен осуществить ты. — На кой хуй? У вас нет своих людей? Старый знакомый медленно переводит взгляд на Быка и улыбается. Жестокой, ничего хорошего не предвещающей улыбкой. — У нас есть ты. Он поднимается из-за стола. Как хороший гость относит кружку к раковине и оборачивается. — Ответ мне нужен до завтра. Номер у меня не менялся. Они не провожают его. Он сам находит, где дверь, и неспешно покидает квартиру. Максвелл выдыхает, словно испытывает облегчение, но внутри, как было тяжело, так и осталось. Час назад он думал о выходных. О сегодняшнем вечере пятницы. Как они посмотрят футбол, выпьют пива. Чего уж там, он думал, как они потрахаются, и думал довольно много. Или о субботе. Они могли бы куда-нибудь пойти, они часто ходили по субботам во всякие странные места, благо, в Лидсе их было достаточно. А воскресенье они бы провели в праздной лености и ожидании рабочей недели. Ели бы заказанные суши с тунцом, валялись бы в постели и смотрели какой-нибудь из старых фильмов, кассеты с которым в детстве затирали до дыр и знали каждую фразу. Вдвоем все смотрится по-другому. Но час прошел. И все мысли вместе с ним. — Бык… — Я не хочу об этом говорить. Бык отталкивается от столешницы так резко, что тумба скрипит. Он хлопает себя по карманам в поисках сигарет и, удовлетворившись звуком одного из них, направляется во вторую комнату. С щелчком он открывает окно нараспашку, и Максвелл ежится от холодного ветра, залетевшего в квартиру. Он поднимается и выходит на лестничную клетку, забирая пакеты, а потом плотно прикрывает дверь. Мало ли. У него столько вопросов, что любопытство переплескивается через края. Он касается дверного косяка, уже думая сделать последний рывок, войти в комнату и потребовать слов, но отпускает, представляя себя на месте Быка. Ему бы не хотелось, чтобы лезли в его душу, когда это было бы неуместно. Максвелл почти не вспоминает о матче — всего один раз и то — после случайного взгляда на часы на кухонной стене. Он моет кружку под кипятком, пока вода не становится ледяной, но смену температур едва ли ощущает, с ненавистью оттирая воображаемую грязь. Ее оставил человек, который сделал его Быка несчастным. И это его очень злит. Он заканчивает и больше не может придумать себе дел на кухне и в коридоре. Робко заглянув в комнату, он регистрирует Быка на старом месте у окна. Тот уже докурил и затушил окурок о стеклянную бутылку, оставленную там ранее. Внутри холодно. Порывы ветра, мечущегося среди верхних этажей, вносят октябрь в квартиру. Не самое приятное, что там может быть. — Ты как? — В пределах нормы. Максвелл думает немного, прежде чем шагнуть вперед и подойти к нему со спины. Хотя Бык вполне точно видит его приближение в отражении на стекле, он ведет лопатками, будто не ждал прикосновения. — Поговори со мной. — Нет. Максвелл трется щекой о его плечо, и Бык сдается, поглаживая его в ответ по макушке. Вопросы никуда не делись. Слова все еще в голове, но он не знает, как составить из них предложения так, чтобы их не отвергли. Кто такой Гатт. Чем ты занимаешься. На что он тебя толкает. — Хочешь, просто ляжем спать? — Мне нужно еще несколько минут. — Мне идти? — Останься. Комок в горле заставляет Максвелла откашляться. — Я могу что-нибудь сделать? — Если только минет. Он хотя бы сохраняет чувство юмора. Или?.. Максвелл поднимает голову, заглядывая в его лицо. По нему сложно понять, шутит он в этот раз или нет. На лбу ни морщинки, глаз уверенно смотрит вдаль, как наверняка смотрит капитан корабля в горизонт. Ни одна мышца не напряжена. И вот это его напрягает. — Вообще ты можешь кое-что сделать, — через минуту или около того произносит Бык. — Я слушаю. — Это прозвучит немного странно. — Он чешет бровь, через силу улыбаясь. — Ты сочтешь меня странным, если я попрошу ударить меня по морде? Все слова, которые содержатся в лексиконе Максвелла, забываются еще до того, как фраза завершена. — Пожалуй, — сглатывает он в конце концов. — Мне было бы проще, если бы ты сделал это, чем ждал, что я что-нибудь расскажу. — Я не… — Ждешь. Я знаю. Ты думаешь, что я помолчу, а потом все тебе выложу. Но знаешь что? Я не хочу. И ты можешь меня за это ударить. — Не буду. — Слабак. Максвелл отпускает его и хмурится. Часть его подсознания понимает, что его пытаются вывести из себя, но ее тихий голос глушит смятение. — Девочка. — Перестань. Он разворачивается. Максвелл готов поклясться, таким серьезным он его еще не видел. И этот его лик ему не нравится. Быть серьезным это его прерогатива. — Я устал. — Максвелл отворачивается. Нашарив на книжной полке слева от окна пачку, он вытаскивает сигарету и гневно сует в рот. Бык наблюдает за тем, как тот щелкает своей зажигалкой, но ничего не происходит, вздыхает и достает свою. — Я устал, Бык, — повторяет он, ловя ее на лету и закуривая. — Каждый раз, когда мы касаемся твоего прошлого… все портится. Даже сейчас, когда оно пришло к нам домой, ты делаешь вид, что можно притвориться, будто все в порядке. — Может быть, потому что это мое прошлое, в которое я не хочу никого вовлекать? — Даже меня? — Особенно тебя. — Я от тебя ничего не скрываю. А ты… ты только позволяешь мне знать кое-что. Бык пожимает плечами. — Тебе мало знать, что я тут? Максвелл пытается уклониться, но тот приближается так неукротимо, что он лишь отворачивает голову, когда его обнимают. — Мне мало, — задушенно бурчит он в плечо смятым ртом. Они стоят не шевелясь долго. Он начинает замечать, как тухнут окна в соседних домах. Одно за одним. А руки все не отпускают. Сигарета в пальцах тлеет, и ее жар уже почти обжигает ему пальцы. Он вытягивается, чтобы бросить ее в горлышко пустой бутылки, но промахивается, и она рушится на пол, оставляя сажевый след. — Тебе так сильно нужно это знать? Максвелл поднимает на него глаза. Бык грустно улыбается. Есть в этой улыбке что-то: «если что — пеняй на себя, сам просил». — Хорошо, Трев. — Ты расскажешь мне? — Есть одно условие. Куда без них. — Ты можешь мне задать три вопроса. Только три. Любых. Но три. Максвелл замирает с открытым ртом. У него их так много, что он не представляет, как вместить их в три обращения. Кажется, это нереально. Бык убирает руки. — Дам тебе время подумать. Пойду приму душ, — он улыбается, словно что-то вспомнив: — а, нет. Ванну. Тут принимают ванны. Максвелл все же бьет его, но легко и кулаком в плечо. Достаточно слабо, чтобы Бык хмыкнул: «дохляк», — удаляясь. Руки дрожат, как у запойного алкоголика. Максвелл обнимает себя, нервно расхаживая по комнате из угла в угол. Он гуляет взглядом по стенам, шкафам, рассматривая вещи Быка и пытаясь понять, как собрать весь хлам в своей голове в три вопроса. На белой этажерке стоят книги. Он не привозил их с собой. Не помнит, где достал. Без книг любая комната выглядит пустой. Виднеется корешок крайней — «Тринадцатая сказка» Дианы Сеттерфилд. Максвелл чувствовал себя достаточно инфантильным от того, что любит легкую литературу, но Бык говорит, что находит это трогательным. И щекочет его. А стул слева превратился в вешалку. Один бог знал, почему Быку так сложно было донести свои вещи до гардероба. Снимая с себя что-нибудь, он не глядя бросал это в угол, филигранно попадая на спинку этого стула. Если состав одежды на нем не обновлялся несколько дней, Максвелл сгребал все в охапку и тащил к стиральной машине. Ему нравилось, что сейчас процесс стирки стал таким простым. Он видел, как стирала его бабушка, и это действие его всегда пугало. Не то чтобы он батрачит. Например, к кухне он не подходит. Филиал американской культуры в лице большого парня в его квартире утверждает, что Максвелл не умеет готовить. Максвеллу же больше нравится мысль, что Бык просто слишком любит готовить сам. На кофейном столике напротив постели валяется ноутбук. Когда Бык на нем не работает, они смотрят по нему кино. У него хороший экран. Максвелл закусывает губу, борясь с желанием открыть его и посмотреть, что там, в его аккаунте. Может быть, тогда ему станет что-нибудь понятнее. Или же нет. Он снимает пиджак. Думает несколько секунд тоже швырнуть его на стул, но потом перебарывает лень и идет к шкафу. Его вещи теперь занимают не все место, а только правую часть. Он касается штанины джинсов Быка, свисающих с полки, и вздыхает. Как можно задать всего три вопроса, когда он вообще ничего не знает. А утром думал, что знает так много. О семье, прошлом, привычках. Что из всего этого в действительности его? Максвелл закрывает дверцу и бредет к постели. Надеясь, что на ней нет ничего, он, не поворачиваясь, опускается на нее и раскидывает руки. Потолок в сумраке дразнит его серым куполом. Он закрывает глаза. Проходит почти полчаса, прежде чем Бык возвращается. Обычно он проводит там не больше десяти-пятнадцати минут — если они там, конечно, не вдвоем. Максвелл представить не может, как его, должно быть, волнует предстоящий разговор. Даже он терзался перед вопросами, что говорить о том, кому давать ответы. Лицо Быка напряженное и немного сердитое, будто у него посреди купания пошла холодная вода. На нем только серые фланелевые брюки, которые до этого сушились на батарее. Верх он дома не носит, и Максвелл уже должен был к этому привыкнуть, но вместо этого все еще жадно поглощает его взглядом, как в первый раз. Бык тяжело опускается на постель рядом с его головой. От него пахнет фруктовым мылом, а от штанов обещанной «морской свежестью» Ариэля. Максвелл трется виском о колено и заглядывает в его глаз, который тот все еще пытается спрятать. И ему внезапно становится так жаль. И он ненавидит себя за свою навязчивость. — Ты придумал, что будешь спрашивать? — негромко интересуется Бык сверху, пробираясь пальцами в его волосы. — Как думаешь, Тинки-Винки гей? — Что. — Я всегда думал, что он гей. — Максвелл, блядь. Бык улыбается, и он тоже улыбается. Наклоняется, невпопад целуя Максвелла в губы, но больше в подбородок. Закончив, он не убирает голову. — Слушай, — тихо говорит Бык. — Я могу ответить. Я… знаю, я был не прав, не пуская тебя внутрь… и я хочу частично загладить это. — Хорошо. — Но если ты предпочтешь мне вмазать, то я выберу это. Со смешком Максвелл переворачивается на живот, а потом целиком забирается на постель. — Если мне не понравятся твои ответы, то и вмажу. — Так я рискую. — Сильно. Максвелл скрещивает ноги, садясь напротив него. — Хорошо, — повторяет он. — Ты и Гатт. Что вас связывает? Бык хмурится, как будто он одновременно и ожидал этого вопроса, и недоволен, что он все же задан. — Не знаю, с чего начать, — признается он. — Я думал об этом, но… Кажется, мне придется рассказать все. Облизнув губы, Максвелл внимательно всматривается в его лицо. Бык трет затылок, разминает шею, кашляет. Но говорит. И он слушает. — Это все в Штатах, ага. Не всегда была разведка. До них я много чего делал. Не обязательно законного. Не то чтоб убивал кого-то… ну, напрямую точно нет. Так. Крал информацию, взламывал сайты, переводил деньги с чужих счетов. Я не буду оправдываться, говоря, что у меня не было иного выхода. Тогда мне казалось это легче. Существовать так. Делать то, что я умел. Ты понимаешь? — он не выдерживает паузу, чтобы дать время на ответ, поэтому Максвелл и не подает голоса. — И я долгое время был… сам по себе, как сейчас. Но вести такой бизнес, не имея крыши, это практически самоубийство. Я некоторое время метался от одной шайки к другой. — И они отпускали тебя? — не выдерживает тот. — Эй, ну я же не идиот. — Бык выразительно стучит себе по лбу. — Я никому не показывал, что действительно умею, чтобы мной стали дорожить. Мне не доверяли особенно важного, не поручали сверхъестественных задач. Это было легко. Максвелл проглатывает комок в горле. Тот говорит об этом так, словно это действительно работа каким-нибудь разносчиком газет. Но отчего он так нервничает. — А потом я и нашел Q.U.N., — пожимает плечами он. — Ну, или они меня нашли. А я думал, что хорошо заметал следы. — Они тебя шантажировали? — Можно и так сказать. — Максвелл взволнованно сжимает простыню. — В общем, если раньше я выбирал, на кого работать, то теперь выбрали за меня. Он отворачивается и долго смотрит на плинтус в углу комнаты. — Это была дерьмовая работа, — продолжает он в конце концов. — Подставы, аферы. Много денег, конечно, но риск теперь был… невероятен. — Но ты дошел до разведки. — А, да. Мне понадобилось много времени, чтобы искупить вину за все, что я творил. И взамен они избавили меня от прошлого. От плохих парней. От Гатта. Я… Бык щурится, будто пытаясь разглядеть что-то за спиной Максвелла. Но там точно ничего нет. — Я не видел его много лет. Не получал никаких известий. Я думал, что откинул этот хвост, как страшное воспоминание. — Ты поэтому всегда куда-то перемещался. — Естественно. Никто не мог дать гарантий, что однажды меня не найдут. Не попытаются вновь приручить. Как сейчас. Он замолкает. Следующий вопрос Максвелл задает уже на кухне. — Во что теперь тебя втравливают? Налив воды в длинный стакан, снятый с сушилки над раковиной, Бык некоторое время не поворачивается к нему спиной. Только попив, он ведет плечами. — Это то, чем я занимаюсь. — Он кашляет. — Знал, что зря сюда лезу. Не думал, что это будет с ними связано. — Что это? — Фармакологические поставки. Мне заплатили за то, чтобы я выяснил, куда уходят партии провозимых через границу препаратов, если до аптек они не доходят. По документам их гораздо меньше. Я полагал, что тут могут быть какие-то ошибки в отчетности. Или намеренные помарки для снижения налоговых пошлин. — Но как за этим можно было не уследить на границе? — Да, и именно это я расследовал, — раздраженно бросает Бык. — Пару дней назад удалось влезть на сервер Фарма-ресурс. Было интересно. Максвелл нервно чешется. — Неужели они провозили что-то запрещенное? — Ну да. И нет. Обычные препараты, но без сертификатов. До аптек они по понятным причинам не доходят, что не мешает распространять их частным лицам без рецепта. — Это опасно, — бормочет он. — Я даже не говорю, что это подрыв для экономики. Мало ли что за несертифицированную дрянь они везут. — Теперь ты в курсе. Пройдясь до холодильника и обратно, Максвелл запускает руку в волосы. Он не понимает, почему Бык так спокоен. — Ты можешь отказаться? — Я могу отказаться. Максвелл вскидывает на него обеспокоенный взгляд. — Но последствий от моего отказа будет больше, — тот потирает локти большими пальцами, — я не смогу вернуться в Штаты. — А ты собирался? — спрашивает он, подавляя горечь в горле. Он не знал. — И мои ребята. Если они вычислили так быстро меня, то… думаю, и за ними дело не стало. Я не могу подвергать их такой опасности. — А не большей ли ты подвергнешь их, если вовлечешь в эту историю? Хотя Бык иногда считает его наивной душой, он далеко не глуп, чтобы не понять весь план Гатта. Ведь у такой большой организации, о которой рассказал Бык, не могло не доставать людей — тем более таких, на кого можно возложить ответственность за всю поставку. А уж с учетом того, что это явно не первая партия, внедрение старого агента могло показаться лишним риском. Если они не хотели привязать его к себе. Свяжись он с ними, у них было бы нечто гораздо большее, чтобы в случае чего потребовать его экстрадиции и разобраться уже в США. — Они и рассчитывают, что я привлеку их, — соглашается Бык. — Но… знаешь, есть разница. Он опирается задом о столешницу кухонной тумбы, крепче обнимая себя. — Я могу подвергнуть себя и их риску сейчас, — размышляет он, — а потом надеяться, что им больше ничего не понадобится. Или же гарантированно подставиться в случае отказа. — Ты спрашиваешь меня, что я бы выбрал? Бык смотрит на него так, будто впервые увидел. Или впервые осознал, что с ним можно посоветоваться. А потом качает головой «да ну, нет». — Я знаю, что ты выберешь, — вздыхает тот. — Ты слишком правильный. И скажешь отказаться от… — Я бы согласился. Замолкая на середине фразы, Бык так и остается с приоткрытым ртом. Он несколько раз моргает, прежде чем прийти в себя. — Ты что? — Согласился, — вновь говорит Максвелл. Это, конечно, приятно, что Бык много о нем знает и может предугадать что-нибудь, что он ответит. Но это «много» не все. — Америка и все это дерьмо. — Максвелл оглаживает столешницу раскрытой ладонью, чтобы чем-то заняться. — Это эпизод. Все не настолько плохо. — О, да? — Вы же не оружие сюда ввозите. Его голос чуть подрагивает от того, что он сам не верит в то, что говорит. Он молится, чтобы Бык этого не разобрал. Тот, если и разбирает, то не показывает. — Ты не понимаешь. — Я понимаю. Если ты откажешься, то не сможешь вернуться. И подвергнешь себя и своих людей опасности, с которой… я не знаю, можно ли справиться. — Трев, это не то решение, которое можно принять так быстро. — У тебя есть время до завтра. — Ты смеешься. Бык шмыгает носом и вновь пожимает плечами. В этом жесте столько сомнения и почти подростковой противоречивости, что он сам раздражается. — Я приму решение. Он не говорит какое. — У меня остался еще один вопрос, — замечает Максвелл, укутываясь в одеяло. Подушка под его головой кажется слишком жесткой, а простыня слишком холодной. Хотя он и закрыл окно, все в комнате еще хранит промозглую прохладу. — Нет, — приглушенно бормочет Бык. Максвелл бросает взгляд на его спину. Бык лежит на боку, отвернувшись от него, и все, что он может лицезреть, это его обнаженные лопатки. — Ты обещал. — Ты уже задал три. — Когда? — изумляется Максвелл, приподнимаясь на локте. — Ты спросил, гей ли Тинки-Винки. Думаю, да. Потрахивает Боба-строителя. Максвелл больше не может хранить серьезность. Вся напряженность и взвинченность от предыдущего разговора уходит. О чем бы они ни говорили, какие бы дела и мнения их ни разделяли, это всегда тут. Что их объединяет. Максвелл дергает его за плечо, заставляя лечь на спину, и забирается наверх. — Ну что? — Бык улыбается, щурясь. — Я уже рассказал все, что было можно. — Не все. Максвелл сжимает его запястья, хотя это вряд ли удержит, если тот всерьез решит встать. — Он назвал тебя Хис. Что это значит? Это… это твое настоящее имя? Бык поворачивает голову набок, кладя щеку на подушку. Тени на его лице становятся чуть темнее. — Так меня больше не зовут. — Но… — Я хочу спать. Для пущей убедительности он закрывает глаз. Вздохнув, Максвелл целует его на ночь и скатывается на матрац. Он жмется к горячему телу, и волнения, когти лап которых полосовали его злыми кошками, отпускают. Их мягкие подушечки едва касаются его, пока он отходит в сон. Тем не менее он не пропускает, как тепло во втором часу пропадает. Дрема едва ощутимо покалывает лодыжки, тяжелым одеялом наваливаясь сверху. Сквозь ресницы Максвелл видит удаляющееся пятно и тут же просыпается. Бык уходит в коридор и осторожно закрывает за собой дверь. Он не одевается, поэтому Максвелл не испытывает особой тревоги, что он сорвется куда-нибудь посреди ночи. Однако он все равно прислушивается, пытаясь понять, что тот делает. Пикают две кнопки, потом Бык приглушает звук телефона. — Это я. Максвелл приподнимает голову, чтобы слышать и вторым ухом. — Да. Я согласен. Дверь открывается вновь так стремительно, что Максвелл едва успевает зажмуриться и притвориться, что спит. То ли актер из него не очень, то ли Бык слишком проницательный. Со вздохом тот закрывает дверь. Отложив мобильный на книжную полку, он укладывается обратно. Видимо, сон к нему не идет. Он лежит долго, очень тихо. Максвелл уверен, что с открытым глазом. Еще больше он уверен, что тот ни в чем не уверен, особенно сейчас. Он молча обнимает любовника за спину, ныряя ладонью к теплой груди. Максвелл касается его пальцев своими.***
Присев на корточки перед микроволновкой, Бык наблюдает, как на стеклянной тарелке кружатся вспухающие сосиски. По бокам они трескаются и истекают жирным соком, заставляя его облизываться и тяжело вздыхать. Максвелл заходит на кухню, натягивая черную футболку, и мгновенно оценивает, насколько сильно сползли брюки Быка, обнажая тылы до самого крестца. Он ставит электрический чайник и садится на диван. На мгновения это самое обычное субботнее утро. А потом Максвелл смотрит на мойку, где все еще стоит кружка Гатта, и настроение уходит. — Что тебе сказали? — осторожно спрашивает он у спины Быка. Она упорно держит покер-фейс. Шрам посреди позвоночника смотрит на него недовольным смайликом. — Знаешь, что такое английский завтрак? Максвелл не отвечает. — И это не хуев чаек. — Бык выпрямляется, не дождавшись заветного звонка, и идет к холодильнику. — И не то пшено на воде, которым ты пытаешься меня пичкать, Бэрримор. Он копается на полках. С его переездом там теперь действительно можно что-то найти. — Яичница, сосиски, бекон, фасоль в томате, тост с апельсиновым джемом и много, много масла, — перечисляет он. — Вот это еда по мне. Максвелл задается вопросом, попытается ли он действительно соорудить завтрак на пять персон в одной тарелке. И он пытается. Занимает руки сковородой, а рот пустыми разговорами, лишь бы не отвечать. — Можем сходить куда-нибудь, — продолжает разглагольствовать он. — Кино там. Или паб. Сразу говорю, никаких постановок любительского театра. Держащий серьезную мину Максвелл вынужден улыбнуться. Он действительно один раз предложил посетить подобное мероприятие. С тех пор Бык не уставал напоминать ему об этом, делая вид, что его только по театрам и таскают. Удовлетворенный своей победой над его самообладанием, Бык ухмыляется. — Мне обидно, что ты мне не доверяешь, — говорит Максвелл, пряча руки под мышки. Бык отворачивается к окну и с минуту рассматривает серый пейзаж за ним. Сказать в свое оправдание ему нечего. — А ты не думал, что я так пытаюсь заботиться о тебе? — произносит он едва слышно. — Не вовлекая тебя во всю эту… всю эту… во все это. — А, может, мне решать, куда вовлекаться, а куда нет? — внезапно вспыхивает тот. Это приходит из ниоткуда, снежным комом нарастая, сомнение приводит к раздражению. Пытаясь успокоиться, Максвелл изучает узор на кружке Гатта. Он думает, что теперь все время будет называть ее так про себя. — Я могу помочь, — сглатывая, предъявляет он последний аргумент. — Я все же не… я не преподаватель младших классов, у меня есть связи. Бык хохочет и треплет его по волосам. Как никогда бесяще. — Дурачина. — Я серьезно, — шипит тот, похожий на всклокоченного птенца. — Хватит считать меня только своей подружкой. — Ну, а кто ты еще? С громким звоном микроволновка оповещает о том, что сосиски готовы. Пока Бык занят тем, что переносит их на рифленую сковороду к яйцам, Максвелл вновь пытается собраться мыслями, но голова, словно решето, не желает удерживать ни один довод. В его тарелке целая куча всего, когда Бык наконец заканчивает с приготовлениями. — Ты знаешь обо мне все, а я… — Господи, как же ты мне надоел, — он грызет сосиску так, как будто она его личный враг, — это будет послезавтра, в ночь на понедельник. Мне позвонят. Все? Отъебешься наконец или нет? Он не смотрит на него, и Максвелл чувствует себя немного виноватым. Его интерес вроде бы должен был быть законным, но теперь кажется наоборот, будто он лезет не в свое дело. — Отъебусь, — отвечает он, лишь бы не молчать. — Наверное. Бык закатывает глаз. — Ты не будешь ничего проверять, прежде чем пойдешь туда? — Уже связался со своими на погрузках, — едко отзывается Бык, словно тот говорит до неприличия очевидные вещи. — Если мне что-то будет нужно знать, я узнаю. Не сказать, чтобы Максвелл полностью успокоился, но он чувствует некоторое облегчение. Достаточное для того, чтобы приступить к своему завтраку и не думать ежесекундно о наступающем.***
— Ничего? — спрашивает Максвелл, заглядывая через его плечо. Бык сидит, сложив голову на руки, упертые локтями в колени. Он пожимает плечами и напряженно смотрит на дисплей. Никаких сообщений по-прежнему нет. — Это может быть хорошо? — осторожно уточняет Максвелл, подбирая под себя ноги. Он складывал постель, но теперь от его ерзаний она вновь помятая, будто на ней плясали. Покрывало сбилось с углов, простыня вылезла. Бык сидит в ногах, пододвинув к себе стол с ноутбуком. — Это может быть хорошо, — соглашается тот, подумав. — Наверное, это и есть хорошо. Хмурик такой. Пока все нормально, будет молчать. Он выдыхает с низким глухим звуком, напоминающим рычание. — Бесит. Развернувшись к Максвеллу лицом, Бык с интересом смотрит на его голые ступни. Мягкие штанины внизу сужаются и обхватывают лодыжки широкими резинками. Он вытягивает руку и щекочет его пальцы. Максвелл уворачивается от него, поджимая под себя ноги. — Никуда не пойдем, да? Бык мотает головой, словно не дает ответ, а делает упражнения по укреплению шейного отдела позвоночника. А потом падает на спину, раскидывая руки. Он молчит и только тяжело дышит, поглядывая то в потолок, то в подбородок Максвелла. — Надо сходить купить мяса, — задумчиво говорит он. — Хочу котлет. — Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме еды? Частично Максвелл понимает, что он говорит об этом, чтобы не думать о предстоящем. Но частично он все та же вредная штучка, которая не может не укорить. — О тебе. — Спорю, эти мысли приятнее. — М-м-м. Точно приятнее. Бык подтягивается на кровати и устраивается затылком на его паху. Максвелл тихо вздыхает, потираясь бедрами о его уши. — Ты говорил, что ничего от меня не скрываешь, — припоминает он. — Да, — настороженно соглашается Максвелл. Ему почему-то кажется, что ни к чему хорошему эти разговоры не приведут. Никогда не приводили. Но он, по крайней мере, ничего держать в тайне не будет. — Я редко что о тебе спрашиваю, — нащупав его ногу, Бык закрывает глаз и рассеянно поглаживает ее двумя пальцами. — Редко. — Я всегда думал, что если что-то важное, то ты сам расскажешь. А если молчишь, то это не мое дело. Максвелл проводит рукой по его лбу. Брови смешно топорщатся под его прикосновением. Бык берет его за запястье, отводя его в сторону, и смотрит ему в глаза. — Иногда нужно спрашивать, да? — Да. — Расскажи что-нибудь о себе. — Например. — О том, что я не знаю. Максвелл поджимает губу, думая обо всем в своей жизни, что достойно быть поведанным. Хорошего мало. — Все не так интересно, как у тебя, — говорит он. — Родился, учился, вырос, работаю. — А теперь то же, но с грязными подробностями. — У меня нет никаких подробностей, — вздыхает он. — Родился в центральной клинике, семимесячный. — Торопился вылезти из женщины, гомик. Максвелл беззлобно щелкает его по носу. — Про мою родню ты слышал, брат, сестра, все, как у всех. Он осторожно замолкает. Насколько он знает, Бык был единственным ребенком у своей приемной семьи. Он старается избегать эти темы, поэтому торопится к следующей ступени. — Школа, — Максвелл щурится, — не думаю, что у нас было что-то иначе, чем у вас. — У тебя была форма, — довольно говорит Бык. — Я знаю, что тут носят форму. Так и представляю, ребятишки в одинаковых костюмчиках. У девочек были короткие юбки? — Не знаю. Я учился в закрытой школе для мальчиков. Ляпнув, не подумав, Максвелл мысленно колотит себя по лбу, потому что Бык тут же задирает голову, счастливо улыбаясь. — О, мой бог, — по слогам говорит он. — И ты от меня это скрывал? — О чем ты, — небрежно бросает Максвелл, предпринимая попытку соскочить с темы. — Я вообще не знаток форм. — Закрытая. Школа. Для мальчиков. — Бык поджимает губы, удерживая порыв смеха. — Да это же готовый сценарий для порнофильма. Максвелл закатывает глаза, не отвечая. Легкая надежда, что, не получая ответ, тот отстанет, все еще при нем. — Рассказывай. Что вы делали. Когда оставались одни. — О чем ты? — повторяет тот, прикидываясь, что его тут нет. — Это школа. — Я рассказал тебе о том, что никому не рассказывал, — недовольно заявляет Бык, стуча кулаком по его бедру. — Ты мне должен. — У тебя какие-то неправильные представления о местной системе образования. В конце концов, это уже не девятнадцатый век, когда… — Ну-ну-ну. Максвелл постанывает, пытаясь выбраться из-под внезапно оказавшегося сверху настойчивого любовника. — Грязные, — требует тот. — Подробности. — А не то? — Он приподнимает бровь. — А не то ничего не будет. — Как только били отбой, мы все надевали кожаные трусы и трахали друг друга рукоятями плетей, которыми нас до этого стегал тренер. — Это было бы слишком хорошо. От его взгляда всему внутри становится тепло. — Я, — он хмурится, думая, что еще не раз пожалеет о сказанном, — делал кое-что особенное с несколькими парнями. Ничего серьезного, я был только подростком. Все тогда этим занимались. — О, старая добрая взаимная дрочка. — И другое. У нас считалось, что педики это только те, кто целуется и занимается прочими нежностями. А остальные… просто экспериментируют. Я думал, что я один… там странный. Из-за своих мыслей. Мне хотелось целоваться. — Несправедливо. Бык долго смотрит на него, только тяжело дыша. — Ты просто прелесть. Он ерзает сверху, и Максвелл кряхтит от того, какой вес на нем разом оказался. Он думает о том, что как никогда точно представляет, что такое «плющит». Отвлекает его только смс, пришедшая на его мобильник. Бык удерживает Максвелла одной рукой, второй пытаясь справиться с устройством и прочесть сообщение. Сдавшись, он садится рядом и целиком занимается почтой. — Что там? — спрашивает Максвелл, поднимаясь на локтях. — Все нормально, — читает Бык, почти не шевеля губами. Судя по его виду, ему не кажется, что все нормально. Он щурится и трет нос, отводя взгляд от дисплея, и это не хороший признак. — Что? — взволнованно интересуется Максвелл и садится. — Он написал, что все нормально, — повторяет тот. — Он никогда не писал мне на этот телефон. — Кто он? Крем? — Ну да. — И… что это может значить? — Ничего хорошего. Бык занимает себя на половину часа, устраиваясь перед ноутбуком. Его широкая спина загораживает весь обзор, и Максвелл только и делает, что «не мешает», как было указано недовольным голосом позднее. Он удивляется так, что не описать, когда Бык начинает бормотать про себя. Сначала тихо, потом громче. И в итоге он уже обращается вроде как к нему, и это странно. — Не отвечает. Знаешь, Крем любит отвечать. В этом смысле, ты понял. Я с ним иногда даже переписываться боюсь, а то это затянется на целую историю. Может, у него нет средств на счету? Не думаю, у него это, как его? Ну ты знаешь. Автоматическое списание. Удобная штука, если не трещишь по часу в роуминге. Так и в последней рубашке остаться недолго. Этого парнишку сложно забыть. Максвеллу выдалось однажды оказаться на ужине с ними двумя. Он передавал Быку какие-то документы, и они произносили массу непонятных слов, которые, как он подозревал, непонятны были не в силу акцента. Максвелл только ковырял свой салатик, рассматривая стену напротив. Один раз в разговоре он услышал от Крема: «а твой знает?», — и после они оба посмотрели на него. Так неловко и довольно он себя никогда еще не чувствовал. «Его». Крем ему понравился. Максвелл не прерывает. Расстояние от его колена до поясницы Быка — всего пара дюймов — позволяет чувствовать его тепло. Отчего-то кажется, что касание все испортит. — Сейчас бы надраться, ага. Так чтобы совсем. Как только все это закончится, так и сделаю. И только попробуй меня контролировать. — Не буду. Услышав его голос, Бык поворачивается и рассматривает его почти изумленно. Наклонив голову, он долго целует Максвелла и вроде даже приходит в себя. Тот держит его за подбородок, словно мешая отвернуться и взглянуть на экран, который вновь вернет его к проблемам. — Хорошо, что ты рядом. — Бык закрывает глаз и упирается плоским носом в его лоб. — Вроде ничего не делаешь, а мне отчего-то легче. — Ты не позволяешь мне ничего делать, — замечает Максвелл тихо. Это звучит, как тихий упрек, и он не может понять, говорит ли об этой ситуации или об их жизни в общем. Но это слишком правда, чтобы ее можно было признать без боли. Бык, наивно пытающийся спрятать беспокойство в пустых словах, так трогателен, что Максвелл чувствует себя девочкой, посмотревшей видео со щенятами, напившимися молока и лежащими розовыми животиками кверху. Совершенно обезоруженно. В такие моменты особенно сложно контролировать себя и не сказать лишнего. Пока лишнего. — У нас еще есть кексики, — зачем-то припоминает Бык. — В любом случае этот вечер не так плох. Как мог быть. — Кексики все меняют, — соглашается Максвелл. — Ты хочешь? — Нет. — Тогда я тебе не оставляю. — Эй. Вдруг завтра захочу. — Завтра это уже поздно. Бык выворачивается из его рук и поднимается. Ну что ж. Если ему так дороги кексы, пусть разбирается с ними в одиночку. Максвелл не настолько любит сладкое, чтобы пытаться отбить свою долю. Он ложится на бок, провожая глазами спину Быка до двери в коридор, и подкладывает руку под голову. Как он и полагал, взгляд на экран ноутбука возвращается с небес на землю. Максвелл просматривает список сообщений с темами, состоящими из непонятных ему слов и символов; единственно знакомая ему гласит «Недовольны размером вашего ростка?». Его разбирает смех от того, что это сообщение отмечено, как прочитанное. На самом деле это забавно, поскольку проблем в этой области у Быка нет. О… а вдруг они у Максвелла? Вдруг это его росток неудовлетворителен? Он быстро вытряхивает эти мысли. Ну. Сначала заглядывает в штаны, а потом вытряхивает. Его трогает, что Бык так беспокоится о своих. Он мало что знает о его людях, но представляет себе что-то вроде группки непонятных личностей, распиханных по всем сферам и концам земли, — а иначе как объяснить, что у того всегда кто-то где-то есть. Он задумывается о том, что могло случиться с Кремом, от которого пришло тревожное для Быка сообщение, и который с тех пор недоступен для связи. Вдруг он просто… занят или что-нибудь такое. У всего мира суббота, и кто угодно мог забыться. Максвелл почти убеждает себя в том, что все хорошо, когда значок сверху браузера мигает, обновляя страницу, и в списке непрочитанных появляется еще одна плашка. Он никогда не брал в руки компьютер без спроса, не копался в личных сообщениях и смс. Отчасти говоря себе, что так правильнее, отчасти для своего собственного спокойствия. Утром, смотря спортивные сводки, он, по крайней мере, так думал. Но Бык гремит на кухне, полоска нового входящего ослепительно желтая, а любопытство и волнение столь сильны, что перебороть их не выходит. Дрожащей рукой Максвелл дотягивается до тачпада и сдвигает курсор в запретном направлении. Что же я делаю. Зачем я это делаю. Это нечестно. Неправильно. Тинки-Винки гей. Закопавшись в последнюю мысль, Максвелл пробегает глазами по одной единственной строке в сообщении. Похоже, оно от Хмурика, еще одного из банды. «П24. Нет связи с». И на этом знакомые символы обрываются. Как будто знакомые много что сказали. — Бык, у тебя новое сообщение, — говорит рот, почти не согласовавшись с мозгом. — Я его открыл. Интерес, пожалуй, слишком силен, чтобы позволить себе быть не в курсе происходящего еще четверть часа, что его американский дешифровщик проведет, расправляясь с кулинарией. Бык в дверях выглядит раздраженным. Он смотрит на Максвелла сердито, и тому немного не по себе. Но потом Бык дожевывает то, что ел, а с набитым ртом продолжать выглядеть сердито у него не выходит. Он не садится на кровать, только отворачивает компьютер со столом к себе и низко наклоняется, разглядывая маленькие буквы. Когда он дочитывает, сесть ему все же приходится. Максвелл боится коснуться его, так тот напряжен и встревожен, вновь и вновь набирая номер, с которого недавно получил сообщение. Ответа нет. Нет. И гудки прекращаются. А потом телефон звонит сам. Бык нажимает на ответ до того, как придумывает, что бы сказать. Он только дышит несколько секунд, а потом уже прикладывает трубку к уху. Внутри негромкий голос, издалека слов не разобрать. Он откладывает телефон намного позже того, как связь заканчивается, продолжая слушать тишину, и молчит, долго смотря на Максвелла. — Пиздец, — оповещает Бык об открытии. Брови Максвелла в изумлении приподнимаются вверх. Последний раз, когда он слышал это слово от Быка с такой интонацией одна из стран дальнего зарубежья вступила в вооруженный конфликт с другой. — Все… плохо? — робко переспрашивает он. — Я в заднице, Максвелл, — нервный смешок срывается с его губ, — по самые уши. Они не… Он трет глаз, рукой закрывая гримасу, исказившую его лицо. — Я с самого начала подозревал, что дело не просто в несертифицированных товарах. — Он кашляет. — Игра не стоила свеч. Но я думал, что это будут… наркотики, как обычно. Всегда наркотики. — Они перевозят наркотики? — начинает догадываться Максвелл, пытаясь собрать из обрывков его фраз мысль. — И они хотят тебя в это впутать? — Уже впутали. Крем пропал с тех пор, как исследовал погрузки. Он может… может быть с ними. Бык трет череп, и наверняка запустил бы руку в волосы, пытаясь выдернуть их все, если бы у него были волосы. Но волос у него нет, и он разгневанно водит ладонью по лбу. — Это не наркотики, — бормочет он следом. — Это… — П24? — неуверенно повторяет прочитанное ранее Максвелл. Бык смотрит на него так, словно не в курсе, что тот тоже видел сообщение. — Ты знаешь, что такое П24, Трев? — не моргая, интересуется он. Максвеллу приходится покачать головой. — П24… — он шмыгает носом. — Это… не думаю, что если ты не знаешь этого, то гаатлок тебе что-нибудь скажет. — Но это же не… — Взрывчатые смеси, — не дождавшись его, продолжает Бык. — Уникальные. У вас и близко таких нет. И в таких количествах. Я бы подумал, что они планируют теракт, но ты же знаешь, что происходит в Европе. Через нас они попытаются доставить это… это полный провал. Максвеллу кажется, что он немного перебрал с драматизмом. Взрывчатые смеси? Авиаперевозками? Он серьезно? — Они не пройдут таможню, — с уверенностью говорит он. И Бык смеется. — Блядь, ты даже не подозреваешь, что такое гаатлок. Это тебе не… не ебучий пластид или что-то такое, чем занимаются экстремисты. Он не распознается собаками, а его текстура… его мешают с крахмалом, и он неотличим. Теперь я понимаю, почему они выбрали фармакологию. Наштамповать таблеток, и никто в жизнь не догадается, что это не аскорбинка. — И они… — Максвелл нервничает, называя кого-то, кого он не знает, «они», — делают это через нас. У нас и так сейчас не особенный образ на мировой арене… — Какой же ты гондон. — Бык закатывает глаз. — Тебя волнует только, через кого они это сделают? Да они могут разъебашить этой партией тучу народу. Тут не до репутации. И… и… и Крем у них. Бык так резко поднимается с постели, что Максвелл откатывается назад из-за изменения давления в матраце. Бык идет к шкафу и сокрушенно ударяется лбом о боковину. — Что. Мне. Делать. Максвелл свешивает ноги с кровати. Такого нервного Быка он не помнит, и не уверен, что хочет запоминать. Он не знает, какого рода ответ тот ждет, поэтому благоразумно молчит. Максвелл сдается, представляя, какие противоречия сейчас разрывают его. С одной стороны безопасность города, возможно, даже страны. С другой безопасность конкретно его людей. Он готов положить руку на сердце, что те значат для него гораздо больше, чем он готов показать. — Тебе все еще не нужна моя помощь? Бык гневно сверкает на него глазом. Потом хмурится, смотрит в пол, пожимает плечами и качает головой, словно не в состоянии сладить с языком своего тела и понять, что ему нужно в самом деле. — Мне нужно подумать. Хочу побыть… я… пойду… приму ванну. Подумаю. Да. Подумаю. Он толкает светлую дверь и закрывает ее за собой, скрывшись внутри. Вот только Максвелл понимает, что оставлять его сейчас наедине недопустимо. Игнорируя его отказ в принятии помощи, Максвелл решает что-то делать. И лучшее, о чем он вспоминает — свое прошлое. Когда он работал в полиции, то завел некоторые связи. Не такие криминальные, как у Быка, но все же связи. Будь они в Лондоне, он мог бы обратиться сразу к Кассандре. Но тут… помочь может только Каллен. Он представляет, как «обрадуется» Бык вмешательству бобби, но его он спрашивать не собирается. Рисковать им и их жизнью — нет. Может, Бык и привык делать так. Класть все яйца в одну корзину и, даже если они разобьются, только пожимать плечами и уходить от ответственности. Но теперь их было двое. И принимать решения тоже нужно было вдвоем. Максвелл набирает пару сообщений. Затем откладывает телефон в сторону и идет следом за ним. Он притворяет за собой дверь, оказываясь в небольшой ванной комнате, и тихо вздыхает. Запрокинув голову на бортик, Бык жмурится, словно видя плохой сон. Прошла всего пара минут, и вода, не успевшая набраться, едва покрывает четыре дюйма ванны и очень мало — его самого. Максвелл опускается на колени рядом — на коврик с длинным коричневым ворсом, напоминающим петельки, и кладет руки на борт. — Хочешь, поговорим? — Сейчас — особенно нет. — От тебя не много зависит. — Я же сказал. Не хочу говорить. — Ты сам это понимаешь. Если бы ты мог что-то сделать, то уже бы бежал. Но единственное, на что ты можешь повлиять, это завтра. Бык открывает глаз и смотрит в стену. Он не перебивает. — Спорю, ты бы навалял им всем и вытащил Крема, если бы подвернулась возможность. — Максвелл вытягивает руку и невесомо гладит его по согнутому колену. — Но все, что у тебя есть сейчас, это выбор. Они. Или ты сам. Ты и твои ребята. — Максвелл. — Я буду с тобой, какое бы ты решение не принял. Но его нужно принять. Бык наклоняет голову, кладя щеку на плечо, и поджимает губы. — Бездействие. Ненавижу. Максвелл дотягивается до его подбородка и поворачивает лицом к себе. — Это не… бездействие. — Его глаза, наверное, огромные-огромные, потому что Бык заглядывает в них, как в окошки. — Это ожидание. Моргнул. Конечно, он все понимает. Но тем не менее принять это выше его сил. — Иди сюда. Максвелл выпрямляется. Он стаскивает футболку и чуть дольше домашние брюки, две крупные пуговицы которых как никогда гладкие и ускользающие. Бык наблюдает за ним, и, судя по его взгляду, некоторые тревожные мысли больше не тревожат его. Ванна большая, но не настолько, чтобы в ней с комфортом поместились двое взрослых мужчин, и Максвелл прикладывает много усилий, втискиваясь внутрь, как последняя оставшаяся вещь в набитый чемодан. Бык разводит ноги, давая ему улечься себе на живот, и вздыхает тихо и умиленно, обнимая его за голову. — Хорошо, что ты рядом, — говорит он раннее сказанную фразу. — Хотя ты и не веришь в меня, — бормочет тот ему в локоть. Его ступни торчат вверх, но колени погрузились в теплую воду. И это делает все удобным. — Я верю в тебя. Больше, чем в себя. Максвелл думает, что тот предпримет, когда узнает, что он привлек к делу еще и Каллена. Но пока ему знать ничего не нужно. И то, что остается — отвлечь его. Хотя бы на время. Как импульс тела может подавиться разумной мыслью, так и душевное смятение унимается плотским чувством. Максвелл корит себя за то, что пользуется этим, но в глубине души понимает, что так все станет легче. — Ты хочешь что-нибудь? — тихо спрашивает он. Ванна полна скользких частей тела, и хотя они друг к другу привыкли, и это уже давно не что-то необычное, это — особенное. Куда более особенное, чем было с парнями из школы. Куда более особенное, чем все, что он может вспомнить. — Все и так хорошо. Бык взбудоражен от собственных страха и волнения. Они заполняют его, оставляя все меньше места на трезвые мысли. Этого нельзя допускать. Максвелл отлично знает, что сможет его отвлечь. Вынуть из кокона. Перерезать путы и дать свободу здравомыслию. — Я думал, ты скажешь про минет. Бык негромко хмыкает. — Это всегда кстати. Максвелл поднимается на нем, забираясь в ванну с ногами. Кладет ладони на его живот и размышляет, как, черт побери, изогнуться. И видимо, лицо у него такое сложное, что Бык не выдерживает и забывается, хохоча над ним. И хохочет, пока Максвелл не хватается за рычаг управления им. Тогда его зрачок расширяется, и улыбка стирается с губ, оставляя восхищенное изумление. Керамика под коленями скользит, Максвелл усаживается на пятки. Он выключает воду свободной рукой, потому что из-за нее кожа елозит, как бумага по свежепомытому стеклу, а это его раздражает. Теперь влага хлюпает только под коленями, а ее жар завитками пара впитывается в ноздри и глаза. — Ого. — Улыбка расцветает в уголке рта, когда Максвелл решается и наклоняется. Целует в пупок, внутренние стороны бедер, поднимаясь к коленям. Показывает кончик языка, облизывая уголок рта, чтобы Бык успел оценить, что его ждет. Он смеется, и Бык пихает его ногой, чтобы не тянул. Член мокрый, от теплой воды и клейкой слюны, мешающихся на губах. Бык сжимает бортики ванны; сквозь ресницы Максвелл наблюдает за его напряженными пальцами и жмурится от удовольствия. Не только от того, как он реагирует. Просто это самый офигенный пенис в его жизни. И он, и его хозяин. Он осторожно проводит языком круг по головке, стягивает с нее кожу, открывая нежное тело. Не упускает выступившую слезинку смазки и, пробуя на вкус, поднимает глаза. И, может быть, это тот случай, когда нужен не только минет. Бык приподнимается, и его руки обхватывают Максвелла за плечи, подтягивая вверх. Он целует его в рот, потом в шею и за ухом. И то, как он осторожен и внимателен, выдает его. То, что не может попросить. Никогда не мог и не попросит в будущем, поэтому это нужно предложить самому. Почувствовать себя слабым в других руках. Не решать ничего самому. Максвелл трется о его бедра, прося разрешения. Бык ничего не делает первую минуту, будто согласовывая что-то с самим собой глубоко внутри. Он думает, с кем он, и что на этот раз позволено. — Запрыгивай, ковбой, — в итоге хрипло шепчет он, и его голос едва слышен, потому что эту прихоть он себе не прощает. Мысли в голове Максвелла звенят, как серебряные монеты. Словно он все это время тянулся к сверкающей сфере и наконец коснулся. Его глаза бесконечно черные от возбуждения, у него встает практически моментально, а во рту так сухо, что язык липнет к небу. Он садится на колени. Вода уже выключена, но под руками ничего подходящего, и он растерянно бродит взглядом по полке со всяким мылом, пахнущим как цветущий сад, пока не натыкается на репейное масло для волос. Бык перебрасывает ногу через борт, а свободную руку — под шею, чтобы было удобнее смотреть, что происходит там внизу. Максвелл размазывает прозрачную невесомую жидкость по стволу своего члена и думает, что теперь волосы в паху будут прочные и шелковистые, как обещает цветная этикетка. То крем, то масло. Почему под руками никогда не оказывается ничего из того, что для этого специально предназначено?.. Бык жмурится и приоткрывает рот, ловя напитанный паром от горячей воды воздух ванной. Максвелл не может отвести глаз от его лица. Как тот смотрит в потолок, пытаясь скрыть напряжение, скапливающееся между бровями. Это не первый раз. Но Бык не любит — не позволяет себе — терять контроль над ситуацией и расслабляться под лаской другого, и происходит это редко. — Ну хватит там ковыряться, — ворчливо бурчит он, отодвигаясь от скользких пальцев. — Засовывай уже. Переводит взгляд на Максвелла, и тот рисует у себя в голове, как Бык передает ему в руки — тот самый — руль. Прямо посреди шторма. Он устраивается между раздвинутых ног и подтягивает бедра к себе. Находит удобную позицию для опоры и, задерживая дыхание, чтобы оно не выдало его волнение — всегда оно тут, никуда не девается, — медленно входит в него. Дюйм за дюймом, пока не окажется целиком внутри и не ощутит жаркое тело вокруг себя, тепло в глубине, обнимающее именно так крепко, как это нужно. Их руки одновременно хватаются за ванну с внешней стороны, и из-за маслянистости сползают. — Так нормально? — Конечно нет. Сильнее. Я же не девочка. Бык тихо стонет и вытягивает шею, доверительно открывая горло. — Не сломаюсь, — добавляет в конце он. Будто убеждая в этом себя, нежели Максвелла, он облизывает губу и шумно тянет воздух носом. Физически, может быть, и не сломается. Но говорит ли он об этом? Максвелл упирается лбом в его грудь и старается сосредоточиться. Теснота приятно изумляет его, у него небось та еще приблажная физиономия. Хорошо, что Бык не смотрит. По-прежнему держа одну руку на борту, а вторую под затылком, он сглатывает громкие вздохи в попытках сохранить лицо. У него и нет другого выхода — внутри ванны так мало места, что он не может двигаться в ответ. И можно лишь остановиться, отказавшись от борьбы, или ждать в надежде на хороший финал. Это угнетает его. Сейчас и вообще. Волосы на затылке Максвелла мокреют, пот скатывается к позвоночнику, и кожа начинает чесаться. Он мотает головой, приподнимаясь, но не останавливается. «Да ты вовсю балдеешь, бесстыжий», — сказал Бык, когда дал себя трахнуть в первый раз. А сейчас молчит. Не знай его Максвелл, подумал бы, что ему не нравится. Но ему нравится, как он ни пытается это скрыть за серьезным лицом. Его член сверкает от блеска воды, торча вверх, и подрагивает от крови, сошедшей в него. А пальцы на ногах сжаты от распаляющего возбуждения. — Очень… хорошо. — Бык шмыгает и облизывает сухие губы. Слова будто сигнал. Что он уже не может молчать. Конечно, он говорит не столь много и не того, что дорисовывает фантазия Максвелла, но… Бык не произносит слов вслух, но его тело делает это вместо него. Язык, касающийся уголка рта. Крепко зажмуренный глаз и бровь, приподнятая в изумлении. И то, как напряжена его шея — все мышцы на ней вздулись, а кожа алая, словно ее ошпарили. И живот, Максвелл зачарованно смотрит, как быстро сокращаются его мышцы, предрекая наступление конца. Воображение играет с ним игры. Приличная его часть, та, которая носит с собой носовой платок и заставляет наглаживать стрелки на брюках, слышит тихое: «давай, делай меня своим». Другая, темная, порой совершенно неконтролируемая в своих попытках подбросить пару грязных идей в неподходящем месте в неподходящее время, четко разбирает: «ты называешь это сильнее? Да выеби же меня уже наконец». Максвелл рычит на свои мысли, ускоряется и тянет руку к его члену, жадно захватывая его всей ладонью. На нем достаточно места для них обоих. Они ласкают его, натыкаясь на пальцы друг друга, наконец двигаясь в одном темпе. Быстрее, жестче, мокрее, жарче. Максвелл закрывает глаза, и от ощущения того, как выгибается спина любовника под ним, немеет позвоночник. Он дрожит от неотвратимо подступающего экстаза и ложится на Быка всем телом, чтобы разделить его. Они сбиваются в бесполезный клубок тел, поддерживаемые только проскакивающим между ними электричеством. Максвелл убирает его руку, мстительно не позволяя дальше гладить себя. Как много раз до этого было наоборот. Топя Быка в себе и дрожащей мокрой правде — ему не обязательно трогать себя, достаточно наслаждаться тем, что он внутри. Наслаждаться им. Бык сдается. Запрокидывает голову, фыркает и подергивается спазматически, сводимый болезненным удовольствием. Мышцы его нутра сжимают Максвелла так тесно; тот приникает к нему всей кожей, чтобы не пропустить ни одного подрагивания плоти. Внутри и снаружи. Множество искр, бегающих между ними, рассыпаются. И обе стороны сливаются в одну. Когда темнота рассеивается, Максвелл приоткрывает глаза. Он лежит щекой на мокрой медленно поднимающейся груди. Закинув и вторую руку за голову, Бык расслабленно пялится на смеситель. — Здорово трахаешь. Поднимая тяжелые веки, Максвелл слабо улыбается. От того, что он хоть ненадолго, но отвлек Быка от мыслей о безысходности, внутри тепло. Он сдвигается, выходя из него, и ложится удобнее. — Лестер, да? — тихо спрашивает Бык, припомнив об их недавнем уговоре. — Что? — моргает. — Выиграли? — А. Нет. Продули два один. — М. Ну тогда следующие два раза за мной. И еще раз сорок. Пустая ванна остывает. — Я знаю, что ты не одобришь мое вмешательство, — говорит Максвелл вместо обычных ласковых слов. И в этом еще одна его хитрость. Вряд ли, только что кончив, Бык будет с ним спорить. — Что ты натворил? — как Максвелл и предполагал, медленно и устало спрашивает тот. — Я написал Каллену. Он может помочь. Бык стонет, выбираясь из-под него, и, покачиваясь, вылезает из ванны. — Что за манера во все влезать, — сетует он, но в его голосе нет настоящего раздражения. — Потому что я могу. Он бродит по всей квартире, одеваясь на ходу, куря и пытаясь найти угол, в котором можно укрыться, но Максвелл все время в пределах видимости. Все время смотрит на него. На четвертом круге по комнате он решается выслушать. — Итак. — Максвелл опирается задом о стену рядом с окном — место, к которому тот чаще всего подходит. — Крем. Расскажи мне, что тебе сказали. — Я думал, это у тебя план. — Я должен знать все. Бык стряхивает пепел в пепельницу, которую наконец удосужился достать, и пожимает плечами. — Его взяли. Когда он пытался выяснить, что там в погрузках. — Это я понял. Что тебе сказали? Они же… они должны были пообещать вернуть его? Бык смотрит на него, и его глаз красный и блестящий. Он опускает голову и тяжело вздыхает. — Они сказали, что я увижу его там же. Когда буду принимать товар. Он будет вместе… вместе с их людьми. Тогда я смогу забрать его. После того, как… после. Это единственный шанс. Если я не соглашусь… я убью его. А если соглашусь… я не знаю, что они могут сделать со всей взрывчаткой. Это может обернуться чем-то намного более плохим, чем смерть… одного парня. — Твоего парня. — Ты мой парень. — И я тоже. Максвелл обнимает себя за плечи. — Знаешь, если ты согласишься, мы хотя бы будем знать, где он. — Ты думаешь, что он важнее для меня, чем… чем безопасность этой… страны? — Я думал о другом, — Максвелл щурится, — люди Каллена… — Никаких органов, — рявкает Бык. — Это неоправданный риск. — Выслушай. Бык вздыхает и садится на край постели напротив него. — Мы вытащим Крема, и тебе не придется участвовать в перевозке взрывчатых смесей. — Они причинят ему вред. Там будет Гатт. — Разве ты не хочешь, чтобы его арестовали? — Его? — Бык смеется. — Он змея. Его невозможно взять. Я даже не могу сосчитать, сколько раз он уходил от копов. Максвелл отталкивается от стены, подходит ближе и опускается перед ним на колени, чтобы он не мог отвернуться. — С другой стороны то копы, — продолжает мысль Бык, — а у вас бобби... Нет, это все похоже на бред. — Бык, — Максвелл кладет подбородок на его ногу, — ты сказал, что доверяешь мне. — Ну хорошо, — он отклоняется назад, словно создавая между ними дополнительное расстояние. — Ты притащишь туда своих бобби, они возьмут пару пешек и только. Это ничего не изменит. — Как это ничего? — теряется тот. — Мы остановим поставку. Спасем Крема. Но… Бык наклоняет голову вбок, словно говоря: «видишь, я всегда знал, что есть но». — Ты не сможешь больше туда вернуться. В Штаты. Ты это понимаешь? Ты расстанешься не только с неприятелями, но и со всем остальным. — У меня там, — Бык медленно пожимает плечами, сомневаясь до последнего, — ничего нет. Но прежде чем Максвелл продолжает, тяжело вздыхает: — Только прошлое. Они долго молчат, потому что фраза слишком угнетающая для обоих, чтобы не попытаться подумать тысячу и одну мысль после. — Это ведь не все, да? — говорит Бык позже. — Не может быть все. Не может быть так просто? — Да и… — Максвелл морщит нос, поворачивая голову набок, тем самым самостоятельно пряча от него лицо. — Все твои дела… все, чем ты занимаешься. Твоя работа. Связи. Это слишком опасно, чтобы ты мог… — Ну нет. — Он резко поднимается, и второму приходится отползти в сторону, чтобы дать ему пройти. — Это чересчур. Максвелл прислоняется спиной к постели, разворачиваясь, и смотрит, как тот недовольно марширует к окну. И он понимает его негодование, хорошо понимает. Эта работа уже давно перестала быть просто способом добывания денег. Регуляция потока информации, с которым он имеет дело каждый день, превратилась в хобби, в образ жизни. Он умеет это и использует все свои навыки. Конечно, с этим расстаться непросто. Но проще, чем жить в постоянном риске, зная, что тебя могут вычислить и найти. Так элементарно, как это сделал Гатт. И эти «они». — Ты знаешь, что это для меня, — говорит Бык, рассматривая что-то за окном. — Знаю. — Это все, что у меня есть. Все, что я могу. Максвелл поджимает губы, потому что думал, что это совсем не все. Показывал. Хотел, чтобы тот верил. И, может, тот просто не так выразился, но это заставляет его подумать, а есть ли они друг у друга или нет. — Мы найдем тебе что-нибудь, — почти безучастно произносит он, в размышлениях удалясь на мили отсюда. — Ты знаешь, что мы можем. — А мне это нужно? Бык уходит в коридор, закрывая за собой дверь, и Максвелл понимает, что ему лучше туда не соваться. Не мешать думать. Он и так подкинул слишком много почвы для размышлений. А потом дверь открывается, хотя никто не входит. И, может быть, это сквозняк, а, может, приглашение. Он поднимается и идет на кухню. Они пьют пиво, и нет футбола, поэтому это совсем не так весело. И темный Гиннесс на языке чуть слаще свинца. Бык рассматривает стенку за плечом Максвелла, наверняка наблюдая за ним уголком глаза, но не решаясь посмотреть напрямую. Тот не смущает его, и старается больше глядеть в горлышко бутылки, чем по сторонам. Оно такое ледяное и влажное от конденсата, как осень за окнами. На тарелке последний оставшийся раскрошенный кексик, он яркий, как картинка из мультика, но даже это не смягчает общую горечь. — Надо сходить на матч, — задумчиво говорит Бык. — На стадион. Почему мы ни разу не ходили? Максвелл пожимает плечами. — Это… — Бык кривится, — так сложно. С одной стороны… моя жизнь, с другой, что-то совсем другое. Непривычное. — И с какой стороны я? — мягко спрашивает тот, надеясь, что это не сочтется за малодушие. Бык молчит. Он хотя бы честен. Они живут вместе полгода, и Бык все еще смеется, когда их официально считают «парой». Что-то в его голове никогда не позволяло обозначить свою принадлежность кому-то. И хоть иногда он роняет уютные фразочки, обычно это лишь шутки. Серьезных разговоров пока не было. Но он переводит взгляд со стены и смотрит в лицо Максвелла долго, и тяжело. — Твои глаза, как камушки. Наверное, стоило прибавить, как какие, потому что Максвелл упорно представляет при этом слове щебенку. И он даже думает озвучить свою мысль. Недолго. — Я знаю, как поступлю, Максвелл. Капли крошечными льдинками скатываются по коричневому стеклу. За окном вновь дождь.***
Бык стоит и курит. На улице мокро и тускло. А вообще тоскливо, как и всегда осенью после дождя. Это не то, что летний дождь, сбавивший жару, или весенний, от которого вверх поднимаются запахи цветения. Унылость. Ему не нужно оглядываться, чтобы понять, что за ним следят. Он все время чувствует это, чужой взгляд. Гатт где-то рядом. Конечно, полностью теперь ему никто доверять не может, поэтому это вынужденная мера. Бык задается вопросом, где он — в каком-нибудь переулке, слившись со стеной, или внутри одного из складов, у самого окна, приложив к стеклу нос. Он тощий и незаметный, это всегда было его сильной стороной. К счастью, сильной стороной Быка была внимательность. И торчащую у забора тень он различил. У его грузовика заглушен двигатель. Глыба на водительском сидении открывает окно и высовывает наружу локоть. Он щурится, водя большим носом. Иногда он поднимается на сидении, словно силясь рассмотреть, что происходит за высокой стеной, закрывающей от них ряды складов. Но ничего нет. Это трудное решение, весьма трудное. Бык лежал все утро разбитым, не отрывая лица от подушки. Это был все он. Скрип в его голове, скрип весов, на одной чаше которых был он сам, а на другой будущее, расплывающееся бесформенным пятном. Но будущее. И выбрать на самом деле намного сложнее, чем озвучить выбор. С одной стороны вся его жизнь, все, что он есть, его долг, его страна. С другой, все, чем он может стать. Все лучшее и вероятное. И Крем, за которого он бы глаз отдал. Уже отдал, фактически. Мог ли он его подвести? Максвелл устроился рядом, уткнувшись носом в его затылок. Молчал, но все равно с ним было лучше, чем без него. Бык не может сказать ему, насколько важны его слова и его помощь. Не то чтобы он боится, что тот, раздувшись от собственной важности, попытается манипулировать им, нет. Но это то, чего он себе не позволяет. Как не позволяет принять неправильное решение. Ближе к одиннадцати у ворот появляются еще два человека из «помощников» по легенде, конвоиров по сути. Один из них пристально смотрит на шины грузовика, словно что-то подозревая, но это — то, на что он обратил внимание — ускользает от него, едва он отводит взгляд. Бык бы точно не упустил из виду, насколько опущен корпус. Они обходят его кругом, как два шакала — буйвола. Добыча не по зубам, но это не мешает им держаться рядом и беспомощно клацать зубами. Гудение за воротами напоминает утробный вой, а рокот мотора — стрекотание крупного хищного насекомого. Погрузчик с той стороны уже подъехал. Красно-коричневые металлические ворота открываются в супротив почти бесшумно. Длинные синие картонные ящики, запакованные в полиэтилен, столбами высятся с подставок. Кое-где виднеется белый фарм-логотип, остальные развернуты обратной стороной. — За работу, — говорит один из них, окидывая взглядом коробки. Очевидно, они ждут, что все успеют сделать Бык с Глыбой, а они лишь проконтролируют, как им наверняка было обещано. — Я так не думаю. Они смотрят на него почти с презрением. — Пока мой парнишка не будет здесь, никакой работы. Заминка все же привлекает внимание Гатта. Он внезапно перестает быть тенью и обретает вполне себе плоть, выбираясь из сумрачных закоулков. — Неужели какие-то проблемы? — ехидно интересуется он. Ему бы пошла чашка чая даже в такой момент. — Никаких проблем, — поджав нижнюю губу, качает головой Бык. — Но они начнутся, если я не увижу Крема. — А, твоя мышка. Гатт оценивающе осматривает его, прикидывая, как бы повыгоднее поступить. По его глазам видно, он считает, что Бык уже здесь, в его руках, и ему не вывернуться. — Раз ты настаиваешь. — Он достает свой телефон. — С другой стороны, больше помощников. Неплохо, а? Бык моргает. Он давно научился скрывать все свои эмоции. Боль, раздражение, злость, обиду и, что самое главное, радость. Но несмотря на то, что по его лицу мало что понятно, сердце начинает биться быстрее, и все, о чем он может думать, так это о том, как взять его под контроль. И Крем. Гатт смотрит на него и щурится, когда Бык вопреки воле улыбается, видя своего парнишку. Целого и очень живого. Улыбка выходит болезненной, но он все равно очень счастлив. Он кивает ему и подходит к коробкам. Гатт пытливо ждет, когда же он их коснется. — Открывай двери, — советует Бык Крему. И тот все еще не совсем пришел в себя от потрясения, испытанного от похищения, но он уже достаточно хорошо изучил шефа, чтобы знать, когда у него что-то на уме. Если Гатт и улавливает что-то, то в последние секунды. Бык отходит в сторону, поднимая руки, и полицейские проносятся мимо. Корпус грузовика приподнимается — и он наконец налегке. Он почти с удовлетворением смотрит, как кто-то хватает убегающего Гатта, валя на землю, а его узкое лицо проезжается по мокрому асфальту. Ну все. Конец. От его прошлой жизни официально ничего не остается. Естественно, Гатт не последняя инстанция, и он уверен, там еще много кто хочет видеть его поверженным, но пока эта победа — его победа.***
Максвелл ощупывает его так, будто он не в десятиминутном захвате поучаствовал, а с войны вернулся. И ему самому стыдно от этого, но он ничего не может поделать. Так он компенсирует то, что не мог оказаться рядом в самый важный момент. — Ну перестань, — для вида возмущается Бык, на деле довольно урча про себя. Когда так не все равно, этим нельзя не быть довольным. — Найдите себе комнату, — ворчит Крем, потирая руку. На нем осталось несколько ссадин — они отделались малой кровью, но все же кровью. — Не завидуй, козявка. Парень закатывает глаза. — Ты можешь остаться у нас, — робко предлагает Максвелл. Бык кивает с одобрением. — Тебе все равно некуда податься в Лидсе, — добавляет он. — Черт побери, Лидс, какой Лидс, я еще вчера был в Чикаго, — возмущается Крем, будто не его только что крали. А потом смущенно трет голову. Максвеллу кажется, что похищение — не самое странное, что с ним случалось. Водясь с Быком, можно вляпаться куда угодно. — Мы серьезно, — для убедительности говорит Бык. — Ага, да. — Крем фыркает, но без злобы, скорее, чтобы скрыть эмоции. — Мы. Мы, шеф? Бык бормочет что-то невнятное и смотрит на Максвелла. Тот не обращает на это внимания, и он облегченно выдыхает. — Да ладно, еще не хватало мне слушать полночи ваши диванные поскрипывания, — отмахивается Крем. — Ничего у нас не скрипит. Я хорошо все смазываю. — Вашу мать, я не должен этого знать. — Он смеется, вскидывая руки. — Серьезно. Найду, где перекантоваться до завтра. — Потом в Канаду? — Ага. Они не до конца уверены, что ему безопасно возвращаться в Штаты. Максвелл едва сдерживается, чтобы не рассыпаться в смехе, когда тот подходит к Быку, как угрюмый старшеклассник к отцу, с фразой: «дай денег». Уйти без дружеской трепки Крему не удается. И они снова остаются одни. Вместе с будущим, конечно. Ночь на воскресенье. Завтра начинается новая неделя. Поэтому на улицах почти никого нет, и это немного успокаивает. — Ты принял правильное решение, — говорит Максвелл, надеясь, что шум мотора заглушит его голос. — Эту связь нельзя было продолжать. Ты бы зависел от них. Возможно, он искренен, но слышится, как нелепое желание подбодрить. Бык не отвечает. Притормаживая у стоянки, они некоторое время просто сидят. — Не знаю, что теперь делать, — отвечает Бык, упираясь в землю обеими ногами. — Устроиться в стриптиз, что ли. Чем тут еще в Лидсе можно поживиться? — Ты тут как первый день. — Ага. Первый раз из-за монитора выглянул. — Мы придумаем что-нибудь… Максвелл абсолютно в этом уверен. Он слезает первый и ждет, пока тот совершит ритуал — похлопает железного быка по корпусу, пожелает ему спокойной ночи. Все это. И теперь его время. Максвелл прижимается к его боку, поэтому первый чувствует вибрацию телефона. Через майку это проще, чем через толстые джинсы. — Ну что опять? — ворчит Бык, вытаскивая телефон наружу. Насколько Максвелл успевает заметить, номер не определен. Но кто определенный вообще звонит в два часа ночи? — Слушаю. — Я знал, что ты выкинешь какую-нибудь нелепую хуйню. — А, Гатт, ты. И как оно? В тюрячке-то? Используешь свой единственный звонок на меня? Как мило. В трубке шуршит, похоже на смех. — Ты действительно думал, что удержишь меня тут? Я уже даже не в стране. Максвелл с тревогой смотрит, каким серьезным и недовольным становится лицо Быка. Будто он знал, что случится какая-то гадость, и она все же случилась. — Ты ведь понимаешь, что мне до тебя теперь нет никакого дела? — говорит Бык, и его голос холоден. — А должно быть. И Гатт вешает трубку. — Что? — спрашивает Максвелл, хотя все слышал — громкость старого телефона очень этому поспособствовала. — Не знаю. И все тихо, и как-то безнадежно. В прошлый раз, когда они шли к дому, они флиртовали. И у них были кексики. Не осталось ничего. Бык угрюмо молчит, словно не только что они выпутались из сложной ситуации. Максвелл касается его руки. — Думаешь, он сможет что-то нам сделать? — Подозреваю. Определенно подозреваю. Людей для двух часов вокруг вдруг оказывается слишком много. Одеты они не по погоде — кто в легких футболках, кто в домашнем. Паника, волнение и бродящие домыслы-шепотки прокатываются по ним и доносятся слабыми отголосками. Причина подобного столпотворения до противности ясна. Рядом с домом вызывающе красная пожарная машина, работники в униформе снуют туда-сюда. — Попробуем угадать, какая квартира горела? — шепотом спрашивает Бык, поднимая взгляд к седьмому этажу — их этажу. Максвелл, еще не до конца осознав, что происходит, касается нагрудного кармана куртки, где по-прежнему удостоверение личности и кредитки. Хоть когда-то его мании полезны. Понимание происходящего все не приходит. Только обрывки мыслей. Квартира не его, съемная, и хозяин наверняка получит хорошую страховку. Окно, через которое они столько раз наблюдали город, завернувшись в один плед, пронзается трещинами от жара и лопается. Осколки сбиваются в другую сторону, но Бык все равно инстинктивно отталкивает Максвелла назад, запихивая за спину. — Говорят, что-то с проводкой, — замечает пожилой мужчина с усами, щурясь. — С сигаретой заснули, точно, — осаживает его бабка рядом. Кажется, только что сгорела его квартира. Возможно, она сгорела потому, что их там не было. А возможно, они могли бы там быть, если бы не задержались, разговаривая с Кремом. Ему должно быть чертовски страшно. Ведь он старый добрый англичанин викторианской эпохи, который ценит безопасность превыше прочих ценностей жизни. Почему в голове такая каша? — Вот тебе и повод свалить отсюда, — резюмирует Бык, рассматривая людей в толпе, выискивая недоброжелателей. Видимо, и этой осенью придется переезжать. Максвелл прикидывает, что скажет Кассандре. Задумывается о том, что пропало в той квартире. Одежда ему не особенно ценна, а чего-то очень личного там нет. Перед вечерними сборами Бык успел отформатировать свои диски, хотя компьютер жаль. Еще книги, конечно… но он все равно их всех прочитал. О, кажется, осталась бутылка Гиннесса в холодильнике. Почему он сожалеет больше всего о ней? — Ну, куда? — спрашивает Бык, когда они возвращаются к железному быку, и устраивается на сидении. — Лестер или Ливерпуль? Максвелл не удерживает нервный смешок, надевая шлем со своим именем. — Что? — Мои места уже не надежны. Выбор за тобой, принцесса. Максвелл теряется, вспоминая, куда можно так резко дернуть. — Может… Лондон? — Все дороги ведут в Лондон, да? Он молчит немного. — Мне нравится.