Запретная зона

      — Мне сорок семь, — говорит Катарина, и ждет, что скажет на это Курт Валландер, ее ровесник.       — Хороший возраст, — тактично отвечает тертый калач Курт.       За этот ответ Катарине хочется врезать ему по обвислым щекам, которые похожи на бульдожьи брыльца, но она мужественно улыбается, допивает кофе и ставит стаканчик на сейф.       — Конечно, — рука непроизвольно поправляет волосы в прическе. — Дети взрослые, свободного времени сколько хочешь.       «Скажи, что ты никогда не дал бы мне столько, ну скажи».       Но Курт понимающе кивает, скользя взглядом по раскрытым на столе учебникам.       — Передаешь опыт?       — Помогаю молодым перспективным сотрудникам.       Молодой и перспективный как раз тащит несколько стаканов с кофе, неловко останавливаясь в дверях, раскачивая их, ловя на лету, смеясь, жонглируя, пристраивая их на стол наскоро и криво, примерно так же, как возникает из ниоткуда его усмешка. На столе мешанина из солнечной цветени и юридических терминов.       — Хотите кофе?       — Нет, спасибо.       Курт опытный полицейский, ему не надо спрашивать, чтобы знать, почему Катарина отказывается от ужина и заменяет его гастритной едой — распахнутый ворот форменной рубашки, съехавший набок у молодого и перспективного, открывает шею, лишенную кадыка, зато украшенную родинкой.       — Понтус пишет диссертацию, — напряженно говорит Катарина, перехватившая его взгляд. — Я обещала помочь, это по моей части.       Улыбка Понтуса адресована ей, и черт ее побери, если от этой улыбки у нее не исчезает седина в проборе, а кожа не подтягивается без всякого хирургического вмешательства. Истории известны случаи, когда разница между супругами составляла до сорока лет, и они были счастливы, а у них — всего-то двадцать три. Господи, о чем ты говоришь, разведенная жена, мать двоих взрослых детей? Ты же не думаешь…       — Тема трудная, — локти Понтуса наезжают на горку листов, сдвигают учебники в сторону, он вскидывает глаза цвета неба (пошлейший термин, но что поделать, небо в Швеции именно такого, серовато-голубого цвета, где сквозь хмарь облаков проглядывает нечто ослепительно-синее и невозможно ясное), и смотрит на Катарину, а потом и на Курта — снизу вверх (он в домике, юридический талмуд развернут на статье «эфебофилия»).       Ручку он держит, как сигарету, сигарету — как ее душу. Пицца становится жесткой, ноги у самого основания — мягкими, довольство своей жизнью — мифом с волчьим голодом в основе. Наверняка под рубашкой он носит майки с названием университетской футбольной команды, под грубыми черными штанами — белые трусики, засыпает, подложив руку под щеку и приоткрыв рот, в котором верхние резцы выступают и заходят друг на друга (неправильный прикус, но брекеты — гадость; если смешается с воскресной толпой школьников на открытии стадиона, никто не заметит разницы).       — Я пойду, — говорит многоопытный Курт. — Дел много.       — До свиданья, — смеется Понтус.       Катарине хочется, чтобы он защитил диссертацию на «отлично», она обнимет его, запустив пальцы в кудри, и скажет, что он молодец, уступит ему прокурорское место в тесном кабинете с деревянной обшивкой и пустым столом, законно повесит его фотографию на стене в своем доме, и успокоится, пусть только до этого будет еще тысяча таких дней, когда можно смотреть, как он зажимает губами карандаш и ерзает на стуле. Она тоже машинально подносит к губам стаканчик с кофе, неизвестно который по счету. Сотая итерация, максимальное приближение, ненавидит бурду из забегаловок, но пьет, как другие глушат водку.       На стаканах изображены сердца.       I'm lovin' it.