Исключая отрицание

Аморально! Как же аморально, но одновременно и так захватывающе. Широкие мазки чередуются с мягкими и тонкими, обрисовывающими столь знакомые и родные черты – немыслимая дикость. «Неправильно, неправильно», – твердили древние устои. «Постыдно», – шептала глупая общественная мораль. Но Люциус смотрел на холст в своих руках без отвращения, и даже с долей восхищения. Осторожно ощупывал взглядом каждый миллиметр, цепляясь за изменение своих чувств. Проводил рукой в перчатке по изогнутым фигурам, образовавшимся за счёт аккуратных мазков талантливого художника. Мастер не вспомнит об этом рисунке. Заклятия зачастую решают всё, как деньги или же власть. Какое исполнение! Талантлив, неоспоримо талантлив, тот чудной ободранец. Имея в распоряжении даже не натуру, а всего лишь слова, складывающиеся в причудливые образы и колдографию для представления внешности, он смог написать картину, достойную Люциуса. Холст был зажат в небольшую строгую рамку из лакированного дерева. Поцелуй, что был отображён, достоин похвалы. Аморально, страстно, противоречиво. Драко вышел идеально. Как и Люциус, прикасающийся губами к его коже. Перчатки показались лишними – не дают ощутить картину тактильно. Он раздражённо стянул их, оставив на подоконнике окна, рядом с лестницей. Пальцы осторожно коснулись вырисованного профиля, нежно по шероховатой поверхности холста. Красиво, красиво... Пьянящее чувство запретности сладко и остро одновременно. Оно легко, едва ощутимо колется; возбуждает нервные окончания, опасно обнажая их. – С добрым утром, отец. – Лорд Малфой едва заметно вздрогнул, поспешно убирая картину в широкий карман мантии и хватая отставленную за ненадобностью трость, чётким, доведённым до автоматизма многими годами, движением. Драко стоял на ступень выше, нежели сам Люциус. Идеальные черты, как обычно ухоженный внешний вид, столь привычно радующий глаз. Манящую юношескую свежесть и бодрость отчасти перекрывала аристократическая выдержка. Дополняя образ, но отнюдь не оттеняя. Только чувство отвращения к самому себе мгновенно пробудилось, вскипело, стоило лишь встретиться взглядам. Сколько же могли видеть глаза того, кто не должен ничего знать? И поступь – та самая тихая поступь, с какой привык ходить по поместью Драко – осталась непривычно незамеченной. Люциус припоминает, что сейчас время завтрака. Но он намеренно пропустит трапезу. – Завтракайте без меня. – Люциус чинно двинулся в сторону своих покоев сквозь анфилады поместья. Надо положить картину в надёжное место. Замуровать вглубь прикроватной тумбы в личных покоях сильнейшими защитными чарами, оградить от всех, кроме себя. Спрятать, спрятать на самое дно, под ворох ценных бумаг, под бесчисленные магические амулеты. Он так и сделал. Никто не сможет добраться до порочного творения, до личного грехопадения. Только он, Люциус, может истязать себя этим поцелуем, как каким-то запретным, несбыточным желанием. На кончиках пальцев сохранялось мнимое ощущение шероховатости холста и красок, будоражащее потаённые желания. Сердце нервно трепыхнулось, ускоряясь в ритме. Порочность. Сладкая, липкая, грязная. Он сам такой же, липкий от охватившего разум сумасбродства и склизкий от грязи, не смоющейся сотней унизительных преклонений пред высшими и тысяч очищающих ритуалов. Ему уже никогда не избавиться и не сбежать от всего этого. Порой, в семьях, где-то в недрах купола лжи и спеси, скрываются ужасные тайны. Но они погребаются под тоннами пыли, присыпанной трухой многих поколений. Самые же страшные из них – уничтожаются. Люциус поступит также: картина станет пеплом, пропитанным его извращённым либидо; просто исчезнет, когда будет угодно ему, вжираясь в память, неумолимо завязая там, как нечто важное и дорогое. Тихий стук. Люциус подобрался, привычно вскинув подбородок: – Войди. Плотно сжав губы, Драко прошёл в покои. Тихо прикрыл дверь, оставаясь невдалеке от порога. Люциус сел в кресло, кивком головы разрешая сыну пройти и расположиться в кресле напротив. Что последует с этим неожиданным визитом? Внутри всё оборвалось, стоило вспомнить о картине: ведь Драко мог заметить. – Отец, я хотел бы получить твоё разрешение на пребывание у... Едва слышный вздох облегчения. Вероятнее всего, Драко ничего не видел. Просто не мог увидеть. – Нет, моего разрешения ты не получишь, – Люциус раздражённо перебил сына. – Кажется, ты уже получил отказ. И не единожды. – Но, отец, – Драко отвёл глаза, чтобы не встречаться с пронизывающим взглядом Люциуса. Люциус нервно повёл плечами, с явным раздражением и недовольством понимая, что образ картины никак не желает покидать его мысли. – Ты получаешь категорический отказ, – опередил он сына прежде, чем тот успел возразить, – не замахивайся так высоко, Драко. Я не советую тебе спорить со мной. Люциус поднялся с кресла, поправляя манжеты. Надо запрятать картину ещё надёжней. Пожалуй, секретер в его кабинете подойдёт. – Драко, иди к себе. Уже стоя у распахнутой двери, Драко обернулся, нервно поджав губы и, не смотря на Люциуса, тихо произнёс: – Я видел картину. Нервный вздох и дверь закрывается. Торопливые шаги удаляются. Люциус замирает, прислушиваясь. Сердце тяжело ухнуло. Давление в груди стало невыносимым: оно не давало вздохнуть, сдавливая лёгкие; странная же тяжесть собственных мыслей проникала глубоко в душу, окутывая сердце в свой плотный кокон, смешивалась со слизким осадком где-то на самом дне, добавляя ещё больше горечи в привкус безмерного унижения. Отвратительно. Как же отвратителен этот кокон. Как же отвратителен он сам. Губы, противясь воле, презрительно кривятся. Порок казался сладким лишь тогда, когда принадлежал лишь ему одному. Но сейчас же, в данный момент, всё резко изменилось, обернулось иными сторонами. Надо поговорить с Драко. Деньги, власть, влияние... В такой ситуации всё оказывается бесполезными марионетками без кукловода и тонких нитей. Тогда вступают в силу магия, изворотливость и хитрость. Одно незначительное, крайне простое заклятие, и Люциус перестанет смешивать себя с грязью, перестанет тонуть, захлёбываясь своими собственными же не претворившимися в реальность фантазиями. Он привычно поправил мантию. Лёгкая дрожь в руках была удивительным открытием. Как противно, когда тайна оголяет себя жёлтой костью, смело выглядывающей из-за укрытия обмана-плоти – жалкому подобию защитной, гниющей и имеющей множество брешей, оболочки. Требовалось в срочном порядке взять себя в руки, собраться с мыслями. Успокоить тяжело бьющееся сердце и трясущиеся руки, заставляющие чувствовать к себе презрение; затушить неугомонное полымя ярости, тянущей на себя львиную долю сознания Люциуса; не давать себе думать о грехопадении в глазах сына, который не должен был узнать отвратительную тайну. Трость уверенно легла в жёсткую руку. Чёткость дарована сложными сплетениями различных чувств – сильные эмоции позволяют усиленно работать мозгу, заставляют искать выход из ситуации, просчитывать логически каждый свой шаг, предполагать дальнейший исход. Люциус покинул покои. Разговор с Драко не стоит откладывать. Возможно, его сын будет в своей комнате. Сын. Его сын. Грязь подступила к самому горлу. Стены замка давили, погребая под своей каменной мощью. Пропитанные духом и силой многих поколений, они не знали ещё такого позора, вплетающегося чёрной крепкой вязью в общий узор семейного многопоколенного греха. Покои Драко. Грязь отступила, уходя в недра, давая спокойно вздохнуть. Он постучался и быстро вошёл, не дожидаясь какого бы то ни было отклика. Как предсказуемо. Драко был в комнате. Стоял у камина, облокотившись о прикаминную полочку. Стоило зайти отцу, как он резко обернулся, нервно дёрнув бровями, отводя в стыдливом жесте глаза. Люциус иронично приподнял уголки губ, расположился на софе. – Драко, позволь узнать, – он старался говорить мягче, более вкрадчиво, чем обычно, – какую картину ты видел? Драко повёл плечами. Смутившись, отвернулся, уставившись в каменную кладку стены. – Я требую ответа! – Люциус повысил тон, сжимая пальцы на набалдашнике трости. Сердце тяжело билось в костяных объятиях рёбер. В голове набатом стучали слова сына. Он видел. Видел. Но для начала ему требовалось подтверждение очевидного. Драко шумно сглатывает. Поворачивается к отцу, понимая, что тот требует зрительного контакта. – Что там было? – задаёт он наводящий вопрос, мягко подталкивая к ответу. – Ты и... – голос срывается, губы искажаются в подобии отвращения и презрительности. И Люциус срывается. Лопается что-то внутри. Громко, звонко. Протяжно стонут и вибрируют задетые струны души. – Молчи! Привычным движением выхватывает палочку, направляя на сына. Драко замирает, опасливо озирается, спиной прижимаясь к каминной кладке. Палочка, направленная на него родным отцом, опытным магом и хорошим дуэлянтом, пугает. Пугает даже больше, чем сам отец, чем та чёртова картина, от образа которой всё стынет внутри. А Люциус вновь тонет, захлёбываясь горечью содеянного. Омерзение к самому себе достигает апогея, удушающей клешнёй охватывая горло. Как же глупо он поступил. Заклинание срывается с губ. Драко забудет этот злосчастный день. Только этот день. Люциус никогда, даже мысленно, не извиняется перед сыном за то, что накладывает заклятие забвения. Но каждый раз губы дрожат, точно в глупых попытках произнести короткое «Прости». Проклятая картина! Но Люциус не уничтожит её. Пока. Он не хочет – не собирается – отрицать себя. Уничтожение картины сейчас станет явным признаком побега от собственных мыслей. Позорного побега, точно как и заклинание, наложенное на Драко. Ошалевший Драко, с той пустотой в глазах, которую так ненавидел Люциус после сотни подобных заклятий, тяжело осел на пол. Люциус, убрав палочку, медленно подошёл к нему; подняв же сына на руки и переложив на низкую софу с неуместным всему окружающему интерьеру тёмно-фиолетовым цветом чехла, он проводит рукой по щеке сына. Очередное заклятие, очередной промах. Люциус столько раз оступался, что потерял счёт моментам, когда приходилось затирать память сыну. Но если же он совершит глупость, и Драко вновь узнает больше, чем хотел бы Люциус… Заклятий больше не будет. Он устал уже давиться собственными невысказанными словами и тяжестью носимого бремени.