Слаще мёда

MY FIRST STORY - 21MILES ONE OK ROCK - Heartache

      А когда-то всё было проще. И даже не из-за более яркой лазурной выси или сочности изумрудной травы, что поблекла с годами. Внешнее тут вообще было ни при чём, как решил для себя Такахиро. Дело было истинно во внутреннем. Само выросшее, исковерканное временем, с т а р е ю щ е е сознание накладывало призму тусклости на все чувства, притупляя их в равной мере. Шутки делались площе, а разговоры — скучней, и даже чистое ранее удовольствие от только-только испытанного оргазма обретало горьковатое послевкусие. А может быть… нет, Такахиро был абсолютно уверен, что в последнем повинно не время вовсе.       Желать собственного брата, без права на какие-либо непорочные оправдывающие подтексты, было отвратительно, и в то же время до такой степени неотвратимо, что Така сдирал себе горло в кровь, ранясь об выученное на тысячи раз имя. Тошно было даже от мысли, что звучит оно не без сексуальной составляющей, но старший не мог врать хотя бы себе.       Уже не мог.       Раньше было проще. Прибегающий домой со школы несуразный мальчишка вряд ли бы мог таить в себе даже намёки на то изящное чудо с высветленными волосами, что представало перед Такой теперь. Тогда перед ним был действительно ребёнок — открытый и эмоциональный, он никогда не держал от старшего секретов. И даже когда Хироки впервые поцеловал девочку, он рассказал об этом брату, а не родителям.       — Это было… это было! — он не находил нужных слов и возбуждённо метался по комнате, лишая Такахиро шанса спокойно доучить уроки.       — Нежно? — попытался помочь он, откладывая учебник в сторону.       — Не совсем, — смешно сморщив нос, младший задумался. — Скорее мокро и…       — Сладко? — вновь подсказал он, с удовольствием замечая, как щёчки Хироки покрывает румянец. Тот не ответил, но с опаской посмотрел на брата, одномоментно осознавая, что если тот сильно захочет, то и сам проверит, как целуется его избранница. Он ведь такой взрослый, такой сильный, такой…       — Не совсем, — пролепетал он, опуская взгляд и понимая с сожалением, что Таке по всем параметрам проигрывает.       — Покажешь? — озорно подмигнул тот, конечно же, шутя, а у Хироки от сердца отлегло от осознания, что его дама сердца не окажется подвергнута соблазнению. И он уже запоздало начинал думать, что целует собственного брата, решительно раздвигая его губы языком и толкаясь в жар чужого рта. Он мог бы остановиться, но думал лишь о том, что такого поцелуя, слаще мёда, у него больше не случится никогда.       А Такахиро и вовсе не думал. Отвечая на поцелуй и утопая в нём без остатка, он чувствовал, как что-то важное разбивается у него внутри, но не мог ничего с собой поделать. Не хотел что-либо менять, прижимая к себе брата ещё ближе. Таке было восемнадцать тогда. Хироки едва достиг двенадцатилетней отметки.       И если последний мог ничего не помнить, то Такахиро помнил абсолютно всё. Помнил эту сладость, нередко воскрешал её в памяти по ночам и чувствовал, как всё сжимается внизу живота, как твердеет член от одних только мыслей о том, что было бы не оттолкни он брата тогда. Что могло бы быть, продолжи он пьянить того — совсем ещё ничего не смыслящего — поцелуями. Он мог бы зайти так далеко, что даже от одних только мыслей жаждущая разрядки плоть болезненно ныла.       Тогда он не смел прикасаться к себе, зная, на каком-то интуитивном уровне предчувствуя, что это его окончательно опошлит, и если не в глазах брата, то в собственных так точно.       Но это было давно. Тогда он мог отшутиться перед Хироки и уйти с этой щекотливой темы на более мирную, забивая голову ребёнка всем, что подворачивалось под распалённое случайной близостью сознание. Сейчас всё было иначе, и скулящий под дверью Хироки не придавал старшему выдержки и спокойствия.       — Така… — бьётся в виски хриплым и уставшим от постоянных просьб голосом. Морита на мгновение представляет, как тот, сидя на полу у ванной комнаты, избавляет себя от проблемы не меньшей, и собственное возбуждение захлестывает новой волной.       — Просто уйди, — рычит сквозь зубы, сквозь больно хлещущие капли воды в душевой кабине и всё же срывается на стон от гадкого скрежета, от звука ногтей, клеймящих деревяшку.       — Впусти… — Хироки просит почти шепотом, но тот проникает в кровь, превращая её в убийственный коктейль пламени и ртути. И Такахиро хочется кричать, срываясь на маты, орать о том, какого чёрта Хироки вообще забыл в его квартире, но… у них ведь одна квартира на двоих, и Така сам лучше всех знает, чья эта инициатива.       По сути, бегать от себя можно бесконечно. Такахиро это удавалось успешно делать целых пять лет. Для Таки это целая вечность с чередой нескончаемых выступлений, записей и съёмок, для него это, как минимум, три прожитые отдельно от брата жизни и своя маленькая вселенная, где он бог и творец. А Хироки это время показалось мгновением — нудным затяжным прыжком через оставшиеся классы школы и прочих учебных, что стоят уже у горла, когда хочется петь, хочется покорять мир как брат.       Быть как… Попадать под вечное сравнение со старшим Хироки привык, его никогда не угнетала такая перспектива, после того давнего случая с поцелуем. Он вдруг осознал, что согласен даже тенью брата остаться навечно, лишь бы только ощутить хоть раз повторно то, что слаще мёда и болезненней калённых игл в самое сердце, через десятки мышечных преград.       Он говорил об этом… говорил не раз, а потом просыпался, понимая как слаб. Его силы хватало только на то, чтобы забраться в объятия к спящему, провоцируя, но толком не объясняя ничего. И тысячи вслух произнесённых "не правильно", сметая своим единственным "хочу".       — Всё ко мне, ко мне… Чего же ты не пришел ко мне после своего первого минета, а? Рассказал бы, показал в подробностях! — Така ранит словами через стену, бьёт наугад, желая напугать и отвратить от себя, чтоб начисто, чтобы наверняка, но, кажется, промахивается.       — Потому что не было… — тихо отвечает Хироки и прячет взгляд за отросшей чёлкой. Даже когда его не видят, прячет. А у Такахиро внутри всё пересыхает от мысли, что аккуратного члена брата ещё не касались девичьи губы, и что уж говорить о мужских, в таком случае.       Это непозволительная роскошь — желать парня, чувствовать его взаимность и поддаваться влечению, неспешно двигаясь к двери под аккомпанемент из собственных влажных шагов, что по кафелю звучат звонче в разы. Осуждающе.       — У тебя есть три секунды, чтобы сбежать, — на самом деле, Такахиро плевать, если его не слышат. Он уже решил что-то для себя, и не страшно лишь потому, что падать в эту бездну ему суждено не в одиночестве.