Попытка вырваться

«Общее восхищение вызывает тощая девчушка по кличке Стёкла, чье имущество занимает три огромных чемодана, две сумки и пакет. Шакал заявляет что нашел, наконец, истинно родственную душу в этих стенах, но, увы, слишком поздно, и сердце его теперь разбито. После доставки неподъемного багажа Стёкла начинает пищать, что забыла упаковать свою любимую жакетку, и за жакеткой отправляют трех воспитательниц, у каждой из которых на лице написано, до какой степени ей хочется прибить Стёкла. Жакетку не находят. Стёкла кричит, что никуда не едет. Логи аплодируют ей. Наконец Акула лично уволакивает в приемную «милую деточку», и больше ничего интересного не происходит...» Книга третья, «Пустые гнёзда». Сфинкс (I)

Пожалуй, я была единственной в Доме, кого положительный результат пройденных тестов сделал счастливой. Пожалуй, я была единственной в Доме, кто очень старался написать тесты так, чтобы точно уехать отсюда, и как можно скорее. Пожалуй, это было самое трудное, что мне довелось делать за всё время моего существования. Я ощущала себя — ни много ни мало — почти Персефоной, стремящейся удрать из подземного царства и наконец-то получившей такую возможность. «Так или иначе, рано или поздно, но Дом избавляется от них — от тех, кого он не принял», — это знали все, кто хоть немного сёк фишку. «Дом их отторгает», — думали они о нас, о тех, кто не срезался на тестах. Меня Дом, наоборот, так или иначе, рано или поздно, всасывал в себя с неслышимым никому, кроме меня, сытым влажным чавканьем. А может быть, чавканья и не было — может быть, я его вообразила. Год за годом, за десятилетием десятилетие, за кругом круг... но я очень старалась, придумывала то одно, то другое. Дом рушил мои многомудрые планы: один за другим, что бы я ни измыслила, — он опережал их, угадывал и разбивал. Дробящиеся, разбегающиеся круги — мелкой рябью, так много, что я даже уже не могу вспомнить, сколько... А сегодня... о, сегодня я ощущала себя так, словно бы я срубила дерево, державшее меня в плену, втягивающее меня в своё нутро, как хоббитов из книжек степенного английского профессора с трубкой, — и вдруг увидела, как годовые круги подёрнулись рябью, задрожали, расходясь к краям коры... камнем, упавшим и взбудоражившим их, была белая бумажка — мой результат удачно сданного теста. Мне хотелось сполна насладиться своим триумфом, когда Акула произнёс моё имя с кафедры, когда он швырнул мне листок — не приговор, как у других, а моё освобождение. Но рано было расслабляться. До субботы, когда я смогу наконец вырваться, ещё следовало дотянуть, ещё предстояло побороться. Я ощущала, как на меня устремляются сочувственные взгляды. Ха! Они — все, все остальные, которые сейчас на меня смотрят — стремятся запечатлеть себя, зафиксироваться (так они это называют) чтобы попасть на новый круг. Я же — уставшая, безвременная душа, которая уже почти не является собой, которая уже почти вся вытеснена, съедена, исчезла — наоборот, стремлюсь расфиксироваться, насколько это возможно. Выдрать себя отсюда. Спасти хотя бы крохотную часть — то, что ещё от меня осталось. Хотя бы кусочек себя. Одно из необходимых условий для этого — не оставить после себя ничего, даже одного волоска, даже крохотной нитки с одежды, чтобы Дом ничем не смог меня приманить, поймать, затянуть назад. Словно в насмешку над моими жалкими потугами спастись, в субботу на завтрак — в качестве десерта, в качестве особого угощения перед отъездом успешно прошедших тесты воспитанников — нам дали гранаты. Бордовые кулаки, грозящие мне напоследок. Дом не любит выпускать тех, кого ухватил и крутит в своём водовороте, на своих кругах. Я поняла намёк, я поняла эту шутку моего тюремщика, я поняла... мог бы не так грубо и очевидно — в конце концов, за кого он меня принимает? У нас с ним такие, во всех смыслах, многолетние отношения, что я бы поняла даже гораздо более тонкий намёк. Зёрнышки граната валяются там и сям, на полу и на тарелках— я вижу их, обернувшись в дверях столовой. Спаслась? Спаслась ли? Мои вещи — всё, что я могла собрать, всё, что я могла вырвать у этого чудовища, всё, на чём был хотя бы мельчайший мой след — до последней салфетки, до последнего волоска, до последнего носового платка... Я отковыривала от стен куски, на которых писала. Я вырывала из тетрадок товарок страницы, на которых была хотя бы единая чёрточка, поставленная моей рукой. В последний момент Дом чуть было не обхитрил меня — жакетки, которую я точно укладывала в чемоданы, внезапно там не оказалось. Никто не понял, с чего я подняла такой крик, а ведь это был крик арестанта, который после бесконечных лет заточения наконец-то смог сбежать — но в последний момент, когда свобода была уже так близко, что только протяни тощую грязную ладонь — и дотронешься до неё, его ловят. Ловят и тащат назад. Жакетку принесли. Я проверяю каждую ниточку, каждую пуговицу на ней. Расфиксироваться. Вырваться. Уйти, убежать, спастись от сущности, которая занимает моё тело. Я не лучше, чем оно. Я тоже занял чужое тело — глупой малявки, никчёмной и неприметной девчонки. Все мы боремся за существование так или иначе. Рано или поздно, но я должен был спастись. Кажется, я наконец-то смог в построении своих многохитрых планов обогнать древнее чудовище. Недаром я всегда так любил бешеную скорость и гонки. — Теперь моё сердце навек разбито! — счастливым и удовлетворённым голосом говорит та часть меня, которую пришлось оставить. Та часть меня, которую уже не спасти.