In my field of paper flowers

` Линтон хотел, чтобы всё лежало в упоении покоя; а я — чтобы все искрилось и плясало в пламенном восторге. Я сказала ему, что его рай — это что-то полуживое; а он сказал, что мой — это что-то пьяное. Я сказала, что я в его раю уснула бы, а он сказал, что в моем он не мог бы дышать. Грозовой перевал

Проваливаться в тишину, искать ответы у безжизненных стен. Падать вниз, внимательно осматривая местность под ногами; вглядываться в каждый грубый рельеф поверхности. Знакомый контральтовый голос позовет спуститься на Землю, рассеет сладкое наваждение и возбужденно обнимет. Медленный неловкий поворот навстречу судьбе, и вот ты застреваешь в паутине вечных обязательств и гадкой привязанности. А голос смеется, смеется злорадно, с искрами дьявольского самолюбия. И на момент переносишься в подземелье, пробиваешь лбом тяжелый грунт, вдыхаешь сырую свежесть опавших листьев, напиваешься ключевой пещерной воды и летишь дальше. Из холодного мрака и дождя в огненное пламя литофанического хаоса. Убиваешься ирреальной смертью. Вскакиваешь после с кровати и с агонией смотришь в окно. Неоновые вывески переливаются цветами радуги, мигают и вновь затухают. Время не меняется, не идет вспять и не тормозится. Тебя глупо обманули в твоем эфемерном сне. Главное сейчас не сдаваться. Никогда не отчаиваться и не опускать руки. За черной полосой всегда идет белая. Матово-белая, словно свежее парное молоко любимой бабушки. Кажется, это была очередная долгая бессонная ночь перед рассветом. Мягкие шторы колыхались от уличного ветра. В бреду она вновь подошла к высокому окну и открыла его. Кажется, около часу ночи. Маленькая квартира на цокольном этаже находилась словно под землей, вся пропитанная сыростью; по гладкому асфальту всегда стучали капли дождя, а на утро вся жидкость собиралась в лужи и ручейком сливалась к мелким щелям в раме. Всегда теплая, вязкая на вкус. В соседней комнате спала младенческим сном Нэнси. Странный кашель одолевал ее исхудавшее тело последние несколько месяцев. Не было денег на врачей. Последняя скромная зарплата ушла на еду. Когда-то давно Пенни пришла к ней домой. Это был холодный декабрьский день. Хлопьями ложился бархатный снег на вымершую землю. Девушка пришла к ней совершенно открытой: в коротком платье жемчужного цвета, в легком серо-розовом полушубке и резиновых сапогах. Пенни напрочь не хотела заходить в дом; объяснение этому последовало сразу же: она закрывала и открывала входную дверь несчетное количество раз. Печальное зрелище, пришлось выйти с ней на улицу. Налегке, в непонятной спешке. Таинственное предчувствие чего-то нехорошего, скорее неординарного. Коварного и беспощадного. Бессмысленного и нелепого. Качели скрипели под тяжестью морозного ветра. Лавочки заледенели, покрывшись мутным стеклянным льдом, поверх которого глазурью засыпался снег. Ее розовые колени виднелись между краем платья и неуклюжими голенищами резиновых сапог, и придурковатая, растерянная улыбочка то появлялась, то потухала на ее бледном лице, которое вследствие зимнего света казалось почти некрасивым, вроде как у простенькой Magdelein*. Она подолгу молчала, напевая кусок из старинной народной песни, то и дело сбиваясь и начиная вновь с непоколебимым спокойствием. Именно тогда она произнесла абсурдные вещи, а ее бескровные губы искривились в макиавеллиевской улыбке. «Давай уйдем и спрячемся от мира, иначе я покончу с собой». Невероятно слышать, и кажется, что ветер стал сильнее и уже жужжал в барабанных перепонках. Конченный выбор, и она придает ему такой модерный драматический характер. Нэн пойдет за ней куда угодно, лишь бы иметь возможность еще раз успокоить животный инстинкт. Прикоснуться, утонуть в глазах цвета океанской волны. Она убьет за ее манеру вздыхать с шутливо-мечтательной покорностью судьбе. За ее всегда влажные сурьмянистые ресницы. «С галочкой перед диагнозом, моя малышка Пенни. А пол в больнице такой противный, скользкий; и звуки жалобные. А еще эти вонючие кусты форсайтии за чистым окном. А твои поцелуи такие кроткие, с нотками мягкости и отвращения.» Пенни, несмотря на живость ума и дьявольскую изощренность, оказалась не столь блестящей девочкой, как можно было заключить из ее умственного коэффициента. Жизнь с художником не всегда ужасна. Особенно когда Пэнни аккуратно утаскивает в магазине банку лазурной краски и несколько пушистых кисточек разных размеров. Естественно, Нэн не будет в восторге, но малышка в отчаянии – ведь мир за окном все больше погружается в серость. Тогда она встаёт на свою прогнившую кровать и рисует на потолке неряшливыми разводами голубое небо. Контрастно; жалкая подделка. Волоски кисточки смешиваются на апокрифическом сапфировом небе и застывают через несколько минут или часов – все зависит от влажности в комнате. После чего они обе, одурманенные кислородом, падают на невозможно-твердую поверхность постели, смотрят на новое небо и представляют совершенно иную жизнь. Их руки робко ищут друг друга, после чего озябшие пальцы сцепляются в жадной истоме, а большой палец Нэнси при этом всегда осторожно поглаживает эфемерную ладонь Пэнни. «Обшарпанный голубой потолок с разводами стал нашим потрескавшимся небом.» Эта неизлечимая сапфическая любовь оказалась временной идиллией, затишьем перед опасной бурей. *** - Нэн, пожалуйста, - голос девушки изуродован бессильной жалостью и виной. - Ненавижу тебя, - небрежно отвечает она, сбрасывая звонок и даже не раскаиваясь. Тысяча скомканных записок летело в мусорное ведро. Нэнси с притворным недовольством вздыхала и озвучивала каждое некрасивое предложение; в воздухе раздавался сдавленный стук ручки по деревянному столу, прерываемый на минутное раздумье писателя. «Моя дорогая Пэнни, прости, но так не может продолжаться...» Очередной клочок летит в переполненное ведро. «Любимая Пэн, к сожалению, я ухожу. Я не могу это терпеть...» Она уходила и возвращалась вновь. Каждый раз она видела ужасную деградацию любимой, и хотя она больше не любила ее, (во всяком случае, она пыталась убедить себя в этом) Нэн не могла оставить ее совсем одну. Почему? Рыжая шалунья была одинока и никчемна ровно настолько же, насколько и ее глупая зверушка. Она не могла отвыкнуть, убрать из своей жизни то ежедневное спокойствие поздними вечерами, когда в прокуренном зале она одним глазом наблюдала за творчеством любимой. Лишь изредка она поворачивалась в ее сторону, к шаткому мольберту на трех ножках. Зажимала между пальцами тлеющую сигарету, страдальчески скулила от каждой свежей язвы и рефлекторно стряхивала обсидиановый пепел на незавершенную работу Пэнни. И ее ласки стали похожими на насилие. Тогда Нэн впервые осознала, насколько уродливы их тела вдвоем. Слезы капали на бумагу. Невинные маленькие капли соленой воды смешивались с яркими красками, и на их фоне бледный оттенок беспросветной жизни становился чуть более приближенным, нежели обычно. Последнее время малышка избегала Нэнси из боязни, что подруга вконец испортит ей то огромное и всегда праздничное, что зовется смазливым словом «мечта». Промозглым ноябрем подруги возвращались из продуктового магазина. Нэнси едва ли волочила ноги, в то время как беззаботная Пэн плелась рядом и напевала свою идиотскую песенку. «Дорогая, ты знаешь, что твой голос просто безнадежно ужасен?» Это было брошено от балды, скорее на осуждение упрямому ветру. От усталости и злости, что копилась все это время. Однако, Пэнни замолчала и, кажется, навсегда. *** Кашель становился дьявольским. Дешевые таблетки не помогали, а денег на врачей все также не было. Измученная, Нэн приползала на четырех ногах к тесной задней двери, в изобилии наглотавшись прохладной дождевой воды; тянулась к медной ручке и обессиленно вваливалась в дом. Она не могла болеть. После очередных драк и скандалов, вычурные рисунки оказались на улице. Бумага второй день мокла под дождем, рвалась на кусочки под ударами капель и разносилась ветром по безлюдному парку, где голые деревья были свидетелями их последних мгновений. Нэнси задерживала аренду. Пэнни не хотела продавать свои бесценные работы ни под каким предлогом. Она считала эти аляповатые разводы своим единственным имуществом. Ее не слушали. Она намертво хваталась за картины, пока Нэн до одури хлестала ее по окровавленным рукам. С этого момента прошло полтора года. По гладкому песку шла девушка. Бледно-розовая, печальная и одинокая. На первый взгляд; по ту сторону, на неровной гальке лежала Нэнси в своем любимом аметистовом купальнике и пыталась загорать вместе с шаловливым ветром. Она раздраженно чесала свой полноватый живот, оставляя пунцовые шрамы от длинных неухоженных ногтей. - Пэн, не убегай далеко..., - с родительским беспокойством протягивала Нэнси. Солнце пряталось за кружевные облака и появлялось вновь спустя несколько минут. Пэнни старалась насладиться этими недолгими мгновениями темноты. Когда солнце меркло, затерявшись в облаках, она представляла старую жизнь и наслаждалась прошлым в обезумевшем припадке. Закрывала глаза и произносила слова из любимой песни: сухо, немелодично и отрывисто. Рисовать она окончательно бросила год назад. Над ней пролетела стайка безобразных чернильных птиц. Пэнни подняла голову наверх и закружилась вместе с беспокойными мрачными чайками. Неосторожный камушек скатился с высокого склона и упал в мутную воду, смачно булькнув и утонув на обманчивой глубине. А что, если? *** - Господи, Пэнни, ты чего удумала? А ну быстро спускайся, - охрипшая Нэн в чудовищном волнение бегала вокруг скалы, не решаясь подняться по крутым камням наверх и спасти свою принцессу. Она лишь обеспокоенно размахивала руками, в такт тревожным морским волнам; дразнила шквалистый ветер и злила небосвод. Легкомысленный поспешный шаг, и горстка песка осыпалась со скалы, накрапывая по беспокойным волнам; вода извивалась, заворачивалась и ударялась о скалу, остатки которой брызгами уносило обратно в море. Пэн смотрела на живописную картину в угасающем наваждении. Кажется, ее лицо было окрашено в инфантильную невинность. Она улыбалась или смеялась, облегченно выдыхала разряженный воздух и стремительно летела. Время остановилось на мгновение, позволив запомнить ее безупречное миленькое лицо в последний раз. И эти пепельные волосы, что так завораживающе колыхались на ветру. Всплеск соленой воды и фатальные капли на лице, которые нельзя будет отмыть ни одним дождем. «Меня так поразила сияющая нежность ее улыбки. Она подняла глаза на меня, навстречу моему взгляду — в них была какая-то небесная пустота; она осталась до странности безмятежная». Человек, рожденный на стремление избавится от собственной жизни, всегда завершит свое бедственное предназначение. Она не могла ее остановить. Она выбрала секундное блаженство, она выбрала мимолетную улыбку и искреннюю надежду заместо извечной черной меланхолии, разрушив бесконечную дистимию. А вода в это время обильно окрашивалась в рубиновый цвет, разбавляясь с малахитовыми красками баламутной пенистой жидкости. Мир растерял свои цвета, но она постарается тебе их вернуть... *** Сегодня годовщина ее смерти. Нэн кладет на могилу раскрашенные бумажные цветы, сдержанно улыбается каменному кресту и шепчет виноватые слова упокоения наплевательскому ветру. После чего бежит по крутой тропинке, протискивается сквозь вертящуюся калитку и задевает плечом мягкую листву акации. Навстречу ей смотрит новенький припаркованный серебристо-черный кабриолет, хитро улыбаясь узенькими белоснежными фарами. Рядом с роскошной машиной в томительном ожидании, сверяя время с наручными часами, стоит угловатый профиль Артура. Машина трогается, и напоследок оставляет только грязные клубы выхлопного дыма и одинокую угольную черту на раскаленном асфальте... --- *Magdelein - немецкое имя.