Сбрасывать бомбы ради мира - это как трахаться ради девственности.
Когда Гарри впервые встречает Найла, они стоят с Лиамом и курят, наблюдая, как из огромной машины неохотно выбираются новобранцы, и это, наверно, жутко стоять, скалясь, и наблюдать, как испуганные молодые парни озадачено озираются, потирая руки – потому что к афганской жаре тяжело привыкнуть – но это единственное, чем они могут заняться, когда им не нужно держать в руках автомат и убивать людей, когда их отправляют на фронт. Найла сложно не заметить хотя бы потому, что его волосы выкрашены в белый. Найл смешной и самоуверенный. Он курит «Мальборо» (и, похоже, купил его в одном из тех дрянных магазинчиков на вокзале, потому что сигареты дерьмовые, и от них несет горелой древесиной). Он угощает всех, кто к нему подходит, он раздает сигареты (Гарри и Лиам сочувственно-насмешливо улыбаются, потому что это не самое умное решение, когда из-за бесконечных наступательных операций грузовики приходят лишь два раза в месяц – и больше достать сигареты негде), смеется, и его ирландский акцент не так сложно узнать. Найлу девятнадцать, и он самый молодой из всех в отряде, и это, на самом деле грустно, но Найл продолжает смеяться, потому что ему девятнадцать лет, и вещи кажутся для него простыми. Найл безответственный, он никогда не носит куртку, и это самоубийство, оставаться в одной только белой футболке, потому что так он превращается в легкую мишень, и его можно заметить даже со спутника, но у Найла накачанные руки, и ему не перед кем выставляться, но он все равно это делает (и, кажется, он стесняется «Рядовой Хоран», пришитого к груди, но Гарри только смеется, потому что это не имеет смысла); и он вечно оставляет где-нибудь свое оружие, и, кажется, его не заботит это, и на бесконечные крики капитана, он лишь бесконечно повторяет «Есть, сэр», и продолжает оставлять автомат, где только можно. (Найл не знает, что у Лиама и Гарри, и у каждого вокруг, руки накачаны и сильные, потому что автомат весит слишком много, еще больше он весит, когда целится в человека и выпускает пули, и это не то, что они хотят показывать людям). Гарри и Лиам долго смеются над ним, но Гарри знает, что Найл заслуживает урок, хотя бы потому, что это традиция, пусть он и раздает всем свои сигареты и шутит своим ирландским акцентом. И ночью, когда все засыпают, они с Лиамом крадут форму Найла, и Гарри пришивает подол куртки к поясу штанов, и они смеются и почти будят всех вокруг. Но это того стоит. Потому что впервые Найл появляется в форме, и его щеки красные, и он злится, и бегает по всему лагерю, и пытается найти ножницы, но все только смеются и качают головой, даже те, кому он давал сигареты (и Гарри видел, что у Найла осталась всего одна пачка, а прошло только четыре дня). Вечером Гарри приходит к Найлу, что сидит на своей кровати все еще злой, и он незлобно подшучивает и отдает ему ножницы, и Найл благодарен ровно до того момента, как Гарри признается, а потом он просто зовет его «идиот» и тоже угощает сигаретой (и Гарри ненавидит «Мальборо», но курит), и Найл рассказывает, что умеет играть на гитаре и, когда вернется, обязательно поступит в какой-нибудь музыкальный колледж. На следующий день у Найла заканчиваются сигареты, и Найл снова злой и хмурый, он рычит на каждого, кто пытается приблизиться к нему, и все так же зовет Гарри «идиот», и злится еще больше, когда узнает, что грузовик приедет только через полторы недели. Гарри и Лиам долго смеются над ним, но потом Лиам жалеет его (Лиам всегда всех жалеет) и угощает его сигаретой, и Гарри видит, что Найл сокрушенно вздыхает, потому что это не «Мальборо», но только благодарно улыбается./
— Значит, умеешь играть на гитаре? – спрашивает Гарри, его голос ленивый и медленный, и он мягко улыбается. Они сидят, прислонившись спинами к грузовику, что наконец-то привез Найлу «Мальборо» – его улыбка теперь настолько же раздражающая, насколько и очаровательная. И в их руках чашки чая (Гарри очень скучает по своему любимому чаю с мятой и лаймом), и солнце садится, и все вокруг похоже на бесконечное лето. (Сегодня пришла почта, и теперь три письма от матери жгут грудь Гарри сквозь плотную ткань куртки; знакомые завитки букв и запах печенья и яблок – он не может себя заставить даже прикоснуться к исписанным листам бумаги; мама пишет не тому человеку, она пишет мертвому девятнадцатилетнему Гарри, что умел улыбаться и никогда не кричал по ночам от кошмаров; она пишет Гарри, которого больше нет). Найл кивает, выпуская дым, и лишь насмешливо щурится, когда Гарри злится на него за то, что на него падает пепел с его сигареты (на Найле снова только белая футболка, и все, кажется, просто смирились, снисходительно улыбаясь). — Я десять лет провел в музыкальной школе, кажется, я бывал там даже чаще, чем в обычной, – говорит Найл; подушечки его пальцев всегда шершавые – он стирает их о струны гитары; и Гарри, может, совсем немного завидует ему – он совсем не знает, что собирается делать со своей жизнью, когда вернется домой. — Не думаю, что бег с автоматом за плечом- это то, что тебе нужно, – насмешливо кривит губы Лиам, качая головой. Он уставший и все время смотрит куда-то в небо, словно чего-то ждет, но Гарри знает – он просто скучает по дому. — Я живу с матерью и старшим братом. Мне придется как-то оплачивать свое обучение, – пожимает плечами Найл. — Разве деньги- это не то, что привело нас всех сюда? Они замолкают, и Гарри с Лиамом лишь кивают, а потом они слышат, как кто-то кричит из лагеря «Пиво», и бросаются туда наперегонки. (Разные причины приводят их сюда, и Гарри уже второй год жмурится под этим солнцем – и не уверен, что сможет принять себя достаточно, чтобы вернуться домой).//
Пули впиваются в чужие тела, разрывают их плоть и кожу, и кровь льется, кровь льется на его пальцы и обжигает, и чужие смерти – только на его руках. Его лицо в крови. Гарри не может дышать, он задыхается, он хочет убежать, но только продолжает жать на курок, и пули с оглушительным треском вылетают, и убивают, убивают их всех (это он убивает их всех), и люди стоят, и падают, и стены позади них окрашены их кровью, а на их лицах – лишь страх и боль. что ты делаешь, что ты делаешь, у них даже нет оружия И пули убивают, убивают (но на самом деле это делает только Гарри), и люди падают, и их кровь на его руках и их жизни, что он забирает. И Гарри не может остановиться, он знает: или его жизнь или их. Он стреляет, стреляет, кровь льется по его лицу, он едва ли может что-то увидеть, и единственное лицо кажется ему знакомым – Мама. И мир прекращает вращаться, и мир замирает, и пули замирают в миллиметрах от чужих тел, но его мама падает, и на ее лице лишь страх и боль, и он забирает ее жизнь.///
Гарри просыпается с обрывистым вздохом и инстинктивно хватается за руку, что касается его плеча, и лишь потом узнает встревоженное лицо Найла, что гладит его вспотевшую кожу. — Эй, ты в порядке? – шепчет он. Гарри кивает и обрывисто дышит, он задыхается, он смотрит на свои ладони – но все в порядке, на них нет крови, они чисты (не на самом деле). От Найла пахнет пивом и сигаретами, он тоже взволнованно дышит, когда садится на кровать Гарри и смотрит так, словно не может понять. На соседней кровати кто-то сонно бормочет, чтобы они заткнулись, и Гарри опускается на подушки и когда смотрит в потолок – пытается убедить себя, что эта реальность – едина, а не та, что всегда ему снится. И взгляд Найла жжет ему кожу, потому что в нем любопытство и чистейший страх (где-то внутри Найл знает, что это то, что ждет его, и он не готов). — Просто плохой сон, – шепчет Гарри и закрывает глаза. (Потому что Найлу девятнадцать, и война для него – очевидная игра, и он думает, что в ней бывают победители).////
Это случается в пятницу (у Найла снова закончились «Мальборо», и он злой и нетерпеливый), когда они слышат, как снаряды летят с тихим свистом и разрываются где-то высоко в небе. И все в порядке, потому что передовая линия фронта всего в нескольких километрах, и все в порядке – Пока снаряд не попадает в грузовик, что стоит в их лагере. Парень рядом с ним погибает в тот же момент. Машина взрывается, и осколки и пыль взлетают вверх, и они даже не успевают испугаться, и второй снаряд падает почти в паре метров от Гарри и Лиама, и Найла, что стоят и курят. Сначала сердце Гарри останавливается, а потом он прижимается щекой к земле и дергает ногу Найла, чтобы он оказался рядом. Найл испуганный, он обжигает сигаретой руку, когда оказывается на земле, прежде чем понимает, что нужно разжать пальцы, чтобы выбросить ее. Найл в шоке, глаза его опасно расширяются в панике, и его пальцы дрожат, и он не может справиться с дыханием, он дергается, чтобы подняться, но Гарри сжимает его руку и злобно шипит, чтобы он оставался на месте. — Лиам! – кричит Гарри. Из-за пыли и дыма сложно дышать, и он щурит глаза, когда поднимает голову, чтобы осмотреться. — Я в порядке, – Лиам где-то в паре метров от них. Гарри не видит его, но слышит его голос, и облегчение затапливает его живот теплом. — Бегите на север – там еще один наш пункт, я пойду, проверю остальных. Гарри хочет возразить, но когда поднимает голову – Лиам уже исчезает в палатке. Он лежит пару мгновений, прижавшись щекой к теплому песку, его сердце стучит о ребра; он слушает, как взволнованно дышит Найл ему в плечо. Он проверяет свой автомат, немного привстает, аккуратно дергая на себя Найла. — Где твое оружие, Найл? – спрашивает он. Взгляд Найла расфокусированный, и Гарри мягко встряхивает его за плечи. — Автомат, Найл. Где он? Глаза Найла – испугано расширенные; он открывает рот, чтобы ответить и тут же давится кашлем от пыли. Гарри сжимает его плечо, замечая, как его руки дрожат. — Я не знаю, – говорит он. В его голосе паника, и Гарри нужно выдохнуть пару раз, чтобы удержать злость. Он кивает, прислушивается – тихо. Тогда он рывком поднимается и дергает на себя Найла. Рядом с ними кровь. Пару мгновений Гарри приходится потратить на то, чтобы понять, где север – он дезориентирован. Он вздыхает, зажмуривается, потом хватает Найла за локоть и быстро бежит вперед, пригнувшись. Они бегут долго; Найл давится короткими вздохами, спотыкаясь огромными ботинками о песок; Гарри ловит его каждый раз, стискивая челюсть раздраженно – Найл ни черта не делал в подготовительном лагере. Они слышат, как разрываются еще снаряды, падая, и как безустанно их выплевывают гранатометы – и это подгоняет их бежать быстрее. Вокруг нет ничего – дюны пустыни. Солнце жжет их кожу; они останавливаются спустя милю – Гарри давно научился считать расстояние. Найл падает на песок, пока Гарри снимает с себя куртку, затем – футболку, которую завязывает на голове. — Черт, Гарри, – шепчет Найл, зажмурившись. Он лежит, раскинув руки в стороны, и его грудь тяжело вздымается. — Мы, черт побери, умрем тут. В этой куче песка. Гарри садится рядом с ним, достает флягу с водой и протягивает ему. — Черта с два, мы умрем, Найл, – говорит он, откладывая автомат. Найл снова забыл куртку; Гарри трет лицо ладонями, чувствуя на щеках песок. — Завяжи футболку на голове, как я. И пей меньше, нам идти еще мили три. Найл стягивает футболку; на ее белой ткани уже появляются темные разводы от грязи и пыли, он прячет за ней свои белые волосы; и Гарри замечает у него на груди длинный шрам, что тянется от шеи до пупка, но тут же отводит взгляд, когда Найл прикрывает его рукой и опускает голову. Они сидят еще пару минут – Гарри дает Найлу время отдохнуть и придти в себя, игнорируя жжение беспокойства в животе – они будут в порядке, все будут в порядке; его отряд будет ждать их на месте встречи. Когда он поднимается и протягивает Найлу руку – он смотрит на него с отчаяньем, но поднимается тоже. — Ты хотя бы знаешь, куда нам нужно идти? – спрашивает он, когда Гарри срывается с места, и спешит за ним. — Обычно наши войска организовывают лагеря недалеко от маленьких поселков. До ближайшего всего пара миль, и если мы поторопимся – успеем до заката. Это не гарантия, не обещание. Это одна из миллиона возможностей, но Найл кивает и больше не задает вопросов. Они бегут так долго и быстро, что Найл начинает отставать, а колени Гарри – саднить от боли. Небо начинает темнеть, когда солнце медленно катится к горизонту. Но Гарри бежит дальше, схватив Найла за плечо, не позволяя тому останавливаться и не слушая его просьбы отдохнуть. Они бегут так долго, что у них кружатся головы, и дрожит каждая из мышц тела; они задыхаются горячим воздухом, но это того стоит, потому что Гарри видит – крошечные маленькие дома из белого камня и не может сдержать облегченного смешка, когда указывает на них пальцем Найлу, и ускоряется. Они бегут, они все ближе, и как только они оказываются рядом с самым крайним крохотным домом и видят женщину, закутанную в ткань, их ноги подгибаются – и они падают прямо к ее ногам, задыхаясь. Все расплывается перед его глазами, вдох жжет легкие; Гарри поднимает взгляд и видит – черный флаг с белыми пятнами; его живот сковывает холодом, когда он понимает – Лиам ошибся./////
Гарри просыпается от яркой вспышки боли в его животе и легких. Он стонет, тихо выдыхая, и медленно открывает глаза. Вокруг полумрак, Гарри моргает пару раз, пытаясь понять, где он находится. Сначала он думает, что он в лагере – спрятался от жары под навесом, но потом он видит белые каменные стены, и холод пронзает его желудок; он отчаянно дергается, поднимаясь, но боль в запястьях отдергивает его назад, он опять валится на кровать и когда стонет от болезненной вспышки на его коже – из его губ вырывается только задушенный хрип. Его горло саднит, Гарри чувствует, как паника затапливает его тело жаром, он снова дергает руками и замечает, что они крепко привязаны к железному изголовью кровати. Гарри задыхается, его губы распахиваются в немом крике, но он не позволяет звукам вырваться, лишь набирает больше воздуха, чувствуя, как жжет гортань горячий сухой воздух. Лиам ошибся. Лиам ошибся. Лиамошибся. Его уставшие мышцы ноют от бесконечности движений, металл скрипит, но не поддается; а Гарри поддается панике, чувствуя, как от боли в горле у него на глазах выступают слезы. Стук сердца отдается глухим эхом в висках и саднящих запястьях; Гарри замирает, глубоко дышит, пытаясь успокоиться, уткнувшись взглядом в бледно-серый потолок. Его руки саднят, и Гарри с вздохом выпускает стон. И тут же замирает, услышав голос. — Знаешь, тебе стоит прекратить это делать, если ты не хочешь заработать вывих запястья. – Странный чужой говор, коверкающий английский язык. Гарри поднимает голову так резко, что у него темнеет в глазах, а потом он видит – темный силуэт в углу превращается в невысокого парня, одетого в черную униформу.////
Его зовут Зейн, ему двадцать три, он родился и вырос в Пакистане и ни черта не знает, почему он оказался на этой войне. Он находит их, услышав крики взволнованных женщин, и сначала долго колеблется, прежде чем затаскивает их в свой дом. Гарри почти уверен, что Зейн сошел с ума. Его дом совсем крошечный; он пустой и безликий, голые стены и полки. Он дает им воды, но не очень много – Зейн говорит, что у них самих она едва ли есть. Потом он кормит их – странное суховатое мясо с острыми приправами; они едят так, словно не ели вечность. Найл взволновано смотрит на Гарри, когда Зейн уносит тарелки на кухню; Гарри знает, Найл испуган – он испуган тоже; он говорит ему, что пока все в порядке, и им не нужно опасаться. Зейн не говорит много. Они почти весь день сидят в тишине; Зейн не достает оружие в доме, не бросает им странные взгляды; он ведет себя так, словно привел друзей в дом, и Гарри думает, что он, должно быть, очень одинок. Когда приходит вечер – Зейн заваривает им чай; вкусный горячий сладкий напиток, что пахнет травами и цветами и пряный на вкус; Гарри выпивает первую кружку так быстро, что обжигает язык. Зейн спрашивает у них, куда они шли и куда собираются дальше. Когда узнает о лагере – в его глазах появляется сочувствие; он рассказывает, что в десяти милях отсюда есть лагерь их армии, он коротко рассказывает им, как им легче будет туда добраться. Он не задает много вопросов – зато Найл не может закрыть рот; он говорит так много, что его монотонный голос начинает убаюкивать Гарри, и он медленно закрывает глаза, замирая на кресле в крохотной гостиной, под звуки тихого разговора и запаха чая./////
Они просыпаются рано – едва ли начинается рассвет; даже не просыпаются, их будят грубые голоса, говорящие на чужом языке, что слышатся вокруг и приближаются. Зейна нет рядом – он взволнованно замирает у входной двери, прижавшись к ней ухом; Гарри видит его полон паники взгляд, пока медленно поднимается, сонно спотыкаясь о мебель, он будит Найла, затыкая его рот рукой, и тянет в шкаф, плотно закрывая за ними дверь. Гарри прижимается ухом к двери, Найл взволнованно дышит, едва справляясь с паникой, и его резкие вдохи разгоняют затхлый пыльный воздух. Сначала они ничего не слышал, потом дверь открывается с громким хлопком, незнакомый голос что-то кричит на чужом языке, Зейн спокойно отвечает ему. Их шаги – громкие и увесистые. Гарри мысленно считает их, пока они ходят по комнатам, распахивая двери, но ничего не находят. Потом шаги стихают, они замирают где-то в гостиной, Зейн снова что-то говорит, слышно выстрел – каждая мышца в теле Гарри напрягается так, словно он готовится к прыжку, потому что паника холодом оседает в его животе – но шаги исчезают, хлопает дверь. Гарри чувствует такое всепоглощающее облегченье, что съезжает на пол, прижавшись спиной к стене, и закрывает лицо руками, качая головой; его сердце стучит, словно сумасшедшее. Они слышат, как Зейн медленно шагает к шкафу и распахивает дверь. И это не Зейн. Это человек в черной форме, у которого спрятано лицо за черной тканью и злые глаза. Гарри не успевает даже сделать вздох – он видит, как мужчина взмахивает оружием, и приклад автомата врезается в его лицо.////
Ничего особенного – простой мрачный подвал, одно окно у самого потолка. Их личная тюремная камера. Найл долго сходит с ума, бегает из угла в угол, задыхаясь в приступе клаустрофобии, молотит кулаками по двери. Он в отчаянии, он плачет, забившись в угол. Найлу девятнадцать – он хочет жить. У Зейна пуля в бедре, они всадили ему пулю прямо в ногу, пробив кость; Зейн не скулит и не шипит от боли, когда Гарри накладывает жгут, пытаясь сдержать тошноту от вида и запаха чужой крови – кажется, теперь это всегда будет вызывать у него приступы паники. Зейн едва ли смотрит на них и ничего не говорит; он сидит, отвернувшись, прижавшись лбом к бетонной стене; его нога, должно быть, чудовищно болит – но он не издает ни звука, даже когда Гарри промывает его рану водой, что приносит афганец в черной униформе. Гарри не может избавиться от ощущения, что они предали Зейна. Что он его предал, что это все его вина. Зейн не винит его, но Гарри хочет, чтобы он его винил, он хочет, чтобы он кричал и злился, но он молчит. Эта вина и отчаянье давят на его грудную клетку, заставляя задыхаться; но удушье – это хорошо, боль – это хорошо, потому что это хоть что-то. Гарри видел, как десятки хороших парней сходили с ума, направляя дуло своего автомата в свой висок и спуская всю обойму. Гарри видел, как люди сходили с ума. И теперь он в ужасе. Найл не ест два дня. Зейну становится хуже – его лицо бледнеет, кровотечение не останавливается. Как люди умирали, Гарри видел тоже. И больше не хочет.///
Все замечают сочувствующий взгляд, который афганец бросает на Зейна, когда заталкивает в их камеру три жестяные тарелки с едой. Зейн что-то торопливо спрашивает у него, афганец отвечает и захлопывает дверь, не взглянув больше ни на кого. Зейн тихо стонет от боли – ему становится только хуже, когда он подтягивает к себе слабыми пальцами тарелку, его взгляд уставший, и под его глазами глубокие синяки. — Ешьте, – говорит он Найлу и Гарри, не поднимая взгляда, и его голос глубокий и серый. — Это наш последний ужин. Гарри замирает, и холод сковывает его желудок, ему кажется, что он ослышался, но сдавленный вздох Найла доказывает, что он не сошел с ума. Он не ждет шутливой улыбки на лице Зейна, он не хочет задыхаться в отчаянном «Что ты имеешь в виду, Зейн?!», он не хочет кричать, разбивать кулаки об бетонные стены, он просто поднимает тарелку и ставит на свои колени, но не притрагивается к еде – все равно не сможет справиться с тошнотой. Найл плачет, поджимая колени к груди, он всхлипывает, вцепившись пальцами в свои худые лодыжки, и Гарри знает, Найл хочет задыхаться в отчаянном «Что ты имеешь в виду, Зейн?!», но он не делает этого, и Гарри благодарен. Они сидят молча, из крошечного окна слышно, как афганцы пьяно кричат, празднуя, и как бесконечно стреляет огнемет и, может, убивает тех, кого они знали. Гарри жалеет Найла, Гарри хочет спасти его, но он знает, что не может, и ему жаль, ему так жаль, что девятнадцатилетний парень умрет завтра, поэтому он протягивает к нему руку и тянет к себе, позволяя прижаться к своей груди, сжать пальцами его форму, прямо там, где нашит их цветастый флаг с бесконечностью звезд. — Мама ждет меня дома, – шепчет Найл, задыхаясь от слез, чувствуя, как Гарри перебирает пальцами его волосы, и его голос – отчаянье и разочарование. — Мама ждет меня, и я обещал ей вернуться, я должен. Гарри молчит, Гарри задыхается, чувствуя, как судорогой сковывает его горло. И он думает о собственной матери, о том, как лейтенант Лиам Пейн придет к нему домой, и на нем будет парадная форма, а на его груди – Медаль Почета, и его глаза будут грустными. Он постучит в дверь, и мама распахнет ее, а потом тут же упадет на колени, и Лиам молча сядет рядом. Она не останется одна. Гарри сжимает губы и тихо дышит. — Как это будет, Зейн? – спрашивает он, и его голос – едва слышный шепот. Он злится на себя за чертову слабость. — Нас выстроят на коленях у стены и будут стрелять до тех пор, пока мы не упадем, – говорит Зейн, устало прикрыв глаза. Он не выглядит отчаянным – только измотанным. И Гарри знает, что ему так больно, что смерть кажется ему спасением. Найл вздрагивает, цепляется пальцами за его куртку так, что ткань скрипит под его пальцами, и он слишком похож на сестру Гарри, потому что ей тоже девятнадцать, и ее волосы выкрашены в светлый, и он не может справиться с тем, как сильно сжимает лопатки Найла пальцами. — Я мечтал петь, – говорит Найл, медленно моргая, и уставившись в темноту. — Каждый день играл до ночи на гитаре, даже когда не получалось. Соседи ненавидели меня, мама говорила, что все получится. Я не хочу умирать, я хочу петь на сцене, я хочу вдохновлять людей, я не могу просто так исчезнуть. Гарри жмурит глаза, и он знает, что эта искренность – отчаянные попытки спастись от реальности, и не может избавиться от картинок своего будущего, что он каждую ночь придумывал, которое он распланировал, он знал, как все будет, он был так уверен: большой пентхауз где-нибудь в Нью-Йорке, и миллионные контракты, и бесконечные софиты, и сценарии, и роли – десятки персонажей, десятки жизней, что ему предстоит пережить; его имя в списке наград, и люди, что тянут к нему руки... Гарри не может вспомнить, почему так стремился к этому – все кажется пустым и серым теперь. И Гарри может только думать о тех словах, что он сказал, и о тех, которые никогда не прозвучали – и ему так жаль. — Пуштун сказал, что сейчас июль, и завтра ваш День Независимости, – усмехается Зейн, шумно дыша, он сжимает зубы, когда медленно поворачивается к Гарри и Найлу, и прижимает ладонь к ране на своем бедре, и его пальцы окрашиваются в красный. — Сейчас июль, и в прошлом месяце у меня родился сын. Я должен был вернуться в мае, чтобы успеть. — Мне жаль, Зейн, – шепчет Найл, и его голос дрожит и срывается, и он просто зажмуривается, позволяя слезам течь по лицу. Зейн не винит его, но Гарри хочет, чтобы он его винил, он хочет, чтобы он кричал и злился, но он молчит. И они молчат, потому что Зейн единственный из них, у кого есть своя настоящая семья, и Гарри ненавидит себя, потому что ему двадцать три, и все, что от него останется – бесконечные фотографии, что его мама развесит по всему дому, чтобы никогда не забыть. А Найлу всего девятнадцать, и он мог бы еще так много сделать, и на самом деле, он мечтает о таких многих вещах, он успел так мало и хотел сделать так много. Зейн умрет всего в паре миль от границы своей страны, своего дома, а Гарри с Найлом никогда не вернутся домой, и никто, может, даже не найдет их.//
Они проводят ночь в тишине, никто из них не спит, но все притворяются, зажмурившись и замерев на холодном полу, потому что с некоторыми вещами легче смириться в темноте, сделав вид, что ничего не происходит. Гарри одновременно чувствует так много вещей – и не чувствует ничего. Горечь застывает в его горле, обжигая гортань. Он думает о том, что они отдали сердца и душу под присягу своей стране. Они обещали хранить ее и защищать ее свободу – но они никогда за нее не воевали. Они воевали в ее интересах. Он думает о том, кем они станут – очередные жизни, что будут утрачены; их имена останутся бледными буквами среди тех, кто пал до них и кто падет следующим. Великие трагедии, до которых нет дела. Гарри думает о том, что ни секунда прожитого того не стоила./
Когда утро приходит – дверь распахивается с глухим стуком.