Mozart - «Piano concerto No. 21 in C-Dur» (K.467)(Elvire Madigan)
Каша. Беспокойный сон, путающий воспоминания, лица, случайные фразы, фобии, полыхающий огромным пламенем, которое пепелищем оседает в сознании, покрывая все тело и разум жженым ковром. Больно. Удар. Подскакиваешь на кровати, чувствуя, как задыхаешься, как учащенный пульс эхом проносится по горлу, выдавливая из тела глухой хрип. Удар. Холодный пот градом скатывается по твоему разгоряченному лицу, создавая непередаваемую игру контрастов — игру отчаяния. Удар. Сердце крошит ребра, гулко отскакивая от плотно сжатого кольца грудины, стараясь проломить столь прочную конструкцию. Рука мечется по мятой простыне, ища что-то, за что можно зацепиться, что-то, что станет твоей опорой — ища кого-то. Нашла. Пальцы переплетаются с длинными суставами с явно выпирающими костяшками, мертвой хваткой вцепляясь в ладонь и оцарапывая гладкую кожу. Тихое, равномерное «Тшш…»; и всё становится на свои места: люди становятся людьми, прошлое — прошлым, уступая место глухой ночи, в который теперь слышно лишь рваное дыхание остывающего от кошмара тела.***
— Гроза была ночью, ты слышал? — я отпиваю свой горячий кофе, грея заметно трясущиеся руки о кружку. — Наверное, именно из-за неё мне снова снились кошмары. Ты смотришь на меня, наклонив голову набок и с интересом рассматривая моё опухшее от недосыпа и нервов лицо. Твои тусклые глаза, некогда отдававшие медным оттенком, теперь больше походят на пожухлую листву, камнем застывшую на холодной земле, но я всё так же приторно-сладко влюблен в этот стеклянный, обезумевший взгляд, в котором однажды сумел затеряться. Я помню, что, когда мы познакомились, у тебя были длинные, пшеничные волосы, которые мягко проскальзывали сквозь мои пальцы, а сейчас они неровными, секущимися кусками едва достигают уровня твоих глаз; помню твои розоватые щеки, на которых ямочками отпечатывалось твоё хорошее настроение и которые сейчас изрезаны острыми, впалыми скулами, облепленными тонкой, прозрачной кожей; помню, как от тебя приятно пахло яблоками и застоявшимся табачным дымом, но сейчас я не позволяю тебе курить, делая вид, что, действительно, не замечаю побуревших от сигарет пальцев и исходившего от тебя едкого запаха, а ты всё так же глупо улыбаешься своими потрескавшимися губами, выбивая меня из колеи и заставляя прощать любую глупость, стоившую тебе драгоценного времени. Это странно — больно — вспоминать, что однажды мы не считали годы и месяцы, проведенные вместе, в то время как сейчас минуты, песком утекающие сквозь пальцы, стали нашим единственным ориентиром, напоминающем о скором исходе. Сейчас ты сидишь на кухне, сцепив руки на коленях и сжав их своими тонкими пальцами, и, не отрывая взгляда, смотришь сквозь меня; твои белки покрываются мутной пеленой и едва заметно дергаются. Каждый раз в такие моменты я задумываюсь —, а помнишь ли ты то, что было до этой холодной кухни, остывающего в моих руках кофе и твоих тусклых глаз? Помнишь ли ты меня и то, что нас связывало? Помнишь ли ты, кем мы были? И ты, словно читая мои мысли, поднимаешь на меня свои заплаканные, желтоватые глаза и губами шепчешь что-то нечленораздельное, а я каждый раз становлюсь изодранными коленями на холодный кафель и мучительно долго и нежно целую твои бледные руки, сцепленные на худых коленях, а после, поднимая взгляд, встречаюсь с еле заметной тенью улыбки на твоём исхудавшем лице и только сильнее прижимаюсь щекой к домашним штанам, чувствуя, как ты дрожишь.***
Всю жизнь единственным страхом для меня была гроза: громовые раскаты, сверкающие, свирепые молнии и безумно завывающий за окном ветер, но как же я ошибался, думая, что на этом список моих фобий обрывается. Я начал бояться больниц, на фоне которых ты выглядишь всё меньше, худее и прозрачнее: я боюсь этих молчаливых, одиноких стен, у которых я, сгорбленный, часами жду твоих анализов и результатов тестов, до крови закусывая губы и ломая пальцы; я боюсь врачей, жалостливые взгляды которых заставляют моё сердце сжаться; я боюсь, что каждый раз остается всё меньше и меньше времени; я боюсь, что однажды приду сюда в последний раз. Сейчас я крепко держу тебя за руку, прижимая к себе твоё безвольное, шатающееся тело, на котором неестественно висит одежда, облепливая твой больной силуэт, тающий на глазах. Мимо нас проносятся люди, неаккуратно задевая тебя различными частями тела или же документами в толстенных папках, а я стараюсь уберечь тебя от них, злобно сверкая глазами каждому встречному и рыча непонятные ругательства. Аккуратно посадив тебя на стул в коридоре и накинув тебе на плечи кофту, я целую тебя в лоб и захожу в злополучный кабинет, пропахший приторным мужским одеколоном и медицинским спиртом. Подо мной неприятно скрипит деревянный стул, который я столько раз проклинал; плечистый мужчина с тёмными, нависающими на глаза бровями обреченно вздыхает и, печально качая головой, произносит громом обрушившееся слово, которое бьет под дых и превращает в кашу мои внутренности: «Неделя». Нам осталась неделя. Через каких-то пару дней я не смогу прикоснуться к тебе: не смогу обнять, успокаивая и шепча о том, что всё это — лишь страшный сон, что это случилось совсем не с нами и совсем не в этой жизни; я не смогу видеть твою по-детски глуповатую улыбку, которая заставляла меня плотно стоять на ногах, ощущая под ними твёрдую почву; я не смогу больше лежать на твоих угловатых коленях, читая тебе книгу или же просто слушая, как ты, вороша мои волосы, тихо напеваешь какую-то мелодию — у меня останутся лишь воспоминания, жженой бумагой опавшие в моей памяти. Мне будет некому обещать выжить.***
Я не помню, как мы добрались до дома, не помню, как уложил тебя спать, и не помню, как впервые за шесть лет нашей совместной жизни — закурил. Едкий дым выжигал слизистую моих глаз, заставляя без конца тереть их ладонями, раздирая нежную кожу век, он проникал в мои легкие, оттуда несясь с током крови по всему моему телу, снимая физическую боль и расслабляя разбитое сознание; тлеющая сигарета обжигала мои пальцы и красными искрами осыпалась в открытое окно. Наверное, сейчас мы с ней были чем-то похожи — серый, грязный пепел с неприятным шипением падал, напоследок нарезая круги в воздухе: пеплу есть, куда падать, мне – нет. Я услышал твои тихие шаги, сопровождающиеся сбивчивым, тяжелым дыханием и еле слышным бормотанием. Ты аккуратно обнял меня за спину и положил на плечо голову, упираясь угловатым подбородком в мою ключицу. Нам не нужны были слова, потому что мы оба знали, что это — конец. Но знаешь, даже несмотря на то что в нашей жизни не было места чуду, ты был моим маленьким волшебством. Я закрыл глаза и напел про себя произведение Моцарта, которое отголоском напоминало о нашем с тобой прошлом, о нашей с тобой жизни. На улице белоснежными хлопьями валил снег, когда я по ошибке столкнулся с тобой на практически пустой дороге. Это было вечером, когда желтоватый свет фонарей тусклым солнцем освещает улицы и лица людей: ты, чуть выше меня ростом, завороженно смотрел на тяжелое ночное небо, а снежинки путались в твоих длинных, чёрных ресницах, а потом ты встретился взглядом со мной и улыбнулся — так просто, так по-детски, как умел только ты один, и я понял, что вот он, прямо передо мной — мой потерянный в суете дней - мир. С тобой я научился жить, научился мечтать и быть счастливым, с тобой я забыл, что значит страх и одиночество. Вечерами ты играл мне на рояле, сидя в старых, поношенных штанах, что придавало тебе особенности, что делало тебя — тобой, а я, завороженный, целовал твои тонкие, бледные пальцы, которые беспорядочно скользили по моему лицу. А ночью я терял страхи в твоих объятиях, находя спокойствие, находя любовь. Я любил танцевать с тобой утром вальс, нежно держа тебя за талию и переплетая наши с тобой пальцы, целуя тебя в висок и утыкаясь носом в твои светлые, пшеничные волосы, я любил обнимать тебя до хруста костей, слушая, как заливисто ты смеешься и шепчешь, что любишь меня. Я любил тебя, я любил всё о тебе. И сейчас, прижимаясь к твоему хрупкому телу, я взял тебя за холодную руку и начал делать первые, неуверенные шаги, поднимая тебя над полом и кружа в уже знакомом нам танце. Впервые за несколько месяцев ты смеешься — смеешься так, как в день нашей первой встречи, но только за окном не идет снег, и у нас с тобой впереди нет целой жизни. Если бы я знал, что в последний раз услышу твой смех — я бы записал его на пластинку и не снимал с повтора. Я утыкаюсь носом в твою оголенную ключицу и шепчу, опаляя твою кожу горячим, сбившимся дыханием: — Я тебя люблю. Ты поднимаешь свои жёлтые глаза, которые в цвете ночи кажутся все такими же — медовыми, упираешься трясущимся указательным пальцем себе в грудь, сгибаешь руку в локте, нежно ударяя себя в область сердца, а затем показываешь на меня.***
Каша. Беспокойный сон, состоящий из вырезанных сцен памяти, лиц людей и шепота, такого тихого, искреннего и до жути пробирающего — он шепчет, что это случилось совсем не с нами и совсем не в этой жизни, он просит бороться, просит не сдаваться и, главное, — помнить. Стекла домов сотрясаются в немом хохоте, будто готовые вот-вот лопнуть от своего жуткого смеха, и где-то вдалеке им аккомпанируют зловещие раскаты грома, сопровождаемые вспышками света, разрезающими густую, непроглядную тьму, которую, казалось бы, можно потрогать рукой. Удар. Просыпаюсь в холодном поту, застилающем глаза, солеными каплями попадающем в рот. Удар. Хриплый крик вырывается из плотно сжатых, шершавых губ, очерченных кровяными подтеками от укусов. Рукой шарю по холодной, скомканной простыни, ища заветную тонкую руку, которая вытащит меня из бездны страхов. Пусто. Мне было двадцать пять лет, когда я впервые не сдерживал слёз.