Распахнутые небеса

Кто я? Что могу рассказать о себе? Меня зовут Дэвид Йост. Мне тридцать шесть. Живу в Берлине. Обычный городской житель, успешный перфекционист и невростеник, как все мы, — те, кто чему-то учился, чего-то добился, достиг какого-то статуса к нашему возрасту. Десять лет назад я получил в наследство от отца книготорговую фирму, тихий, скромный не очень доходный бизнес. На сегодняшний день я владелец крупной книготорговой сети. У меня десяток магазинов по всей стране, контракты с крупнейшими европейскими издательствами. Тот первый магазин мне удалось превратить в респектабельное модное место, куда с удовольствием ходят покупатели, профессионалы и любители книг. Сам магазин теперь занимает три этажа, четвертый этаж — это наш офис и мой кабинет. Любимое детище и гордость. Мое детство было таким же, как у всех — счастливые молодые родители, простые семейные радости. Все произошло, когда мне было восемь. Мама заболела, ее безуспешно лечили целый год, в тот год я почти ее не видел, а в нашем доме поселилась сестра отца, чтобы я не жил один. Однажды отец и тетя взяли меня с собой навестить мать. Я успел отвыкнуть, в той женщине не было ничего от моей любящей и веселой мамы. Меня сбивал столку чужой пугающий запах. Я дичился и боялся поднять на нее глаза, она пыталась поговорить со мной и приласкать, а я ежился и хотел лишь одного — скорее уйти. В начале сентября тетя сказала мне, что завтра в школу идти не нужно, чему я очень обрадовался. Мы приехали в какое-то здание, меня подвели к гробу и я увидел лицо мамы, застывшее и чужое. Никто из взрослых почему-то не сказал мне, что мы едем на похороны. Я и сейчас в мельчайших подробностях помню этот момент, черный ужас, ощущение безвозвратной потери и одиночество, затопившие меня. Плакать мне запретили. Дальнейшее я почти не запомнил и пришел в себя в своей комнате. Меня оставили одного в большом пустом доме и вспомнили только к вечеру. Я просидел весь день на кровати, боясь пошевелиться. А через день мне было велено идти в школу. Не знаю, что умерло во мне и что захлопнулось в тот день. С тех пор я не мог ни радоваться, ни смеяться и отрицал даже мысли о любви, потому, что до смерти боялся потерять. Ни с кем не сближался, держал всех на расстоянии и перестал чувствовать краски жизни, любовь и привязанность. Я вырос совершенно один в большом родительском доме. Отец едва замечал меня, лишь изредка вспоминая о моем существовании, в основном, чтобы отчитать за что-то. Я любил его и боялся. Отчаянно нуждался в нем, но не был нужен. Тетя осталась с нами вроде бы как для того, чтобы в доме была женщина и за ребенком нужен присмотр. Не могу сказать, что тетя не любила меня, она честно выполняла свои обязанности по отношению ко мне, но ни разу не приласкала. Со мной почти не разговаривали и не спрашивали, как мне теперь живется. Все считали, что хорошо: быт налажен, я накормлен и ухожен, отец не одичал без женской руки. Что еще нужно? О том, что у мальчика должны быть друзья никто не задумывался, и я проводил дни в одиночестве. Одноклассники сторонились меня, не понимая, почему я такой колючий и нервный. Обычные дети, они поступили так, как поступили любые другие — меня стали дразнить и ненавидеть. Никто из взрослых не остановил их, не заступился. Я так и не научился дружить. За партой сидел один, или со мной сажали кого-то в наказание. Постепенно стена одиночества становилась все выше и толще и в какой-то момент достигла таких размеров, что мы с одноклассниками просто перестали замечать друг друга. Мне нечего вспомнить о школе хорошего, а поскольку других дел у меня, собственно, больше не было, я много занимался и как результат — хорошо учился. Учителя вроде бы хвалили за успехи, но к доске старались не вызывать. Я стал невидимкой. Все каникулы я проводил дома. Моим главным положительным качеством в глазах домашних было то, что я никогда никому не мешал и не доставлял проблем. Для них я тоже стал невидимкой. В отцовском доме располагалась большая библиотека, от нечего делать я повадился просиживать там все дни напролет, книги стали моими собеседниками и друзьями, окном в мир. Я проживал тысячи жизней вместе с героями книг. Читал запоями, глотая целые тома, поначалу читал без разбора, потом определил для себя приоритеты, нашел любимых авторов. Не имея по сути других воспитателей, я учился жизни и представлениям о ней у литературных героев, а поэтому имел весьма несовременные взгляды на нравы и порядочность. Моим романтическим представлениям о том, каким должен быть настоящий мужчина позавидовали бы, наверное, все авторы любовных романов, вместе взятые. Поняв, что окружающий мир очень мало соответствует моим представлениям о нем, я незаметно сам для себя выстроил собственный. Когда родительской библиотеки стало недостаточно, я самостоятельно пошел и записался в городскую, стал там постоянным читателем. Посещал библиотеку до самого отъезда их дома на учебу и сомневаюсь, что отец или тетя хотя бы подозревали об этом. Со мной же никогда не было проблем, я не доставлял неудобств. А большего им и не нужно. Отец вел себя по отношению ко мне так, что я вечно чувствовал себя виноватым. Постоянно искал в чем, корил и винил себя. Но никто не может так жить вечность. В подростковом возрасте я сам начал уклоняться от общения с отцом и с тетей. Время, когда маленький испуганный и одинокий мальчик пытался получить от них хоть каплю нежности и внимания, прошли. Я научился жить в одиночестве, оно стало моим другом и советником, оно стало мной, а я им. В таких случаях неизбежно наступает момент, когда ты понимаешь, что давно живешь за высоким каменным забором. У тебя внутри уютно и светло, книги, чашка чая, кресло и плед. Там никто не может сказать тебе колкое слово или обидеть тебя. Там ты хозяин своей жизни и своего пространства. А за свои стены ты ходишь на экскурсии и то, что там видишь, мало тебя устраивает. Для того, чтобы обиды и воспоминания не душили меня, я научился забывать. Просто не думать и не вспоминать о том, что было, засовывая все это как можно дальше, запирая на тяжелые замки от самого себя. Окончив школу, я с облегчением расстался с бывшими одноклассниками и с родным домом. Отец вызвал меня к себе в кабинет, спросил, чем я намерен заниматься дальше. Я ответил, в какой именно университет хотел поступить, уже отправил документы и мне пришло приглашение. Отец кивнул, одобряя или соглашаясь, сказал, какая сумма в месяц будет перечисляться мне во время обучения, и с этим отпустил меня, к нашему взаимному облегчению. Я покинул родной дом, чтобы больше никогда не возвращаться туда. С отцом мы созванивались раза два в году на Рождество и на Пасху, каждый раз находя причины не встречаться лично. В день своего рождения я получал дополнительный чек, не сопровождаемый ни единым словом и открытку от тети, всегда с одними и тем же пожеланиями. Дома за все эти годы я был ровно один раз — на похоронах отца. Получил свое наследство в виде книготорговой фирмы, а из дома забрал только одну вещь — портрет матери. Все остальное ушло родственникам отца, наш дом теперь принадлежал тете. Я ни о чем не жалел, а с родственниками больше никогда не встречался. Так уж получилось, что свою страсть и увлечение — книги, мне удалось превратить в преуспевающий бизнес. Говорят, что скоро электронные носители вытеснят настоящие книги из жизни и нужно пока не поздно преобразовывать бизнес, но я не согласен с этим — книги вечны. Всегда найдутся те, кто предпочитает взять новый томик в руки, вдохнуть его запах, открыть еще негнущийся переплет и погрузиться в призрачный мир, как Алиса в Зазеркалье, есть еще те, кому нужен шорох страниц, те, для кого чтение чувственный и интимный процесс. У нас проходили встречи с авторами, творческие вечера, клубы по интересам. У нас в штате никогда не бывало случайных людей. Я искренне считал, что книги — это не просто товар, их нельзя продавать, если ты сам не влюблен в чтение и не понимаешь тех, кто пришел за книгой. Я настаивал на том, чтобы у меня работали люди грамотные и увлеченные. В ответ на их страсть и знания у нас предлагалась весьма приличная зарплата, бонусы и другие радости жизни, которые делали работу престижной и желанной. Я превратил свою фирму в семью, у нас всегда отмечались праздники, сотрудники выезжали за город на совместные пикники, оплачивался спортзал, для корпоративных вечеринок всегда арендовался лучший клуб в городе. И никому не мог признаться в том, что сам нуждался в этом намного больше, чем мои работники, потому, что никто не ждал меня дома, мне не с кем праздновать. Я одинок. Настолько, насколько может быть одинок молодой преуспевающий мужчина. Дело не в том, что у меня нет времени завести семью. Дело в том, что много лет у меня есть ты. Мой Том. Все началось много лет назад во дворе студенческого кампуса, тем золотым сентябрем, когда я впервые увидел тебя. Ты был в компании новых приятелей, вы весело болтали, заигрывали с девушками, вы умели радоваться жизни, этому солнцу, этому дню. Но тебя было невозможно не заметить. Ты всегда выделялся из любой толпы, среди любого количества народа ты был как настоящая звезда. Понимал ли ты сам когда-нибудь, кем ты был, как много тебе было дано? И как ты этим распорядился. Я же тогда был тихим и скромным юношей, не отличавшимся ни внешностью, ни ростом. Рука судьбы вмешалась в нашу жизнь в виде начальницы общежития, которой было угодно поселить нас с тобой в одной комнате. — Томас Трюмпер, — представился ты и протянул мне руку. Я пожал тонкие теплые пальцы, взглянул тебе в глаза и пропал навеки. Я стал твоим секретарем, нянькой, жилеткой, бухгалтером, другом. А в одну прекрасную летнюю ночь на берегу озера, куда ты притащил меня с компанией своих развеселых друзей, мы стали любовниками. Все студенческие годы мы провели вместе, практически не разлучаясь. С тех самых пор, все эти годы, где бы ты ни был, с кем бы ты ни был, ты неизменно возвращался ко мне. Столько раз я видел тебя пьяным и трезвым, лучащимся радостью и погруженным в черную хандру, задумчивым и бесшабашным. Ты мог позвонить мне в три часа ночи, не вязать лыка, просить забрать тебя неизвестно из каких случайных гостей, в которые кто-то тебя затащил, и ты даже приблизительно не представлял, где находишься. Я вставал, ехал, искал и забирал тебя. Или же ты мог ввалиться в мой дом с совершенно незнакомой компанией среди ночи, я должен был со всеми познакомиться и радушно принять. Вытаскивал тебя из клубов и баров, где в очередной раз ты устраивал дебош, давая взятки охране и администрации. Забирал из полицейских участков, куда ты регулярно попадал всю нашу юность. Выводил тебя из запоев. И никто кроме нас с тобой не знает, что пять лет назад ты не ездил отдыхать в Португалию, а проходил лечение в одной закрытой клинике, потому, что подсел на наркотики. Буквально силой увез тебя туда, сдал и заставил пройти курс. Мчался к тебе, отменяя важные встречи и совещания. Я утешал тебя каждый раз, когда тебя бросал очередной молодой любовник. Или твой постоянный любовник изменял тебе и у вас случался скандал. Я притаскивал тебя к себе домой, где давным-давно есть твоя комната. Ты высыпался, приходил в себя, пил кофе, надевал свежую рубашку и опять удалялся в свою жизнь. Ты мог остаться на день или два. Тогда в моей жизни наступал праздник. Ты был рядом и если находился в хорошем настроении, то вокруг неизменно начинался праздник, в доме звучала музыка, мы много смеялись, занимались любовью, пили вино, иногда приглашали гостей. А потом ты снова уходил. Природе было угодно наделить тебя недюжинным здоровьем, как бы ты не издевался над собой, ты превратился в фантастического зрелого мужчину. Вы спросите меня, зачем я все это делал и ради чего терпел? Да потому, что я все еще видел в тебе того юного фавна с медовой кожей и сияющими глазами, с солнечной улыбкой и тонкими пальцами. Не знаю, помнит ли кто-нибудь еще того юношу. Но для меня ты все тот же, из того пряного и тягучего сентября. Ничто для меня не могло изменить тебя. Именно ты не заметил стену, что я старательно возводил вокруг себя. Ты легко вошел в мой мир, не заботясь о том, что я никого не ждал. Тебя ничуть не волновали мои неразговорчивость и замкнутость. Ты шагнул в мою жизнь и наполнил ее тысячами красок и переживаний, просто взял и повлек меня за собой. С твоей подачи я научился жить заново, легко и беззаботно. Мы были отличными собеседниками, потому что говорил в основном ты, а я молчал и слушал. Ты легко рассказывал о себе, о своей жизни, о проделках и приключениях, которые неизбежно происходят со всеми детьми и подростками, живущими нормальной здоровой жизнью, а я упивался этими рассказами, ты был моим окном в мир. Ты пережил все, что мне не довелось, и о чем я мог только догадываться. Я же наслаждался тем, что кто-то уделяет мне столько внимания. У тебя я научился нехитрому лицедейству — выглядеть легким и общительным. Но я-то знал, что это всего лишь отточенное мастерство, заученные улыбки, заготовленные фразы. Меня сейчас считают обаятельным и коммуникабельным. Это полностью твоя заслуга. Я виртуозно скрываю свое одиночество и ранимость, и никто не догадался бы о моей любви к тебе. Я научился быть своим в компании твоих безбашенных и беспринципных друзей, а потом и среди всего остального мира. С ним, после вас, это легко. И смог засунуть куда подальше все свои эфемерные идеалы. Я принял условия вашей игры: жить проще, присоединяясь к вашему вечному тосту «Избави нас, Господи, от любви». Согласился с тем, что никто никому ничего не должен, и что любить одного долго и трудно — смешное чудачество. Вот уж что, а иллюзии относительно нашего будущего не посещали меня никогда. Всегда знал, что доверившись тебе, буду много раз предан. Давно пришло понимание, что однажды мне станет страшно в вашем зверинце, из которого веет холодом душ, и я пойму, что навсегда постарел. Тогда я уже с трудом буду подавлять чувство брезгливости, прикасаясь к тебе. А ты будешь злиться или скучать, потому что я слишком хорошо войду в роль и буду дико доброжелателен. Ведь быть слишком свободным тоже тяжело. Сказать по совести, я понимал, что рано или поздно время возьмет свое, тогда ты вдруг спохватишься и скажешь, что все побочно, и что главное — это я. Но вот этого я как раз не хотел. Быть главным в твоем гареме? Жить вот так и делать вид, что ничего не знаешь о твоих изменах, успокаивая себя тем, что надо, ради чего-нибудь да надо. Это не для нас. Этот выбор мы делаем сами. Первое, от чего ты избавил меня — это от ревности, раз и навсегда объяснив ее бесполезность. В ревности нет никакого смысла, ею ничего не исправишь, никого не вернешь и не заставишь полюбить. А вот испортить ревностью можно даже самые лучшие отношения. Ты помог понять мне одну простую истину — можно любить и при этом не пытаться обладать и присваивать. Научиться вот так — не удерживать, это не просто, но это и есть свобода. Что я предал бы для нас обоих, если бы попытался хоть раз заявить свои права на тебя? Для любви нет понятия расстояние и время. Ты или любишь или нет. Если ты любишь кого-то, не обязательно, чтобы человек был все время рядом. При всем этом я прекрасно понимал, что любить тебя для меня, пожалуй, самый удобный и безопасный выход. Потому, что эта любовь ни к чему тебя не обязывала, а мне давала возможность быть с кем-то, но ни с кем не делить свою жизнь по-настоящему. Я был женат, давно и недолго. Это случилось в тот период, когда все женились, а я, поддавшись какому-то порыву, решил, что и мне нужно тоже, тем более в это самое время мы как-то отдалились друг от друга. На работу как раз пришла новая молоденькая сотрудница. Меня привлекли в ней не только простая акварельная красота, очарование юности и очень сдержанные манеры, но и то, что она тоже осталась без родителей с того времени, когда была совсем маленькой и воспитывалась почти посторонними людьми. Я надеялся, что мы как никто сможем понять друг друга, но очень ошибся. Два бесконечно и привычно одиноких человека ничего не могут дать друг другу. У них нет умения делить свою жизнь с кем-то и хоть кому-то доверять. Все еще больше осложнилось тем, что через год жена забеременела, родился наш сын. Жена нашла для себя радость и близость, у нее появилась семья. Я же, глядя на сына, впервые понял своего отца — я не знал, что мне с ним делать и как себя вести. Я должен был умиляться или восторгаться, радоваться, гордиться, но я не испытывал ровным счетом ничего. Не мог ни проявить этих чувств, ни рассказать о них, потому, что никто не понял бы меня. Вместо того, чтобы объединиться вокруг совместного чада, мы еще больше отдалились друг от друга. Моя жена терпеть тебя не могла и за три года супружества мы почти не виделись, что не прибавляло ей в моих глазах привлекательности. Наши супружеские отношения очень быстро свелись к минимуму, а вскоре и вовсе перестали нас интересовать. Во всяком случае, меня. Ее искаженное родами тело приводило меня в недоумение и не вызывало ничего, кроме отвращения. Но как я мог сказать ей об этом? Жена еще делала попытки как-то оживить мой интерес к ней, но я каждый раз делал вид, что совершенно не понимаю что ей нужно. Я уже давно сожалел, что ввязался во все это, но готов был нести свою ответственность за них и, пожалуй, как-нибудь смирился бы и привык, но моей жене этого было недостаточно. Она имела право быть счастливой. Со мной или без меня. Долго так продолжаться не могло, и жена ушла. Бумаги о разводе мне передал ее адвокат. Для меня развод стал не утратой, а освобождением. Через год моя бывшая жена вышла замуж и уехала с новым мужем в другую страну, а мне сказала, что не имеет претензий в обмен на то, что никогда не возникну в их жизни. Мальчик называет нового мужа папой и тот охотно заботится о нем и любит, как родного. Я был благодарен незнакомому мне мужчине, что он вот так с легкостью способен полюбить чужого ребенка. Пусть у моего сына будет отец не такой, как у меня. И не такой, как я. Для меня же судьба приготовила только одну любовь. Так я думал. Наши отношения строились всегда так, как удобно было тебе. Ты и любовником своим меня сделал не спрашивая, ты просто взял то, что хотел, а я подчинился, потому, что всегда принимал от тебя все. Только у тебя в моей жизни были такие привилегии. Опять же потому, что я сам так решил. Ровно как все юное человечество, я считал тогда, что секс это проявление того, что ты любишь меня и признание моей исключительности, что он подразумевает некие особые отношения. В том, что это не так я очень быстро убедился. Секс может быть всего лишь сексом и ничем больше. Перестрадав, я согласился и с этим. Я всегда понимал любовь совсем не так, как ты. Если я пытался сам проявить инициативу или приласкаться к тебе, ты недоуменно приподнимал бровь и спрашивал: — Что на тебя нашло? Так и любовные отношения между нами всегда были игрой в одни ворота — для тебя. То, что есть еще и я, тебя вообще не заботило. Но я подбирал каждую крупицу нежности, упавшую в мою сторону. А каждый пережитый оргазм помнил как памятную дату. Я всегда был верен тебе. Только тебе. Знаю, что моя верность тебе не нужна, ты и не подозревал о том, что в моей жизни нет никого кроме тебя. Но эта верность нужна была мне самому. Постепенно в моей жизни не осталось ничего и никого кроме бизнеса и тебя. Сейчас я уже затрудняюсь сказать, как это произошло. Я превратил свою жизнь в ожидание. Ловил себя на том, что каждую минуту ждал твоего звонка или прихода, и я должен быть свободен для тебя в любой момент. Как собака, ждущая хозяина у двери, вскидывающая голову и настораживающая уши на каждый шорох, готовая сорваться в восторге и закружиться на месте, от поворота ключа в замке. В какой-то момент я осознал, что попросту постелил свою жизнь тебе под ноги. А ты этого и не замечал. Куда, в конце концов, могло завести нас такое положение вещей? В тот вечер я уже собирался спать, в дверь позвонили. Громко и настойчиво. Ты был очень пьян. Не знаю, где тебя носило и что у тебя там произошло, но ты был мрачен и зол, налитые кровью глаза говорили, что спал ты давно, а пил еще дольше. Я подхватил тебя у порога, провел в гостиную, где ты рухнул на диван. — Боже, Том, не буду спрашивать, где ты так надрался и зачем. Давай, помогу тебе добраться в спальню. Может, есть хочешь? Или воды? — Иди к черту, — заплетающимся языком проворчал ты. — Я не пьян. — Том, давай помогу подняться. Может, в душ хочешь? Что хочешь, скажи. Я поднял тебя с дивана, обхватив, намеревался оттащить в спальню. — Чего я хочу? — мрачно осведомился ты. — Чего хочу. Неожиданно ты отстранился, твердо стоя на ногах, взял меня за лицо и с силой повернул к себе. Одной рукой ты держал меня за шею, другой провел по лицу. Твои пальцы гладили мои щеки, губы. Ты смотрел на меня с нежностью, как тогда в юности, сердце подпрыгнуло от радости, но твое лицо исказилось ненавистью, ты со всего размаха ударил меня по лицу, развернул, толкнул на диван, рванул ремень и через мгновение вошел грубо и безжалостно. — Чего я хочу… От неожиданности и твоей грубости я даже не пытался сопротивляться. С каким-то остервенением ты вколачивал меня в поверхность, выплескивая свои злобу и раздражение. За что ты наказывал меня? Я не сопротивлялся, и, закусив пальцы, молча терпел и ждал, когда ты опомнишься. Когда все закончилось, ты нетвердыми руками заправил рубашку в брюки, застегнул ремень и сказал, словно выплюнул: — Я мог бы любить тебя всю жизнь. Только тебя. Если бы ты имел хоть каплю уважения к себе. Я лежал вниз лицом, не смея повернуться и посмотреть на тебя. Сегодня моя больная привязанность достигла самого дна. Когда же я нашел в себе силы, наконец, подняться, я увидел только распахнутую настежь дверь. Ты просто ушел. Уважение, ты сказал. Что ты знаешь об уважении? Что я испытал в тот момент? Осознание того, что сам во всем виноват. Сам создал чудовище и не на кого теперь пенять. Наверное, я получил именно то, что заслужил. Я добрался до двери, аккуратно закрыл ее и повернул ключ в замке. Прости, но больше она для тебя не откроется. Силы оставили, и я опустился на пол тут же в прихожей. Всю ночь просидел у входной двери, размышляя, во что превратил свою жизнь и как же мне жить дальше с тем, что произошло. Почему же в одной свой стороне жизни веду бизнес, руковожу большим количеством людей, я уважаемый взрослый человек, от чего же с тобой превращаюсь в безвольное нечто, которое, в самом деле, не заслуживает ни любви, ни уважения. Если у меня настолько нет самолюбия, то должен же быть хотя бы здравый смысл. На следующий день я старательно собрал все вещи, которые напоминали о тебе, все, что копил все эти годы, мне были так важны все эти материальные напоминания о том, что мы бывали вместе. Билет в кино, салфетка из ресторана, записная книжка, пустая пачка от твоих сигарет, бритва, флакон шампуня, расческа, диски, фотографии, целая гора тому подобной мелочи. Я собирал это, чтобы доказать самому себе о реальности собственной жизни, что она была, а не просто скользнула мимо. Сложил все в коробку, отвез на пустынный берег, развел костер и долго сидел, бросая в огонь свои воспоминания. Они никому не нужны, кроме меня. А мою жизнь давно превратили в тюрьму. Я достал из коробки последнее, что в ней осталось, оказалась, это пачка фотографий со времен нашего студенчества. С того самого времени, когда мы были так молоды и ты был тем самым, кого я полюбил, тем, кого давно нет. А может быть, никогда и не было. Я осознал это только сейчас. И впервые с того самого дня, когда я сидел на кровати в своей детской комнате, боясь шелохнуться от потери и ужаса, я заплакал. Я рыдал, выл, орал в пустое небо, выкрикивая все свои горести и боль, которые так долго принимал за свою жизнь. Не знаю, сколько времени я провел на том берегу. Кто-то тронул меня холодным и мокрым носом. Я вздрогнул и очнулся. Это просто собака. Большая, серая, с пушистым хвостом. Она деловито обнюхала меня и потрусила дальше по берегу по своим собачьим делам, оставляя за собой цепочку следов. А я ощутил холод шершавого песка под руками, свежесть влажного ветра на своем лице, увидел серое низкое небо, колышущиеся на ветру травинки, свинцовую воду. Надо мной в небе кружилась одинокая птица. Весь мир приобрел четкость, стал выпуклым и объемным, обрел вкус и запах. Я ощутил жизнь. Мои чувства, которые спрятались от меня самого в день похорон моей матери, вернулись вновь. Я снова мог жить и чувствовать. Впервые за долгие, долгие годы дышал полной грудью и не мог надышаться. И как ни крути, я опять обязан этим тебе. Но я принял решение, что тебя в моей жизни больше нет. Когда кто-то занимает в жизни столько места, а потом исчезает из нее, остается огромная зияющая дыра, которую нечем заполнить. Я ощутил, что значит пустота. Когда некого любить. Так уж устроена человеческая природа, что мы не можем без близости и привязанности, даже если эта привязанность подобна болезни или помешательству. Я прожил так больше года, постепенно привыкая и учась жить без тебя. Удивительно, сколько же образовалось свободного времени, которое больше не тратилось на ожидание, и мне каждый день приходилось придумывать новые способы себя занять. Думать о тебе я себе просто запретил. Мои родственники научили меня, что это такое — терять навсегда. Ничто в этом мире не терпит пустоты. Даже разбитое сердце. Когда у меня выдавалось свободное время, я спускался из своего кабинета в торговый зал посмотреть на процесс, подышать особенным «книжным» воздухом и пообщаться с клиентами. Так и в тот день я бесцельно шел вдоль стеллажей, поправляя книги. Он стоял возле раздела художественной литературы. Высокий, худощавый, темноволосый юноша, наверняка студент. — Я могу вам помочь. Что вы ищете? — обратился я к нему, подойдя ближе. — Артюр Рэмбо. «Пьяный корабль» если можно, — произнес юноша, разглядывая стеллаж. — Люди вашего возраста редко интересуются этим автором. Одну минуту, уточним, есть ли эта книга в наличии. — Я подошел к служебному компьютеру, набрал название и автора. Да, книга была. Я нашел ее и подал юноше. В этот момент прямо взглянул в его лицо, и едва не споткнулся. С юного чистого лица на меня смотрели… твои глаза. То же медовое золото кожи, те же темные волосы, необычный изгиб губ. Юноша улыбнулся, и я забыл, как дышать. Это же твоя улыбка. Это ты лет на двадцать моложе! То же солнце в глазах, тот же свет вокруг. Я ни за что не мог позволить ему уйти, еще хоть минуту побыть рядом с ним и понять как такое возможно. — Возьмите заодно Верлена, их лучше читать вместе. Если вы знакомы с биографией этих поэтов, — я торопливо придумывал причину, чтобы не дать ему просто уйти. — Последую вашему совету, — улыбнулся юноша. Я разыграл сценку, сказав, что Верлена в данный момент нет, но приму заказ и сообщу, как только книга поступит, юноша продиктовал номер телефона. — А как к вам обратиться? — я достал блокнот и ручку. — Билл, — ответил он. — Очень приятно. Позвольте, и я назовусь, Дэвид Йост. Владелец этого заведения, — отрекомендовался я. — Не может быть! — молодой человек удивленно расширил глаза. — Так это вы! Вы практически легенда. Знакомство с Вами честь для меня.  — О, не преувеличивайте мои скромные заслуги. Позвоню вам, как только книга появится, — я сожалением понимал, что больше удержать ничем не могу. — Буду очень признателен, — он опять улыбнулся и направился к выходу. Юноша был в том самом неповторимом возрасте, который случается в жизни каждого будущего мужчины — когда он уже не подросток, но еще не взрослый человек: чуть угловатый, с гладкой кожей, с длинными руками и ногами, с тем особенным светом в глазах, одухотворенностью, которую дает убежденность юности, что весь мир любит тебя и он у твоих ног. Когда еще не пережиты первые потери и разочарования, когда еще не оброс дубовой корой, шерстью, жирком, цинизмом или равнодушием. Мало кому удается пронести этот свет с собой в зрелые годы, в основном все очень быстро превращаются в ничем не примечательных, заурядных мужчин. Через несколько дней у нас планировалась очередная лекция для читателей. Я вызвался провести ее сам, поменяв тему и посветив встречу творчеству Рембо и Верлена. Вы будете совершенно правы, если скажете, что я сделал это с целью пригласить того юношу. Он не отказался и пришел на лекцию, а я словно читал ее для него одного. Остальных присутствующих просто не заметил. После я попросил его остаться, для того, чтобы передать обещанную книгу и обсудить встречу. Мне требовались все новые поводы чтобы не отпустить его из своей жизни. Я очень постарался, чтобы мы подружились. И мне это удалось. В городе открывалась большая книжная выставка, я пригласил Билла составить мне компанию, обещав рассказать и показать все лично. Мы договорились встреться у сквера, куда я заехал за ним. Я увидел, как молодой человек идет с какой-то женщиной к машине, она целует его в щеку, садится и уезжает, а он, улыбаясь, машет ей в след. Эта женщина показалась мне знакомой, но я никак не мог вспомнить, откуда мог бы ее знать. — Добрый день, Дэвид, — с радостной улыбкой поздоровался Билл. — Добрый день, — я тоже рад видеть его, но меня интересовало, кто эта женщина — Ну, что едем? — Да, конечно. — А кто это был, если не секрет? — Моя мама. Приезжала в Берлин по делам. Моя семья живет в Гамбурге. Жаль, что вы не подъехали минутой ранее, я бы вас познакомил. Она, кстати, училась в том же университете, что и вы. — А как зовут твою маму? — Шарлотта Каулитц. Все встало на свои места. Шарлотта была нашей однокурсницей. Милая, скромная, хорошо воспитанная девушка из порядочной семьи. Она хорошо училась, но никогда не пользовалась популярностью на курсе. Все время обучения она провела одна или в обществе подружки, парни и не смотрели в ее сторону, зато я видел, с каким обожанием она смотрела на тебя. Но она была слишком хорошо воспитана, чтобы попробовать флиртовать с тобой. Она нравилась мне. И я знал, что ты поспорил на нее со своими дружками на очередной попойке. Прекрасно помню тот разговор, когда все уже порядком выпили, болтовня свелась к обсуждению девушек нашего курса, кто, с кем и когда. Кто-то упомянул ее имя, все заржали и сказали, что этот бастион падет только после венчания, на что ты возразил, что она будет твоей, стоит только захотеть. Вы поспорили, и ты выполнил условия спора. Все видели, что вы проводили время вместе. А о том, что все будет до конца, не сомневался никто. Вскоре начались каникулы и все разъехались по домам. На следующий курс она не приехала. Было объявлено, что она будет доучиваться позже, и мы вскоре забыли о ее существовании. — Скажи, а кто твой отец? — Своего настоящего отца я не знаю и никогда его не видел. Мне было семь, когда мама вышла замуж. Отчим замечательный человек и очень хорошо к нам относится. Об отце мама всегда говорила, что он удивительный и что я похож на него. И больше ни слова. Мы с ней жили вдвоем, пока не появился Гордон. Я любил это время. Мама — мой самый лучший друг, мы очень с ней близки. А теперь у меня есть сестренка, которую я обожаю. У нас замечательная семья, мы очень тепло относимся друг к другу. Так вот в чем дело, вот почему Шарлотта не доучивалась с нами. Все сходилось. Моя юность вернулась ко мне в образе твоего сына. Почему у меня не было сомнений, что твоего? В этом не усомнился бы никто, если бы вас увидели вместе. А я как никто помнил тебя в том возрасте. Таких совпадений не бывает. Все прояснилось для меня с холодной очевидностью, но что мне делать теперь с этой очевидностью я не знал. Позднее Билл рассказал, что отец Шарлотты, узнав о ее беременности, пришел в ярость, он планировал выдать ее замуж за сына партнера по бизнесу, но теперь его планам не суждено было сбыться: дочь беременна неизвестно от кого и наотрез отказывалась назвать имя соблазнителя. Отец услал ее рожать подальше от дома и семьи в маленький городок на юге Германии, где жили дальние родственники ее матери. Он поставил дочери условие — отказаться от ребенка, забыть о его существовании, тогда она сможет вернуться домой и не позорить семью. Но Шарлотта решила по другому: своего драгоценного сына она никому не отдала и в родительский дом не вернулась. Она уехала в Гамбург, нашла работу, смогла закончить учебу, растила мальчика сама. Чего это стоило юной девушке, полагаю, знала только она. Мать Шарлотты, втайне от отца, как могла, помогала, приезжала повидаться с внуком и дочерью. Когда Биллу исполнилось три года, мать уговорила ее попробовать помириться с отцом, Шарлотта с сыном приехали, но отец не впустил их в дом. После этого она никогда не пыталась примириться с ним. Когда Биллу было десять, а Шарлотта уже вышла замуж и у них родилась дочка, старший брат Шарлотты погиб в аварии. Отец сменил гнев ни милость, позвонил дочери и пригласил в гости, к величайшей радости бабушки, которую Билл обожал. Теперь дед души не чаял в старшем внуке, гордился его успехами и прочил в преемники дела всей жизни, но Билл мягко и ненавязчиво устранялся от этих попыток. У него были свои интересы и планы на жизнь. Тем более, что на роль приемника рвался двоюродный брат — старший сын брата его матери, который был на год младше Билла. Так что дед без наследника не останется. Сейчас Билл учился в университете искусств, собирался стать дизайнером и, определенно, сделал правильный выбор, реализуя свой талант. Кому, если не мне знать, как он был похож на тебя, Том. Сколько раз меня посещало чувство дежавю, глядя на него. Поворот головы, манера держать вилку, жесты, взгляды. Как это могло быть, если вы никогда не встречались? Он был точной копией тебя, лишь чуточку выше и изящнее. Черты его лица, безусловно, были твоими, но более одухотворенными, изысканными. Словно твою оболочку взял опытный художник, переплавил и выкристаллизировал в большее и лучшее, чем оригинал. Мальчик был прекрасен не только внешне, он был как солнышко — удивительно светлый, добрый, умный, цельный. Возле него словно становилось теплее. Он обладал удивительно радостным характером, не видел ничего дурного и плохого. К нему, словно к свету, тянулось все самое хорошее. Какое немыслимое счастье, быть рядом с таким человеком. Этот чудесный юноша был оправданием твоей беспутной и бестолковой жизни. Вот так твоя давняя глупость и величайшая подлость нечаянно обернулись лучшим, что ты сделал в своей жизни. Разумеется, за то, что мальчик таков, какой он есть, благодарить нужно отнюдь не тебя. Его мама, обманутая и забытая тобой женщина, всю душу вложила в сына. Любить его было бы невероятным, немыслимым счастьем. Соблазнить его, наверное, ничего бы не стоило для взрослого мужчины, но я ни за что не сделаю этого. Я наслаждался общением с ним, с запоздалым раскаянием вспоминая собственного сына, от которого так легко и бездумно отказался. Я помог Биллу найти практику в одном из издательств. С помощью знакомых устроил первую выставку, получившую весьма впечатляющие оценки. В моем доме он был частым гостем. Опекал и помогал потому, что это было совершенно естественным, по-другому и быть не могло. А я впервые в жизни полюбил кого-то просто за то, что вот он есть. Такой. И эта любовь впервые в жизни не ранила и не калечила меня. Напротив, я отогревался душой, с удивлением обнаружив, что любить кого-то можно вот так, радуясь, становясь счастливым просто от того, что живешь в этой любви каждый день, вкладывая всего себя, ничего не ожидая взамен, при этом получая от этого чувства столько, сколько представить себе не мог. Моя жизнь наполнилась смыслом и радостью. Разумеется, книги в моем собственном доме занимали большую часть пространства. Я с наслаждением коллекционировал их, собирая редкие экземпляры и то, что просто нравилось мне самому. Конечно же, мой юный друг мог пользоваться библиотекой. Это было нашим совместным развлечением — читать и обсуждать прочитанное. В этот раз мы заговорились о превратностях судьбы, о том, как она может посмеяться над всеми. Я вспомнил об одном писателе, Максе Фрише, и его нашумевшем романе «Хомо фабер». Мой друг заинтересовался и захотел почитать, чтобы составить свое мнение. У меня было издание из малочисленного тиража еще со времен студенчества. Я нашел книгу и подал своему другу. Из книги выпал, кружась, и опустился на пол цветной снимок. Мой мальчик поднял его и недоуменно крутил в руках. — Не понимаю, вроде бы мое фото, но у меня никогда не было ни такой прически, ни такой рубашки. Что это? Откуда это здесь? Надо же было такому случиться! Я думал, что я давно все уничтожил. Вот она превратность судьбы, твой снимок в книге о мужчине, бежавшем от ответственности. Это ведь ты когда-то подарил ее мне. — Это не ты, Билл, — автоматически ответил я. — Но… Кто это? — снова удивился он. — Снимок сделано много лет назад, еще в университете. Этот человек был моим близким другом. Произнеся это, я тут же осознал, какую глупость только что сделал. Я готов был язык себе откусить. Я мысленно застонал. Как я мог забыть про это фото! — Но почему мы похожи, как… Подожди, в университете? В котором училась и моя мама? Господи помилуй меня. — Если я скажу, твоя мама мне голову оторвет и правильно сделает. — Это мой отец? — потрясенно спросил Билл. — Похоже, что так. — Так что же ты молчал! Как давно ты знаешь об этом? — Билл, я не знаю наверняка. Просто предполагаю, что это может быть так. — Так значит, все так и было, они учились вместе. Они любили друг друга? Мама никогда мне не рассказывала подробностей. Она просто говорила, что мой отец самый лучший на всем белом свете. Она очень любила его. И меня. А ты все это видел? Как я мог сказать всю правду, мальчик? — Да, я думаю, что в тот момент они любили друг друга, — осторожно подбирая слова, сказал я. — Почему же он оставил нас? Как получилось, что они расстались, ты что-то знаешь об этом? — Билл, твой отец ничего не знает о том, что ты есть, — это я мог сказать наверняка. — Ну да. Дед запер ее, а потом услал далеко от дома не дав доучиться. Это он разлучил их тогда. Помолчав он твердо сказал: — Я хотел бы познакомиться с ним. Ты можешь мне помочь? — вдруг он замер пораженный очередной догадкой. — Ты сказал «был». Его уже нет?  — Нет, что ты, он жив и здоров, — торопливо ответил я. — У нас произошла крупная размолвка, больше года ничего о нем не знаю. Ты уверен, что хочешь встретиться с ним?  — Всю жизнь об этом мечтал. Мамин муж, Гордон, прекрасный человек, он нас любит. Мама счастлива с ним, но я очень хотел бы знать того человека, на которого похож. Это всегда было важным для меня. Его пальцы нежно погладили фото. — А как он сейчас живет? У него есть семья? Жена, дети? Может быть, у меня есть братья или сестры? — Он не женат и никогда не был, детей у него нет, — что ж, это правда. — Может быть, он до сих пор любит маму, раз так и не женился? — с надеждой спросил мой мальчик. — Билл, я не знаю, что произошло у них тогда, но с девушками он больше никогда не встречался.Как бы тебе сказать. Женщины у него нет. Но есть мужчина. — О! Неожиданно, — снова взгляд на фото, на меня, снова догадки. Он открыл было рот для вопроса, но так и не решился его задать. — Думаю, ты хочешь спросить, не я ли тот мужчина. Нет, не я. Билл, иногда прошлое лучше оставить там, где оно есть и не ворошить, чтобы не пострадало настоящее.  — Это ничего не меняет. Он все равно остается моим отцом. Я ничего не скажу маме. Она заслужила право быть счастливой. Все равно уже ничего не исправишь и не вернешь. А может быть, он не захочет знать обо мне? — Билл, любой мужчина был бы счастлив иметь такого сына, как ты. Я не встречаюсь с ним, но обещаю тебе, если увижусь, постараюсь что-то сделать для тебя. — Но может быть, ты расскажешь мне о нем? Какой он? Если бы ты знал, Билл, насколько неподходящему человеку ты задал этот простой и самый естественный вопрос. В какой тупик ставил сейчас меня. Что я мог рассказать тебе? Твоя мудрая мама сумела дать тебе чувство, что тебя любили, желали, не отравила твою душу и не подорвала веру в себя, рассказывая об отце только хорошее. Я не имею права даже намеком разрушить эту иллюзию. Ради тебя, мой мальчик, я тоже должен помнить только хорошее. Твоим вопросам не было числа, а я, откинув свои собственные горести, рассказывал все лучшие моменты, что связывали нас с его отцом. Я чувствовал себя старьевщиком, разбирающим цветной хлам, выуживая из вороха шелухи и мусора разноцветные лоскутки поярче, блестки и фантики. Отряхивая их и поднося к свету, поворачивая в разные стороны, чтобы лучше сияли, подавая товар лицом. Подбирая слова, я очень старался быть убедительным. В моих словах не должно быть и оттенка фальши. Потому что мой солнечный мальчик никак не заслужил ее. Я рассказывал и рассказывал о том, кому отдал столько лет жизни. Это стало и моей потребностью. Водил моего мальчика по местам, где мы когда-либо бывали, вспоминал и рассказывал тысячи маленьких историй, которые были так ценны для меня самого. Удивительная штука — человеческая память, и еще более удивительно наше восприятие событий. Человек такое забавное создание, которое может убедить себя в чем угодно. Даже в том, что черное — это на самом деле белое. Однажды я поймал себя на мысли, что все было не так уж и плохо. В нашей истории было множество светлых и радостных моментов. В конце концов, я любил все эти годы. Чем же плохо? Любовь, какой бы она ни была, выпадает не всем. Так уж получилось, что для меня самого стало необходимым и важным проговорить вслух о том, о ком я старался не вспоминать. Это дало мне возможность переосмыслить и заново оценить свою собственную жизнь, свои мотивы и поступки. Постепенно я с радостью осознал, что горечи давно нет. Есть прошлое, оно случилось таким, каким ему позволили. Что толку теперь кусать локти вдогонку? Мы уже ничего не исправим. Но мы можем помнить хорошее, не зацикливаясь на плохом. Я смог принять все, что было и простить. Прежде всего, себя самого. Ад никогда не существовал ни на небе, ни под землей. Он глубоко внутри нас. Никто не накажет нас и не сделает нам больнее, чем мы сами себе. Самый суровый палач и самый строгий судья — это всегда в первую очередь мы сами. Нет более страшной и надежной тюрьмы, чем та, которую мы строим внутри себя. А весь ужас этой ловушки в том, что мы живем в этом каждое мгновение своей жизни, совершенно не понимая как глубоко увязли, и как высоки наши стены. Мы можем прожить всю свою жизнь, так и не очнувшись и не попытавшись что-то изменить. Какие-то обстоятельства приучают нас к жестокости. Никто никогда не может быть к нам более жесток, чем мы сами. Мы отравляем собственную жизнь, мучаем сами себя каждый день. Жестокость не появляется в один день, она как снежный ком, множится в нас, постепенно исподволь занимая все больше и больше места. Мы привыкаем к ней, к каждодневной не видимой пытке, которая по капле просочилась в нас, а мы притерпелись и привыкли. Мы уже не помним, как было по-другому. И тогда жестокость становится обыденностью. Почему же быть добрым и милосердным к самому себе так непросто? Осознав, что запихивая хорошее в самые дальние углы, отстраняясь от прошлого, я ничего не решу и не исправлю, набравшись смелости, я решил заглянуть еще дальше. В самые дальние и самые темные уголки своей памяти. Сколько же я накопил замкнутых сундуков и кладовок. Так страшно мне не было, наверное, с самого детства. Я решился вспомнить все, что помнил о родителях и детстве, до того страшного дня, расколовшего мою жизнь. Хватался за малейшие проблески и ниточки радости, вытаскивал на поверхность обрывки воспоминаний, слов, звуков, запахов. Мне некого было спросить, что же там было. У меня сохранилось совсем немного фотографий из того времени, которое принято считать самым счастливым в жизни любого человека. Того недолгого времени, когда мама была со мной, а они с отцом были молоды и счастливы. Постепенно моя память с неохотой, но выдала мне какие-то моменты, которые я бережно расправил, отряхнул и постарался наполнить красками. Сильные руки отца, мамины булочки с корицей, воздушные шарики на день рождения, большая красная пожарная машина на Рождество, мягкая пижама, теплое одеяло, карусели в парке, дождик, от которого мы убегаем с родителями, они держали меня за руки с двух сторон и мы перепрыгивали через лужи. Там, в том счастливом времени, которое я запретил вспоминать себе, я был жив и счастлив. Вспоминая того маленького забытого мальчика, заново знакомился с самим собой. Никто не виноват, что все так случилось. Отказываясь от самого себя, от радости и счастья ты не станешь счастливым. Выстроив забор между собой и всем окружающим миром, ты так и проживешь, бродя по кругу. Конечно, до тебя не долетят камни, брошенные в твою сторону, но тебе не достанутся розы, предназначенные тебе. Я сумел, наконец, принять свою жизнь такой, как она есть. Никого не обвиняя, и не страдая, что все сложилось не так, как могло. Меньше всего на свете я ожидал событий, которые последовали за всеми этими переменами. Неожиданный звонок от тети, общение с которой состояло из того, что мы посылали друг другу открытки пару раз в году по праздникам. Она попросила приехать. Я отправился в свой бывший дом, совершенно не понимая, что тете могло понадобиться. Тетя очень постарела и словно стала меньше ростом. Всегда такая сухая и сдержанная, она неожиданно расчувствовалась при виде меня, все расспрашивала, как я живу. А потом сказала, что все не решалась на этот разговор, но дальше тянуть некуда. Она немолода и здоровье подводит. Тетя хотела вернуть мне дом, который отец передал ей, и уже приготовила документы. Меньше всего на свете я ожидал этого, но заверил ее, что она может жить в этом доме и дальше, столько, сколько понадобится. Я спросил, не осталось ли тут каких-нибудь фотографий со мной и родителями. Тетя принесла мне большой альбом в зеленой бархатной обложке. Впервые в жизни мы сидели с тетей за одним столом и несколько часов говорили о моей семье. — Я понимаю как ты обижен на отца, Дэвид. В нашей семье все были очень сдержанными людьми, и все однолюбы. Твоя мама была для него сосредоточием Вселенной, когда она ответила взаимностью, он казался самым счастливым человеком на земле. Когда ее не стало, весь мир померк. Больше ему никто не был нужен. Постарайся простить его. Он любил тебя. Тебе трудно в это поверить, но он любил, как умел. Некоторые люди совершенно не умеют выражать свои чувства. Особенно словами. Твой отец был из таких. — Почему же он так и не позвал меня ни разу, до тех пор, пока не стало поздно. — Он боялся, что ты откажешься. Ему проще было остаться в неведении. Такой уж он был человек. Как же глупы и слепы мы бываем. Почему же нам бывает несоизмеримо легче продемонстрировать друг другу обиду, гнев, равнодушие, претензии, что угодно, но только не любовь. Почему же нам легче умереть, чем кому-то сказать о любви и необходимости. С горечью я слушал тетю и думал, что моя гордыня и обида тоже не давали сказать отцу, что я люблю и нуждаюсь в нем. С тех самых пор я часто навещал родной дом и тетю. Она рассказала мне много разных историй о моей семье, о которой я, как выяснилось, не знал почти ничего. А вернее сказать, не хотел знать. Тогда же я узнал, что когда-то давно жених тети погиб накануне свадьбы, а она так и не смогла его забыть и полюбить вновь. В нашем доме, оказывается, жило еще одно разбитое одинокое сердце. Так совершенно неожиданно для меня самого простая просьба моего юного друга привела к тому, что возвращая ему по мере сил утерянную часть его жизни, я пришел к тому, что вернул собственную. Никогда не любил праздники. Наверное, потому, что для меня это лишнее напоминание о том, что часть моей собственной жизни — это пустота. Но в этот раз Рождество было совсем другим. Я с удовольствием выбирал подарки для тети, для моего мальчика. Даже для себя, впервые в жизни подарив самому себе сущую безделицу просто так, потому, что захотелось. Забавный сувенир: симпатичный Санта-Клаус в развевающейся шубе на льдине, играющий на трубе. Игрушка включалась, мерцала и играла рождественскую песенку. От незатейливой мелодии на душе становилось тепло и спокойно. Билл уехал на праздники к родным. К тете я приглашен завтра на обед. В Рождественский Сочельник я вновь остался один. Никогда ранее одиночество не тяготило меня, но в теперь дома было совсем невыносимо, и я отправился в бар с намерением побыть среди людей, выпить, устать от шума и толчеи, вернуться домой через час и, с чувством выполненного долга, улечься спать. — Привет, — прозвучало рядом. — С Рождеством. Ты присел на соседний стул. — И тебя с Рождеством. Что ты делаешь здесь? — Том жил совершенно в другом районе. — Я здесь случайно. Как поживаешь? — Спасибо, все хорошо. А ты как? — так странно. Словно мы едва знакомы. Все это время я ни разу не думал о том, что будет, если мы встретимся. Собственно, встречаться я совершенно не хотел. — Тоже неплохо, — ответил Том. — Хотя к чему врать. Ничего хорошего. Вообще-то я шел к тебе, но не хватило смелости. Мы можем поговорить? Догадываюсь, что ты хочешь мне сказать. Вопрос в том, хочу ли я это выслушивать и уж тем более купиться на твои слова. Мне бы, по-хорошему, бежать от тебя без оглядки. Впервые я взвешивал твое предложение, не ведясь как змея за дудочкой факира. Я думал о том, что будет, если я позволю всему вернуться на круги своя. Я не позволю. Потому что незачем возвращаться, чтобы наступить на грабли, если ты их перешагнул. — Можем, — наконец, согласился я. — Здесь шумно. Уйдем отсюда? — Сегодня везде шумно. Пойдем ко мне. Мы молча дошли до моего дома, расположились в гостиной, я налил нам выпить. — Новый диван, — заметил ты перемену. — Ты совсем другой. Очень изменился. Я отошел подальше и встал у окна, оперевшись о широкий подоконник. — Так что ты хотел сказать? — Ты сможешь меня простить? — без предисловий задал ты главный вопрос. Именно этого я ждал, понимая, что иначе ты не пришел бы. Вопрос в том, что мне ответить тебе сейчас. — Дейв, я понимаю, после того, что я сделал, ты вправе меня вообще на порог не пускать. Тогда я пытался извиниться, но в офис меня не пустила охрана, сюда консьерж, дозвониться тоже так и не смог. Я был тогда очень пьян. Это не оправдание, но… Я внимательно смотрел на тебя. Ты тоже изменился, Том. — Мне очень не хватает тебя. За это время я понял, кто ты для меня. Я мог вести себя как заблагорассудится потому, что всегда знал, что ты стоишь за спиной, что всегда могу на тебя положиться, а я вел себя как последний мудак. Я все так же молча слушал тебя. — Дейв, знакомые говорили, что тебя часто видят с молодым парнем, — осторожно спросил ты. — Это твой новый друг? Ты подумал, что я изменился от этого. Так и есть. В определенной степени. — Все совсем не так, Том, — улыбнулся я. — Он мой друг, но не так, как ты подумал. Ты с облегчением перевел дух. — Мы сможем снова быть вместе? Начать все с начала? На твоих условиях. — Зачем это тебе? У тебя опять что-то стряслось? Ты пожал плечами. — Да я, видишь ли, понял за это время, что ближе и дороже тебя у меня никого никогда в жизни не было. Жаль, что мне понадобилось столько лет, чтобы понять это. Что я мог ответить тебе? — То, что случилось, произошло не за один день, — медленно сказал я.- Это копилось не один год. Ты был прав тогда, я не умел понимать и уважать себя, потому, все эти годы, позволял все то, что было. Но все изменилось. Том, я давно простил. Но так, как было, мне больше не нужно. Извини. — Так как было, мне тоже не нужно, Дейви, — невесело усмехнулся ты. — Теперь я прошу у тебя разрешения завоевать право называться твоим другом. Ты ждал моего ответа, а я подумал, что услышать такие признания от тебя никто бы не надеялся. «Все побочно, и главное — это я». Это ли я хотел бы услышать от тебя? Во что я снова превращу свою жизнь, если снова поверю? Я смотрел на тебя, на твое до боли родное и любимое лицо, на твои пальцы, держащие стакан. Никто в целом мире не может быть красивее и роднее тебя. Разум говорил, вели ему уйти, но глупое сердце плакало и твердило, что истосковалось, потому, что не было за это время ни одного дня, когда я не скучал бы о тебе. Все мои усилия забыть тебя ничего не стоили. Сколько бы не убеждал себя, что любить нельзя, не нужно, опасно, сердце все равно возьмет верх. Ты подошел ко мне, пожал руку. А потом обнял и поцеловал. Осторожно, словно боясь обжечься. Не плачь, сердце, я пойду у тебя на поводу. Рождество — это время чудес. Я обнял тебя в ответ и сказал на ухо то, что действительно чувствовал сейчас. — Я скучал по тебе. Вместо ответа ты крепко зажмурился, тряхнул головой. — Прости меня. Мы целовались в тишине. В ту ночь, когда распахнуты небеса, я получил бесценный подарок — недостающую часть себя самого. Прожив столько лет на свете, я словно впервые знакомился с собой и собственным телом, которое не слышал до сегодняшнего дня. Оказалось, что ты давно знал меня лучше, чем я сам себя. Ты знал, как и что я люблю и что же мне нужно для того, чтобы ощущения были полными. Впервые ты ласкал меня осторожно и трепетно, а я мог все это принять, понять и ответить тебе. Просто когда-то ты отчаялся до меня достучаться. Сколько лет я был глух и слеп, возведя свои стены в абсолют. Не бывает одного виноватого. Впервые в моей жизни я узнал, что такое глубокое удовлетворение, когда каждой клеточкой чувствуешь, что сейчас происходило. Что может быть дороже любимых рук, губ, запаха. Именно сейчас душа находила успокоение, все вставало на свои места, от того простого факта, что ты сейчас рядом. С поразительной ясностью до меня вдруг дошло, что столько лет у меня был тот, кого я любил. Я был с тем, кого любил, не понимая, как мне на самом деле повезло. Я едва не потерял все это. Обещаю, что научусь тебе доверять и открывать свою душу, теперь я умею это делать. — Дэвид, если позволишь, только ты и никого больше. Никогда. Мог ли надеяться на это? Рождественская ночь преподносила свои дары, словно спохватившись, за всю предыдущую жизнь. У меня для тебя тоже есть подарок. Будь же достоин его. Не подведи меня. — Том, ты знаешь, что у тебя есть сын?