Цитадель на обрыве

Жарко... Всегда жарко. Он перевернул страницу, перечитывая потрёпанное письмо. – В который раз читаешь? – хрипло усмехнулся проснувшийся друг. – Не знаю, – не довольный тем, что его прервали, первый аккуратно сложил письмо. – Хорошая у тебя сестричка. Столько лет, а всё помнит... меня и жена-то забыла! Не грусти, скоро свидитесь уже, вот только все тонкости договора с аль-Камилом утрясут. – Надеюсь. Надоела уже жара. Ждать надоело! С каждым годом разочаровываюсь всё больше и ненавижу... каждый следующий шаг всё глупее!.. забыл уже, как город родной выглядит... – бормотал первый, ложась и пристраивая под щёку сжатую в кулак жёсткую руку и глядя на скользнувший сквозь щель меж закрытых на день ставен солнечный луч. В узкой дорожке света кружили пылинки. Перед глазами стоял расплывчатый улыбающийся образ, всегда бестелесный, всегда милый... – Да не морочь ты голову! Столько наград домой везёшь! Лучше выпей и послушай, что мне один сумасшедший рассказал: будто в Каире есть необыкновенная парящая церковь с подобными ковчегу сводами, и в ней всё небесно-голубое и цвета слоновой кости, и потолки поддерживают колонны, все белые, кроме одной, чёрной. Говорят, она олицетворяет Иуду... – Кто знает, – пожал первый плечами, сделал противно-тёплый глоток из кружки и убрал письмо в кожаный кошель. – Меня куда больше интересуют эти рукописи. Кажутся очень старыми. Я просмотрел их. Не думаю, что мы готовы к написанному в них. – Бог не послал бы нам то, к чему мы были бы не готовы, – на мгновение оторвал взгляд от книги третий. – Таков закон Его: гибкой иве склониться, скале – быть сломленной ураганом. Главное теперь – сделать верный выбор. – Мне любопытно, что загадочного ты нашёл в этих свитках? – сел на кровати четвёртый, натягивая свежую рубаху. – Совершеннейшая ересь! – рассмеялся второй. – Скажи, брат, как ты относишься к совершеннейшей ереси? Её, говорят, всё менее терпит церковь... – Церковь всегда сталкивается с проблемой поиска совершенства, – начал третий, захлопнув книгу в золочёном, с инкрустацией преплёте. – В человеке совершенство не возможно, то противоречит закону божественного мироздания. Измерением отстояния либо стремления к совершенству и занимаются святые отцы. И лишь стремление к совершенству... – Однако я вынужден не согласиться, – перебил его первый. – Я лично знаю некоего совершеннейшего идиота, умудрившегося проиграть беспроигрышную комбинацию, и когда был самим Богом указан путь – метко плюнуть провидению в лицо! Все расхохотались. Третий усмехнулся. – Беда лишь, что наша судьба от него зависит, – вздохнул четвёртый. – Возможно, эти папирусы – подделка? – спросил вдруг второй. – При всём моём нежелании видеть – тексты кажутся настоящими, – произнёс третий. – Они по меньшей мере поднимут волну ропота, пошатнув первоосновы веры, – сказал первый. Дверь открылась, впустив в душный покой белый свет, уличный шум, запах порта и грязных, пыльных улиц. Солнечные лучи прорисовали величественный и гордый силуэт. – Уходим, – на выдохе проговорил пришедший, прислоняясь к стене и глядя куда-то в сторону. – А ты грустил, сынок, – дружески хлопнул по плечу первого старший товарищ, поднимаясь и позвякивая ножнами. Первый, жмурясь от слепящего солнца, подошёл к устало глядящему вдаль мужчине. Тот покосился на него, потом вновь посмотрел поверх ползущей вереницы пленных на покачивающиеся в порту корабли с опущенными парусами. – Отступаем? – неверяще спросил первый. – Да, Альбрект. Отступаем... Пелагий выкупил жизнь и восемь лет тишины за Думьят и Маср... а два года назад мог бы получить сам Ерушалим. Вокруг метались люди, одетые в длинные, бесформенные хламиды. Изредка куда-то спешили солдаты, ржали лошади... Подъехавший к ним всадник с алым крестом на тунике, поклонившись, передал князю письмо. Тот развернул, прочитал несколько строк... – Быть может, лучше оставить книги потерянными? – спросил, подойдя, третий. – Это мои трофеи. Они едут со мной, – ответил, не отрываясь от документа, князь. – Как друг тебя предупреждаю, князь, не к добру они, – говорил едва слышно третий. – Отдай их церкви! Умоляю, выкупи себе прощение... Князь не отвечал. Молча дочитал, потом с отвращением швырнул скомканный лист в грязь под ноги бесконечным спешащим толпам, взбешённо шипя сквозь зубы: «Пьяные, по колени в грязи... и от армии что-то ещё осталось?.. не дело монаха – воевать... Пусть теперь молится за упокой тысячи душ... надеюсь, хоть это у него получится...» – Мне кажется, что этот город не изменился со времён пришествия, – сквозь зубы проговорил названный Альбректом, – высокий и широкоплечий, жестокий и мрачный, в пыльной своей мантии на фоне рвущегося в комнату яростного света казавшийся величественнее архангела у Врат. Наблюдая, как мимо, расталкивая пыльных, уставших пленных и солдат движется понурая, но всё ещё роскошная процессия папского легата, выдавил: – Как, впрочем, и весь этот мир... – и с отвращением сплюнул, разворачиваясь и уходя внутрь. – И не изменится ещё столько же, – откликнулся князь в пустоту. – Что ж... – помедлив, заговорил вновь третий, – я передам епископу ваш ответ, князь.

30 Августа 1221 года