Двенадцать виноградинок

Я — Антонио. По паспорту Антонио Фернандес Карьедо, но меня зовут просто — Тони. Я никогда не ношу с собой паспорт, а целиком меня никто не помнит. Однако, внимание даже к такому фрагменту, как имя, приносит мне счастье. Работаю по части лёгкой промышленности. Тело моё лежит к корриде, душа — к сельскому хозяйству, но в Риме об этом говорить не престижно. Вот, три года назад перевёлся из Мадрида и всё никак не привыкну. Лет прилично, но, говорят, веду себя как ребёнок. Сегодня — канун Нового года. Впервые наш коллектив решил отметить его совместно, причём идея пришла спонтанно. Никто бы о ней не вспомнил, если бы она не прилетела позавчерашним рейсом из Санкт-Петербурга под предлогом, что и в нашу Европу есть какое окно рубить. Именно идейный вдохновитель побудил нас прийти к консенсусу и устроить международный симпозиум, ссылаясь на «новое мышление». Не могу точно сказать, как он расшифровывает эти слова. Площадь нашлась неимоверно быстро — один мой коллега, с позволения его так назвать, любит людей и готовить (странная связь между этими двумя понятиями). Другого одного моего коллегу это, мало сказать, не устроило, но к урегулированию конфликта всех вновь привела идея. С самыми благими намерениями я присоединился. Не думал я только, что компания сможет меня утомить — обычно это меня просят не мешать. Но людей вокруг много, и они самые разные. Франциск. Представитель пятой республики. Знает много, даже когда его об этом не просят. Его должность — секретарь, но взятки он не берёт. Даже швейцарские зажигалки. Артур Кёркленд, к нему только так все и обращаются. Смутно помню, из какого отдела, он из «уходящих и приходящих». Ревизор — при мысли о его появлении всех трясёт. Берёт взятки Франциска, который тот не принимает, поэтому они часто устраивают конфликты. Это уже обычай. Я бы сказал — ритуал. Геракл и Садык. Личности они недавние, ещё не изведанные, вместе с тем не менее завораживающие. Первый пишет странными буквами, второй не менее странно разговаривает. Ни один никак не попадёт в отдел энергетики — вдвоём их там не хотят. Людвиг. Человек, который имеет много имён, а ещё фамилий. Начальник отдела статистики, большой мужчина в свои двадцать три года. Имеет безработного старшего брата Гилберта. Ценит чистоту и сейчас закатывает глаза, видя, как тот разбрызгал пиво по брюкам, и при этом ему не стыдно. Неизменно окружён компанией очень активного юноши. Феличиано, очень активный юноша. Год назад его выдвинули на общественную должность и пока не смогли задвинуть обратно. Это он любит готовить и людей. Пожалуй, это всё, что вам нужно о нём знать — в его интересы углубляться опасно. А вот и Ловино. Старший брат того самого общественного Феличиано Варгаса... Ах, да, я заговорил о Ловино Варгасе. О Лови. Волнующая учёные умы проблема современности вовсе не озоновые слои, а в ком сильнее нуждается отечественная статистика — в нём или Людвиге. Могла бы она разговаривать, то решила бы, что в Людвиге, но Лови, увы, думает иначе. Избранный жизненный ориентир его не смущает. На человека, интересующегося цифрами, он не похож, и делает это, скорее, из вредности. Уж больно он не любит немца. Постарше него и помладше меня. Нрав специфический — он то замкнутый, то чересчур открытый (в эти периоды на всех дует с такой силой, что весь отдел поголовно болеет гриппом). Мы все ласково зовём его «наш диктатор». И только я верю, что за глаза. По себе знаю, ему необходима тонко чувствующая душа козёл отпущения. С ним интересно поговорить. Только от Лови я могу узнать, что Людвиг не отдаёт банку кредит и носит красные трусы, что в квартире десять градусов, а буйный американец совсем заинвентаризировал. В последний раз я неудачно к нему зашёл. Он долго рассказывал о моём отчёте, порвал его и заставил переделать. Думаю, расчувствовался. Почему о нём я сказал больше, чем о ком-либо ещё? Потому что он мне нравится. Это единственный совместный Новый год, мой и Лови, и сегодня я хочу донести до него, что он мне не безразличен. И отчёт я до сих пор не переделал. В данный момент он ограждён от предпраздничной суеты дверями гостиной и что-то читает. Делает он это с таким вдумчивым лицом, что мне даже страшно его потревожить. Могу сказать точно, что это не чей-либо отчёт — в такие моменты ему весело. Немного неудобно его тревожить и параллельно есть. — А ты, смотрю, здесь один сидишь... Все празднуют, а ты чего... нет? Закинул одну ногу на другую — жест заблокированности. Или просто устал притворяться и решил отдохнуть. — Тебе не скучно? Ставлю поднос на столик, потому что если ещё раз посмотрю в его глаза, исследующие меня из-под очков, то точно его уроню. Руки сами собой развязываются, и пальцы начинают перебирать непонятные висячие объекты искусства. – Нет, — снимает очки, слава Богу. — Я привык абстрагироваться от брата, поэтому мне не бывает скучно. — Твой братец хотел бы поменять отдел... — как бы невзначай, надо его разогреть. — А ты бы не хотел поискать что-нибудь более приятное? Ну сам подумай, зачем тебе эта статистика, Господи... Только Людвиг может получать от неё удовольствие. — Кандидатура римского специалиста устойчивее на этой должности. Не так-то просто сдвинуть его рельсы. — Хотел бы я поспорить. Всегда по-разному, но, как правило, если его ущемить, то может поддаться. — Гай Юлий Цезарь был римлянин. — Да... Да что кремень — гранит. — С этим же ты не споришь. Задирает ноги на столик и тянется, как леопард на буковой ветке — его одновременно всё достало, да и беседа у нас на редкость информативная. — Мои дела, одно другому, не мешают. Ты занимайся, Бога ради, лёгенькой промышленностью. Снова возвращается к чтению. Журнал перевёрнут, или это я не понимаю итальянский. Присаживаюсь на подлокотник кресла, ибо рядом с ним больше нет сил стоять. Он всматривается в каждое слово — нервничает так, будто готов упасть в обморок, но только из принципа держится. Или не любит, когда, сидя за спиной, нарушают его личное пространство. Такая пассивность мне скоро надоедает — правду говорят, что от скуки люди покупают попугаев, а они из Мадрида привезли меня. — Да что же мы молчим, будто нам и поговорить не о чем! — Уже не терпится размяться, и я просто нарезаю круги по комнате. — Есть же столько тем для разговора. Вот, например, тебя оливки интересуют? К сожалению (а, может, счастью), оливки — единственная тема, которая приходит на ум. Такое оно многогранное, сельское хозяйство. — Исключительно в виде салата. Присаживаюсь рядом с ним на корточки — хоть так он обратит на меня внимание. — А к стихам как ты относишься? В виде поэзии? Его изумрудные глаза необычайно привлекательны. Ещё сильнее притягательны его губы, изогнувшиеся в усмешке. Интересно, это он издевательски, или наконец почувствовал родственную душу? — Уважительно. — Прекрасно, — только в этот момент осеняет мысль, что ничего «уважительного» в голове нет. — Давай я тебя познакомлю. — По принципу? — Хочу произвести приятное впечатление. — Тони, — снова криво ухмыляется, этот человек-загадка, — тебе это уже удалось. — Усилить хочется, — сажусь напротив и тоже закидываю одну ногу на другую. Но я-то совершенно расслаблен. Или нет? — Вот раньше ты писал стихи? — Нет, — покусывает дужку очков — я его заинтересовал. — У меня к этому не было способностей. — Подумаешь, у меня тоже не было. Хочешь, я почитаю свои? С элементом невероятного кокетства он вставляет: — Может, не будем рисковать? — Почему же, давай рискнём. Изящно, нарезаю по полу треугольники. Выдумываю, что бы такого красивого ему соврать. Доходит — в школе краем уха слышал. — Что-нибудь из раннего. Благословен день, месяц, лето, час И миг, когда мой взор те очи встретил! Благословен тот край и дол тот светел, Где пленником я стал прекрасных глаз! Благословенна боль, что в первый раз Я ощутил, когда и не...* — Должен сказать, что в молодости ты был талантливее, чем сейчас, — встаёт из кресла и медленно продвигается к книжному шкафу. Берёт со стола том и ставит на место. — Но я не предполагал, что ты творил под псевдонимом Петрарки. Я люблю в нём почти всё. А терпеть не могу его самомнение. Опускаю ладонь на плечо и поворачиваю прямо к себе: пусть и смотрю свысока, но есть ощущение, что я расту вниз. — Не знал, что ты разбираешься в стихах. Смотрит совершенно бесстрашно, даже получает удовольствие. — Стихи я знаю, а прочёл ты их скверно. Для бойцов с бычками не характерно. Где экспрессия? И не люблю, когда он задевает корриду, в ней есть свой шарм. — Что ж, прекрасно. Мне говорят, что я хорошо читаю. Ну, как говорят... Он снова чувствует моё замешательство. Да что же это такое? — Тебе льстят. Ты читаешь отвратительно. — А... — Хочется вот так же безжалостно высказаться, коли та самая испанская экспрессия возбуждена до предела, но надо остановиться, пока не поздно. — А зато у меня есть талант к музыке. — Боже... — Лови высвобождает из кармана руку и зажигает сигарету. — Надеюсь, ты не собираешься музицировать? Очень не собираюсь, но понимаешь ли, ты сам меня заставляешь! Как до тебя это донести? — Ну что ты, я очень хочу тебе спеть. Я просто горю желанием! Может, тоже что-нибудь из раннего? Хочется немного пораздражать Лови. Потому что только тогда его щёки наливаются очаровательным румянцем возмущения. — С твоим «Риголетто» я знаком. — Признаться честно, мне за него стыдно. На этих словах Лови выскальзывает у меня из-под руки и направляется в сторону балкона. Видимо, его не отпускает желание подышать свежим воздухом после собственных сигарет. Впрочем, он напрасно думает, что ему удастся от меня избавиться. — А вот «Короткую жизнь» я мог бы тебе исполнить! «Марина», «Мерлин» — всё на твой вкус. Закатывает глаза и вроде даже поднимает палец, чтобы ещё что-нибудь вставить, но понимает, что пока ему везло. — Я ценю твой кругозор, только не открывай рот. — Ну нет же, друзья не зря говорят, что у меня исключительный баритональный дискант. Только вслушайся: Felicità... E un cuscino di piume, L'acqua del fiume Che passa, che va, E la pioggia... — Чёрт побери! Иногда я очень хочу, чтобы ты попался быку на рога! Лови сам виноват, что, когда злится, развязывает мне язык. — И тем не менее, коррида тебе доставляет сродное оргазму удовольствие! Это конечная станция для его здравого смысла. Так и знал. — Слушай, ты! Откуда ты знаешь, какой у меня орг... — упирается руками в бока и с таким остервенением глядит мне в глаза, что я даже боюсь, как бы он не поскользнулся и не вывалился с балкона. — Всё, меня осенила догадка. Ты больной ублюдок! — Н-нет, ты что? Когда я больной, я буйный. А сейчас я абсолютно спокойный, — в непонимании чешу пальцем переносицу. — Вижу, мне повезло. К сожалению, разговор не просто не клеится. Наш клей настолько высох, что кусочки только царапаются друг об друга и причиняют уже не дискомфорт, а боль. Почему в канун Нового года мне не улыбается удача? Как же мне растопить твоё сердце, мой «милый диктатор»? Ну, ладно. Нельзя отступать. — А давай я тебе станцую! Лови кашляет — страх поперёк горла встал. — Бог с тобой! Если бы он был таким же экспрессивным, как младший брат, то точно бы схватился за сердце. Не возьму в толк, почему ему так не по нраву мои бессильные попытки произвести на него впечатление. — Исполняю хоту! Испанский народный танец! На самом деле, даже базовые движения из него я помню довольно смутно. Однако, это не мешает мне энергично дрыгаться в изумлённых глазах Лови, который поначалу таращится на меня, но потом ни с того ни сего прыгает на меня и пытается утихомирить. — Прекрати немедленно! Я же настолько вошёл во вкус, что уже с трудом могу остановиться, и со стороны представляется изумительная картина — как будто Лови до последнего пытается словить кузнечика. Всё это в конечном счёте приводит к тому, что балконная дверь отворяется, в щель просовывается светлая голова и игриво вопрошает: — У вас тут... всё хорошо? Франциск. Оставил ритуал конфликта с Артуром, потому что наша пропавшая пара представляет для него куда более внушительный интерес. — Иди-ка ты в свою бухгалтерию! Лови так внезапно огрызается, что внутри у меня подпрыгивает и так неистово бьющееся сердце. Опешивший Франц пожимает плечами, оставляет странный поднос на балконном столике и, ухмыляясь, в лучшей традиции пьесы удаляется. Перевожу взгляд на Варгаса: он по-прежнему цепляется за меня и тяжело дышит, хмурясь и смотря мне прямо в глаза. Украдкой посмотрев на поднос, замечаю на нём блюдце, полное виноградинок. Вот он, момент. Складываю ладони в замок и тоже опираюсь на балконный бордюр. Взгляд Лови устремлён куда-то ввысь. Если совсем чуть-чуть наклониться вперёд и всмотреться в его бледное лицо, то можно увидеть, как в изумрудных глазах отражаются звёзды. — Хорошо, стихи я читаю скверно, от моего пения у тебя вянут уши, танцы тебя не устраивают. Я уже устал гадать, как же тебе угодить! Каким я должен быть, чтобы произвести на тебя впечатление? Хмыкает. Старается как можно высокомернее, но выходит в высшей степени приятно для моих ушей — стеснительно. — Тихим. — Что? — Молчи. Если тебе хватит выдержки заткнуться, это будет ярчайшее впечатление. Какой же он всё-таки хороший. Самодостаточным людям, оказывается, так мало нужно для счастья. — Лови? — Не хватило. Что тебе? Устремляю взгляд в чёрное ночное небо. Проснувшиеся звёзды мигают россыпью крохотных бриллиантов, а заснувшие облака похожи на аквамариновые и тёмно-синие пушистые пласты ваты, хаотично плывущие по этой антрацитовой, предновогодней глади. — В двенадцать начнётся салют. Я знаю, ты ещё ни разу его не видел. Тебе должно понравиться. — Угу. Уютно примостившиеся в углу на столике виноградины на блюдце намекают, что нужно начать издалека. Они оказались здесь неспроста. — У меня в Испании есть традиция... Вздыхает, потому что думает, что я предсказуемый. — Народного творчества я не спрашивал. Обнимаю его за плечо, прижимая чуть ближе к себе. Самое удивительное — это то, что он не пытается высвободиться. — Да я не про это... М, да. Я имел в виду, что под бой курантов мы съедаем двенадцать виноградинок, чтобы год выдался удачным. Ну ты понимаешь, один удар — одна виноградина... Хочешь сказать, что не голодный? Беру блюдце и представляю его глазам, чтобы он рассмотрел, насколько прекрасного винного цвета эти плоды. — Да не то чтобы. Пока это самое адекватное из всего, что мне довелось слышать от тебя за этот вечер. Оттягиваю от веточки одну. — Их тут тринадцать, так что одну можно съесть сейчас. Чтобы не нарушать количество. Зажимаю одну виноградинку в зубах и выжидающе смотрю на него сверху вниз. Лови поначалу не понимает, что именно от него требуется (или по обыкновению делает вид), но потом подаётся вперёд и прикусывает ягоду с другого конца. Я успеваю уловить момент, и вот, когда наши губы почти соприкасаются, вовлекаю его в поцелуй. Он давит ладонями мне на плечи, но не отстраняет, а наоборот — притягивает. Заканчиваю поцелуй и облизываю губы. А на них сладость то ли от виноградного сока, то ли от удовлетворения полным чувственности моментом. Слова путаются в один большой клубок, и я не нахожу ничего более подходящего, кроме как воскликнуть: — Это... с Новым годом тебя! Дурак я. Но дурак, который может смутить и обрадовать Ловино Варгаса — такой единственный. Лови отрывисто дышит и мысленно корит себя, как это неправильно. Как это неприемлемо. А уши стыдливо горят. — Странные у тебя признания в любви... Где-то на заднем фоне раздаётся бой курантов, шумят радостные возгласы поздравлений, гремят первые залпы салюта. А я слышу лишь учащённое дыхание Лови и любуюсь тем, как с его губ слетают облачка пара. Двенадцать виноградинок — двенадцать ударов его сердца, бьющегося в унисон с моим.