Воротнички, Весна и взаимоотношения

Солнце привычным движением, повторяемым изо дня в день, из года в год отточено и однообразно превращает темно-зеленый, по- ночному холодный задний двор в сочно- салатовый, словно на картинке, меняя цвет слегка колкой лужайки непринужденно и тихо. Изо дня в день. Я не шучу, так все и было. Ровной полосой рассвет расчерчивал травяной ковер с приходом каждого утра, какое только видели обитатели этого самого дома с большим задним двором. Трава всегда была подстрижена так коротко, будто ей вообще запрещалось расти. Да и вообще, растительность всего заднего двора выдавала в его владельцах законченных педантов с четкими стрелками на брюках и накрахмаленными воротничками. Отчасти это было правдой. Ну, про воротнички, разумеется. А отчасти нет. Отчасти лишь потому, что как только та самая, идеально ровная полоса утреннего светила доходила до окон второго этажа, словно по часам заходило в спальню этих двоих словно будильник, говоря «ну да, это снова я, пора бы переставать удивляться», хозяйка морщила свой курносый аккуратный носик и потягивалась, как только этот лучик касался ее миловидного личика, задевая хозяина стопой и слегка подталкивая его в бок в процессе «потягивания». Светлые тугие кудряшки постоянно раскидывались по белым перьевым и таким же тугим подушкам с кружевной тесьмой по краям. Она сама была как кружево. И как перьевая подушка. Мягкая и покладистая. А он был педант, как, например, этот твердый, абсолютно плоский и непрогибающийся матрас, слишком узкий для двуспальной кровати, с постоянно ровно уложенной черной челкой волосок к волоску, с постоянно отглаженными манжетами с серебряными запонками, что когда-то она дарила ему на годовщину. Лишь только потому, что «он попросил». На самом деле она хотела подарить тостер. Он был как серый хлеб, купленный не сразу, а лишь через какой-то день и отлежавший свое на полке булочной. Такой же, слегка застывший, негнущийся и уже с трудом поддающийся ножу. Она же самое настоящее заварное пирожное на витрине, свежая, горячая, наполненная вкусом, казалось бы ожидаемым, но неизменно приятным. И такая живая. Такая же мягкая и нежная. Он вставал первым, изо дня в день, потирая одной и той же тыльной стороной правой ладошки карие глаза, заспанные и закрытые, так же неизменно, словно копирует действие, совершенное одним утром ранее (или не одним), позевывает. Она же валяется в постели, теперь позволяя себе растечься по всему периметру неудобного, как и ее муж, матраса. Но мы-то с вами знаем, что она ждет лишь поцелуя в свою белую щечку и наполненного неподдельным чувством «Доброго утра». Эти слова наполнены смыслом более, чем все слова, какие ему только удавалось и, скажу честно, не посчастливилось произнести за всю жизнь. Ведь все слова, какие он только хотел произносить, это «Доброе утро». Только ей. И до конца всех утр в их жизни. Они и превращали Эмили в то самое пирожное. И поцелуй в светлую макушку, когда его прямой до-невозможности нос зарывался в теплые вихры, а губы встречались с золотыми упругими завитками. Это все, о чем он только мог мечтать. «Почему ты женился на ней?»-спрашивали его их общие друзья. «Она- мой протест против всего мира». И правда. Она была его светом, садовым фонариком, чтобы он не заблудился среди тернистых розовых кустов, пока гуляет по жизненному ночному саду один. Теперь не один. Теперь с фонариком. Она варила ему кофе под «Элвиса Пресли», стоя на кухне босиком и в его уже мятой рубашке, нескладно пританцовывая. Черный кофе. Черный и без сахара. Как и его волосы. Черные и без сахара. Она будила его по воскресеньям, кидаясь в него подушкой. Он не любил и одновременно обожал, когда она так делала. Он любил ее кудряшки. Уложенные. Аккуратные, под стать ему самому. Или растрепанные, как сегодня утром. «Почему ты вышла за него замуж?»-спрашивали ее их общие друзья. «Он- мой протест против всего мира». И правда. Он приучил ее к сортировке каждой вещи в доме. Начиная от чайных ложечек и сервизов и заканчивая одеждой. По сезонам. По цветовой гамме. По применению. По размеру. По схожим или различным признакам. По всему, по чему только можно. Он научил ее, такую легкую, как ветер, утяжеляющему порядку. Единственное, что было у них по настоящему общим, настоящей страстью от начала жизни, и, по сути, причиной их знакомства- это накрахмаленные воротнички. Да-да, самые настоящие накрахмаленные воротнички. У него- на белых рубашках, рабочих и повседневных, любых, идеально отглаженных. Идеально стоящие, без единой складочки воротнички. У нее- на платьях, усыпанных мелким цветочным рисунком, приталенных и всегда выше колена на десять сантиметров. Круглые или острые, всегда идеально лежащие и идеально белые воротнички. Как снег. Когда они шли рука об руку, она, маленькая моська ему по плечо, везде сующая свой вздернутый аккуратный носик, и он, глухая стена с «деревянным» локтем, нежно сжимающим ее крохотную ручку, встречные замечали их одинаковые, идеальные воротнички. Всегда одно и то же. Всегда все те же парные воротнички. Они сидят в разномастных креслах вечером, педантично повернутых каждое на определенное количество градусов к камину и каминному огню, и читают, держась за руки. Да-да, даже этот стереотип, распространенный среди пожилых супружеских пар они воплотили в реальность. Она вытягивала ноги, держа в длиннопалой, с аккуратным тонким запястьем ручке маленькую книжечку в мягкой и слегка пестрой обложке. Обычно это бывали романы, иногда дешевые, иногда серьезные, весьма знаменитые. Он клал ногу на ногу, всегда левую на правую, зажимая крепкими, но такими же стройными пальцами твердую однотонную обложку пыльного томика или сборника. Это всегда была классическая литература. Без изменений. Единственное, что было неизменным и одинаковым в их видах и положениях, это воротнички. Белые, отражающие каминный свет и жар, накрахмаленные воротнички. У него на белой строгой рубашке. А у нее на цветастом задорном платье.

***

Это была весна. Самая настоящая, такая сладкая и свежая, что голова кружилась у всякого, кто выходил на улицу. Маслянистые запахи смолистых тугих набухших почек на тонких, ослабших от холодов острых веток дурманили голову, забивались в ноздри вместе со все еще зимней остаточной свежестью, наполняющей воздух повсюду, куда бы ты не пошел. Будь это шумная, мокрая от талого снега трасса на окраине города, или суетливый переполненный центр, где маленькие люди, не умеющие дивиться ни запаху почек, ни талой зимней свежести снуют туда- сюда, кутаясь в длинные шарфы и мечтая укрыться в теплом помещении. Но какая же красота на улице! Вот почему, скажите, люди разучились смотреть вокруг и видеть красоту во всем, что только попадается в их поле зрения? Думаю, виноваты слишком большие дома. Да-да, большие дома скрывают настоящую красоту за своими окнами и стенами, завешанными тяжелыми портьерами или же дешевыми картинами, которые люди приняли за моду считать красотой. А им бы посмотреть в окно. Открыть его настежь, так чтобы волосы на загривке встали дыбом от резкой, бьющей прохлады и свежести, такой опьяняющей, что сковывает легкие, что хочется дышать еще и еще, чтобы голая кожа пошла тысячью мурашек, колющих неприкрытое лицо. Ты будто слышишь, как лопаются почки, освобождая молодую листву. Такую маленькую. Такую хрупкую. Ее жилок еще даже не трогал прохладный ветерок. Не это ли чудо? Не чудо ли, слышать заливистый гомон сотни возвращающихся птиц после долгой зимы, полной затишья. Все вокруг больше не заполняет звенящая тишина, когда из привычных нам звуков мы слышим лишь скрип снега и голоса города. Теперь все наполнено музыкой, которая льется и журчит тысячью ручейков, состоящих из тонких голосков воробушков и статных соловьев. Они будто соревнуются в громкости и красоте песни друг друга. Не чудо ли, видеть весенние рассветы, когда ручейки окрашиваются в сочно- персиковый, и звенят, как звенит дорогой хрусталь, когда водишь по его ободку? А они разрезают влажную, мокрую почву с островками грязного снега, бегут, сами не зная куда. И воздух по утрам еще чище. И листья еще зеленее. И соловьи сбивчивыми голосками после ночи зовут новый день, наполненный всеми прелестями долгожданной весны. Капель звенит, разбиваясь о холодные деревяшки старой скамейки, срываясь с обледенелых сучков, прямо рядом с брючиной того, кто на этой скамейке сидел. Он был не против. Хотя, вероятнее, он не замечал таких мелочей. Да он вообще ничего не замечал. Его холодные пальцы нежно поглаживали краешек странички, старой, пожелтевшей и пахнущей такой же стариной, как и он сам. Хотя читающему было всего двадцать шесть. В то же время ему было и сорок, и семьдесят, и пять. Как так, спросите вы? Ответ простой: он просто любил читать. Любил читать все, что только находили его глаза предметом чтения, будь то детская сказка, серьезный роман или самая старая, жутко-сложная диссертация или научная теория. В нем жил старик- ученый, древний и ветхий, и донельзя умный, и мальчишка- сорванец, не осознающий жизнь в полной мере и в тоже время больше, чем может взрослый. И кто-то средний. Тот, кого в нем не любили ни старик-ученый, ни маленький мальчик. И именно этот «средний» сейчас потряс кистью пытаясь смахнуть упавшую на нее капельку талой воды, онемевшую из-за того, что перчатки были без пальцев. Почему бы ему не купить хорошие, теплые перчатки? Ответ странен, но для него он самый правильный. «Неудобно листать страницы, читая на улице.» Каждый из этих троих выбирал в качестве чтива что то свое, поэтому юноша, как хамелеон, примерял на себя возраста. Половина разделения страниц книги на правой стороне стремительно уменьшалась под голодным, жадным взглядом читающего. «Скоро кончится книжка»- вскричал в нем мальчонка, расплываясь в улыбке с выбитым зубом. «Да… Скоро»- прокряхтел ученый, водружая очки еще выше на переносицу. Парень застыл в той же позе, какую принял с лишком пару часов назад. Его ноги затекли, но он об этом не знал. Он продолжал поглощать слова одно за одним, не замечая никого и ничего вокруг. Ни весны, ни звонких соловьев над его головой, ни даже капельку, упавшую прямо на его макушку. «Как думаешь, что это будет?»- нетерпеливо вскричал мальчик, в то время как мужчина на лавке, лизнув указательный палец, перевернул иссохшую донельзя страничку. «Что будет?»-вновь проскрежетал старик. «Дальше. Что будет дальше. Какая книга»-мальчишка подпрыгнул от нетерпения, будто собирался узнать ответ на свой вопрос здесь и сейчас. Но он бы его не получил. Так как холодная оттаявшая капелька, разрезая холодный, не прогретый, казалось, ни капли после зимы глухо разбилась о хрупкую бумагу в характерным звуком. И, звучно зашипев и, наконец, резко переставив затекшие ноги, так же резко смахнул капельку. Его словно током ударило. Вот что бывает, когда выдергиваешь человека из зоны комфорта. Его словно током бьет. Он даже начал чаще дышать, до того перепугался. Перепугался развода на переплете? Видимо, да. И, видимо, это было ему важнее, чем простуда, с которой он мог бы слечь, проводя такое количество времени на холодной лавке в такую погоду. Когда все вокруг изнемогает от холода, и пальцы сводит противно и туго, когда кожа незаметно стягивается и трескается. Развод постепенно высыхал, не оставляя после себя следов. Даже внутренний старик был недоволен столько стремительной переменой. А капель все стучит и стучит, выбивая свои причудливые марши на каждой поверхности с какой только встречалась. Такая звонкая, чистая, словно мамин голосок, будящий по утрам, она будила город. А парень продолжал примерять все возраста, какие только мог, жадно и нетерпеливо, залпом, словно боясь чего-то не успеть. Каждый боится не успеть. А парень боялся не успеть прожить такое огромное чисто жизней, какое только мог. «Это будет сказка! Или что-то про пиратов! Он любит пиратов!»-кричал мальчишка внутри. «Нет, это будет классическая литература»- настырно продолжал старик. «Нет, пираты!» «Классика. И не спорь, мальчишка!» А в это время юноша вставал с холодной лавки, сладко потягиваясь, как кот, только что отошедший от приятного сна, разминая затекшие мышцы и по-прежнему зажимая в одной руке дочитанную книгу. Капелька ударила по носку его ботинка. Кап. Капелька перекатилась на сырой асфальт. Кап. Еще одна ударила по узкому рябиновому листу. -Это будет роман.- тихо сказал он, выпуская теплый пар изо рта и нежно поглаживая холодную обложку, тем самым разрешая всякие внутренние споры с самим собой, каких обычно не замечал.