"Нетронутый холст"

Жуткое место. На первый взгляд вычурные колонны, лепнина на потолках и стенах, ведущая куда-то наверх винтовая лестница с мраморными ступенями и обилие мужских статуй с обнаженными гениталиями говорят лишь об отсутствии вкуса у хозяина особняка, но если присмотреться, то можно заметить на полу темные пятна – места, где пролилась кровь. Здесь следует быть настороже, ведь за этой аляповатой роскошью скрываются жестокость и насилие, коими славится эксцентричный и непредсказуемый губернатор Тошимы. Моим товарищам тоже не по себе: они нервно переглядываются и стараются не смотреть на карателей, один из которых постукивает концом железной трубы по перилам лестницы, а второй, присев на корточки, царапает пол острыми когтями стальных перчаток и противно хихикает. — Киривар, Гунджи, хватит портить мои шедевры! Придурки, я тысячу раз вам говорил, чтобы вы держались подальше от всего, что принадлежит Вискио! Истеричный голос действует на нервы. Повернув голову, я вижу человека в белом костюме, шею которого обвивает ярко-розовый шарф из перьев. Кажется, это называется боа. Я слышу, как рядом хмыкает Тойя, пытаясь сдержать смех, и вдруг перед глазами проносится сверкающая молния. Она замирает в нескольких сантиметрах от виска моего друга и принимает очертания железной трубы. Каратель с рваным шрамом на лбу неодобрительно покачивает головой, и я вижу, как набухают вены на его руке, в которой зажата труба. Второй, в ярко-красной куртке, едва прикрывающей раскрашенное татуировками тело, плотоядно облизывает губы и взвизгивает. — Ни звука, лузеры, иначе для вас игра закончится в этом зале. Хозяин особняка подходит к нашей команде и некоторое время молча смотрит на нас – я вижу лишь, как его глаза поблескивают в прорезях маски. — Поговорить сразу со всеми или удостоить каждого личной аудиенции? – он какое-то время раздумывает, почесывая подбородок и слегка покачиваясь. Ладно, пока по одному, а дальше как дело пойдет. Иди за мной! Тойя обреченно вздыхает и через мгновение скрывается в кабинете вслед за губернатором. Несколько минут мы стоим в ярко освещенном холле, чувствуя на себе пристальные взгляды карателей, как вдруг тишину прорезает свист, доносящийся из кабинета. — Битро зовет собачку, — огромный брюнет вновь ударяет трубой по перилам и садится на ступени лестницы. — Тама-Тама-Тама, — напевает его напарник, слегка пританцовывая на месте под мотив одному ему известной мелодии. — Гунджи, ты ублюдок без мозгов! Он же собака, значит, его зовут Почи. И хватит петь свои идиотские песни – они действуют мне на нервы. — Нервный дедуля! Ты заразился этим от папочки? – поющий блондин со скрежетом проводит лезвиями по перилам прямо над ухом Киривара и, смеясь, отпрыгивает в сторону, когда старший каратель пытается в ответ ударить его трубой. Я слышал в баре, что эти двое всегда ругаются и дерутся между собой, но это никак не влияет на их работу. Они могут казаться полными идиотами, но игроки говорят, что с карателями лучше не связываться – мало кто уходил от них живой, если попадал под горячую руку. Непонятный звон привлекает мое внимание; подняв голову, я вижу мальчика, затянутого в кожу, — он ползет на четвереньках, и огромная цепь, прикованная к его ошейнику, ударяет по ступеням. — А вот и собачка! – Гунджи хватает за свободный конец цепи и дергает ее на себя, отчего мальчик кубарем скатывается по лестнице. Какое-то время он не двигается, распластавшись на полу, и до нас доносится лишь его сопение, но новый свист из кабинета заставляет его подняться. Он ползет мимо нас, но я не вижу его лица, прикрытого спутанными волосами – белыми, как нетронутый первый снег. В дверях кабинета мальчик сталкивается с Тойей; он поднимает голову и шумно вдыхает воздух носом, словно обнюхивает его. — Иди ко мне, Кау! – доносится до нас требовательный голос хозяина. Тойя кивает одному из наших, и тот исчезает за дверями вслед за странным мальчиком. — Тот, кто получает жетоны, валит отсюда немедленно! – Киривар зевает, прикрывая глаза, но я знаю, что за этим напускным равнодушием скрывается жестокая сущность карателя, готового в любую минуту размозжить голову незадачливому игроку. — Я подожду вас на улице, — шепчет нам Тойя и, ободряюще улыбаясь, уходит. Долгие минуты ожидания действуют мне на нервы, но я стараюсь сохранять спокойствие: после Тойи я главный в команде, и остальные всегда стараются равняться на нас обоих. Я не могу показать свою слабость перед ними, чтобы не потерять авторитет в их глазах. Мои товарищи один за другим проходят это странное собеседование и покидают особняк; я вижу облегчение на их лицах и жду своей очереди, пытаясь чем-то занять мысли. Наконец, последний передо мной уходит на аудиенцию к губернатору, и я остаюсь наедине с карателями. — Ты вроде как самый спокойный среди них, — с легкостью, удивительной для его возраста, Киривар поднимается со ступенек и подходит ко мне. – Держу пари, ты очень симпатичный. — Сними маску, парень, — Гунджи уже вертится возле меня, щелкая лезвиями по жетонам, украшающим его ремень на бедрах. – Я хочу узнать, прав ли дедуля. Я не могу им противостоять, но и не хочу проявлять слабость, идя на поводу у их капризов. Щекотливая ситуация. — Извините, но я вынужден вам отказать, ведь сняв маску, я нарушу правила вступления в игру и тем самым разозлю вас. Я не хочу умирать так быстро от руки карателей. Надеюсь, вы простите мне мою дерзость. На мгновение задерживаю взгляд на их лицах, затем покорно опускаю голову и слушаю бешеный стук своего сердца. Киривар хмыкает и хватает меня за шею, прижимая к себе. Я чувствую его горячее дыхание на своем лице и молю бога, чтобы это быстрее прекратилось. — Хороший мальчик. Надеюсь, тебя не убьют через пять минут после того, как ты покинешь дворец. Не нарушай правила, парень, и я с удовольствием продолжу наше знакомство. — Дедуля, но как ты его узнаешь, если он останется в этой дурацкой маске? – хныкающий голос его напарника выводит меня из оцепенения, и я осторожно высвобождаюсь из сильных рук карателя. — Идиот, разве можно забыть эти рыжие волосы?! До сих пор я не встречал никого в Тошиме с такой же шевелюрой! Они смеются, а я облегченно вздыхаю и закрываю глаза, уже начинающие болеть от блеска ламп, отражающихся в мраморе статуй. — Юкихито, иди, — шепот товарища и его осторожное прикосновение возвращают меня в реальность, и я улыбаюсь ему, надеясь, что он не видит страха в моих глазах. Кабинет губернатора также безвкусен, как и все остальное, но меня это абсолютно не волнует – я не свожу взгляда с хозяина, вольно раскинувшегося в огромном кожаном кресле. — Интересно, ты последний, потому что боишься или потому что сомневаешься? – он улыбается и перебирает нервными тонкими пальцами жетоны, лежащие перед ним на столе. – Кау, поприветствуй нашего гостя. Мальчик-пес ползет ко мне: на его шее уже нет цепи, а волосы лежат аккуратными прядями, однако за длинной челкой я по-прежнему не могу разглядеть его глаз. Подняв голову, он шумно вдыхает воздух, а уже в следующую секунду горячий влажный язык осторожно лижет мою руку. Я с опаской касаюсь его лица, убираю волосы – и невольно содрогаюсь при виде зашитых век. — Что такое? Тебе не нравится мой шедевр? – холодный тон в голосе не предвещает мне ничего хорошего, и я призываю все свое мужество, чтобы достойно встретить смерть. Краем глаза я замечаю, что каратели, вошедшие в кабинет вслед за мной, насторожились и ждут лишь приказа, чтобы наброситься на меня. — Простите. Я никогда не видел ничего подобного прежде. Кажется, это действительно настоящее искусство. Он смеется и свистом призывает к себе питомца. — Ты мне нравишься, парень. Как тебя зовут? — Юкихито. Услышав мое имя, мальчик вздрагивает и поворачивает голову в мою сторону – я вижу, как раздуваются его ноздри. — Что-то не так, Кау? Ты чувствуешь фальшь? Он отрицательно качает головой и зарывается лицом в колени хозяина, а я хмурю брови, пытаясь вспомнить, где раньше видел эти движения... * * * Я не помню своих родителей – нас разлучили, когда мне исполнилось десять. Любой удивится и скажет, что в этом возрасте уже невозможно забыть лица родных, и он будет прав. Но что, если тебя насильно заставляют забыть, ежедневно пичкая твое тело лекарствами и наркотиками, желая превратить тебя в монстра? И с каждой минутой ты теряешь те драгоценные воспоминания, забываешь тепло материнских рук и смех отца… Многие, попавшие в тот приют вместе со мной, либо погибли, либо сломались – многие, но не я. Я помню абсолютно все, что с нами происходило, хотя предпочел бы забыть – как страшный сон, мучающий меня каждую ночь, от которого я просыпаюсь в холодном поту, вцепившись зубами в подушку. Меня посчитали никчемным, ведь я не принес своим мучителям ожидаемых результатов. Я не стал тем, кого они пытались из меня сделать, но кое-что во мне все же изменилось – моя память. Не знаю, какая часть головного мозга отвечает за наши воспоминания, но меня удивляет то, как выборочно мы что-то помним, а что-то забываем. Я не могу вернуть память о родителях, но события, происходившие со мной в приюте, и лица людей, окружавших меня в ту пору, калейдоскопом проносятся передо мной, стоит мне лишь слегка напрячься. …Он плачет, уткнувшись лицом мне в колени, а я глажу его белые, как снег, волосы и шепчу что-то утешающее, стараясь приободрить и заставить забыть о боли, которую он испытал. — Кау, все уже закончилось, перестань реветь! — Не закончится! Это будет повторяться каждый день – до тех пор, пока я не умру! Он поднимает голову и смотрит на меня заплаканными глазами – голубыми, словно чистое весеннее небо, которое мы давно уже не видели. — Ты не умрешь, — я вытираю его слезы и крепко прижимаю к себе, моля бога не забирать у меня единственного друга. – Вот увидишь, со временем ты перестанешь чувствовать боль от иголок. — Иголок? Юки, в меня не тыкали иголками! Он поднимает свою футболку и показывает мне перебинтованный живот. — Что это? Что с тобой делали? — Резали… Кау снова плачет, а я сжимаю руки в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и мечтаю отомстить его обидчикам. — На прогулку! Надзиратель выводит нас во двор – небольшая площадка, огороженная забором из железной проволоки. Мы молча бредем в самый дальний угол, подальше от серого мрачного здания, в котором нас держат, будто пленников, проводя над нами немыслимые опыты. — Эй! Мальчик с пластырем на щеке манит нас, заговорщически улыбаясь и прикладывая палец к губам. — Мы с другом идем гулять за забор, хотите с нами? — Разве туда можно? – Кау не сводит с него заинтересованного взгляда, а я радуюсь, что он хоть на минуту забыл о своей боли. — Нет, — он расплывается в широкой улыбке, — но мы с Акирой каждый день туда уходим через дыру в заборе. Он ведет нас за собой, оглядываясь и проверяя, не следит ли кто-то за нами; мы огибаем здание и оказываемся перед огромным деревом, возле которого стоит мальчик. — Кейске, разве я разрешал кого-то приводить? – он хмуро смотрит на нас, а я вдруг понимаю, что Акира – один из немногих, кому удастся выжить в этом приюте. — Мы не выдадим вашу тайну, — Кау с мольбой смотрит на него и теребит свои волосы, — пожалуйста, возьмите нас с собой. Несколько минут он молча смотрит на нас, потом кивает головой. Дыра прямо за деревом – его мощный ствол надежно скрывает выход на столь необходимую нам свободу. Мы лезем друг за другом, стараясь не пораниться об острые края порванной проволоки, и через минуту оказываемся на той стороне. — У нас мало времени. Не вздумайте убежать – вас быстро поймают и накажут, а мы лишимся этой дыры. Интересно, Акира умеет улыбаться? Я сажусь на ствол поваленного дерева и достаю мятый альбом и огрызок карандаша, которые всегда старательно прячу от надзирателей. До меня доносится счастливый смех Кау, бегающего наперегонки с Кейске, и я улыбаюсь, радуясь за своего маленького друга, наконец-то забывшего о перенесенных недавно мучениях и наслаждающегося кратковременной свободой. — А ты разве не хочешь побегать? – Акира неслышно подходит ко мне и присаживается рядом. — Нет. Меня каждый день заставляют бегать… там. Я просто хочу отдохнуть и порисовать в одиночестве. Он понимающе кивает головой и оставляет меня, присоединяясь к игре остальных. Передо мной чистый альбомный лист – белый, как снег и волосы Кау. Я не знаю, что хочу нарисовать, а потому лишь смотрю на него и грызу свой карандаш. Из раздумий меня выводит голос друга – он выкрикивает мое имя, смешно прыгая на одной ноге и высовывая язык. — Кау, ты звал меня? – я подхожу к нему и осторожно обнимаю, помня о ранах на животе. — Нет, — он удивленно смотрит на меня какое-то время, а потом смеется. – Я радуюсь снегу, Юки! ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: «Юки» в японском языке означает «снег», а также является популярным мужским (реже женским) именем Я и не заметил, как пошел снег. Вчетвером мы стоим на огромном заброшенном пустыре и смотрим в хмурое серое небо, напомнившее нам о скором приходе зимы. — Нам пора, — Акира зябко поводит плечами и опять хмурится. – Юки, ты так ничего и не нарисовал. — Ты умеешь рисовать? – Кейске не сводит с меня удивленного взгляда, и я нехотя достаю свой альбом и показываю им рисунки. — Я люблю, когда Юки рисует, — Кау доверчиво прижимается ко мне, и я чувствую его тепло, — и как он рассказывает о чистой бумаге. — О нетронутом холсте, — тихо поправляю друга и, взяв его за руку, направляюсь к дыре в заборе. — А что это такое? Мне нравится любознательность Кейске и его счастливая улыбка, а потому я неожиданно начинаю рассказывать. — Мне было пять лет, когда мама подарила мне альбом и цветные карандаши. Я совсем ее не помню, но ее слова почему-то остались в памяти. Она сказала мне, что настоящие художники рисуют не на бумаге, а на холсте – это такой материал из особой ткани. Самое сложное в рисовании – понять, что именно ты хочешь изобразить, и мама говорила, что некоторые часами могли стоять перед чистым холстом и думать, не решаясь сделать первый штрих. — Я не совсем понимаю, — Кейске смотрит на меня с виноватой улыбкой, затем переводит взгляд на Акиру, — я такой глупый! — Нетронутый холст – это пустота, Кейске, — тихо отвечает тот и лезет в дыру. — А для меня нетронутый холст – это загадочное будущее. Никто ведь не знает, что на нем в итоге появится, но ясно одно – холст будет отражать мировоззрение художника. — Кау, откуда ты нахватался таких слов? – с удивлением смотрю на маленького друга и ерошу его светлые волосы. Он вдруг убирает мою руку и, сгорбившись, плетется в сторону здания. — Кау! — Услышал… там… В его голубых глазах дрожат слезы – прозрачные и чистые, как родниковая вода, и я понимаю, что боль вернулась. — Что с ним? – в широко распахнутых глазах Кейске я вижу удивление, которое так не вяжется с его открытой улыбкой. — Ничего. Мне пора. Спасибо за прогулку и доверие. Я ухожу вслед за Кау, чувствуя, как они смотрят мне вслед, и глотаю слезы, стараясь успокоиться… * * * Прочь из особняка – на свежий воздух, к ожидающим меня Тойе и остальным! Я покидаю кабинет Арбитро, задыхаясь, — будто пробежал многокилометровый кросс за несколько минут, без права на отдых. Словно в тумане, до меня доносятся голоса карателей – они о чем-то спорят с губернатором, но мне нет до этого дела. Впереди дверь на улицу – она также манит к себе, как та дыра в заборе много лет назад, но я вдруг останавливаюсь, понимая, что все повторяется, как в кошмарном сне. Теперь вся Тошима – словно тот приют, из которого мы не могли сбежать; и пусть над нами больше не проводят опыты, но наша жизнь по-прежнему ничего не стоит. Я чувствую осторожное влажное прикосновение к своей руке; медленно опускаю вниз глаза и вижу Кау – он лижет мои пальцы, а его страшные веки теперь скрывает черная повязка. — Загадочное будущее, да, Кау? – я смотрю на бессловесное животное, в которое превратили моего маленького друга, и глотаю непрошеные слезы. – Я ведь слышал в баре об Ину – человеке, превращенном в собаку, которому вырезали голосовые связки и зашили веки, но даже представить не мог, что речь идет о тебе. Он изуродовал тебя, лишил воли, а ты позволил ему это сделать. Лучше бы ты умер тогда! Он обнюхивает мою руку и неожиданно тыкается лицом в мои колени, словно просит о защите и ласке – как в тот самый день, когда пошел наш первый сиротский снег. — Ты ведь можешь сбежать отсюда, Кау, — я опускаюсь перед ним на колени и глажу белые волосы, вдыхая аромат шампуня и чистой кожи. – Ты уже не в приюте, уходи. Не позволяй ему больше прикасаться к тебе. Он молчит – да и что может сказать человек, лишенный голоса? Я слышу лишь его дыхание – тяжелое, как у избитой собаки, и понимаю, что он больше не слышит меня: все его естество подчиняется лишь одному голосу, он покорен лишь одной воле и выполняет приказы только одного человека – своего Хозяина. — Нетронутый холст – это пустота, — шепчу я ему на ухо, и он неожиданно вздрагивает, — Акира был прав тогда. Он опустошил тебя, Кау, сделал своим холстом – чистым и пустым… Без мыслей, без чувств, без эмоций, без воли, без смысла, без жизни. Он искалечил тебя – настолько, насколько хватило его извращенной фантазии, и сделал своим шедевром – страшным и жестоким. Прости… Я поднимаюсь и ухожу – без оглядки на прошлое, стараясь стереть из памяти все воспоминания. Зачем помнить того, кого заставили забыть тебя? * * * Над ним издевались, калеча его тело и душу и заставляя забыть все, что было ему дорого, превращая его в хорошую ищейку, способную по запаху вычислить кого и что угодно. Ему стерли память и подчинили жестокой воле, но не учли одного: его особый нюх был способен пробудить воспоминания, которые, казалось, навсегда покинули его разум. Он не мог видеть в очередной раз уходившего из своей жизни друга – но мог учуять его по запаху. Повернув голову в сторону Юкихито, Кау неловко поднялся на ноги и сделал неуверенный шаг к двери. Его губы двигались – он пытался что-то произнести, но искалеченное горло больше не могло выдать ни звука, однако проснувшееся воспоминание не собиралось так быстро сдаваться: вновь и вновь мальчик пытался победить немоту, желая выкрикнуть лишь одно имя – Юки…