С головой (Never By Halves)

Джиму хотелось смеяться. Он сдерживался с немалым трудом. Подчиненные ходили вокруг него на цыпочках, как будто ожидали, что он либо предастся озлобленному отчаянию, либо разрыдается у них на глазах, только из-за значения этого дня. Вообще-то несколько человек врезались в стену, когда он проходил мимо них в коридоре, слишком поглощенные изучением его лица на предмет признаков эмоционального срыва, чтобы смотреть по сторонам. Его экипаж был великолепен, Джим ими ужасно гордился, но господи, он думал, они умнее. Как будто он хоть когда-нибудь бывает настолько прозрачным. Первый вариант, который про озлобленное отчаяние, еще можно было понять. Если говорящий никогда его не встречал, никогда не слышал о нем даже краем уха и не имел друга знакомого своего приятеля, который знал бы его и его мнение об отчаянии. Черта с два: «отчаяться» слишком походило на «сдаться», на его вкус. Или, наверно, их предположение могло бы быть логичным, если бы кто-то из них имел представление о его привычке считать каждую смерть под своим управлением собственной непростительной ошибкой. О чем они не имели представления. Ну уж нет. Джим не имел склонности к спектаклям, они… заставляли его чувствовать себя неуютно. Спок не единственный умел молчать, скрываться и таить. В противоположность распространенному мнению, у вулканцев нет монополии на уклончивость (хотя Джим не видел смысла кого-то в этом разубеждать). Но из всего экипажа только Спок и Боунз видели, как он оплакивал погибших. Последний — потому что пригрозил «официально порекомендовать психолога, если кое-кто не откроет эту идиотскую дверь прямо сейчас, твердолобый ты идиот», а первый — потому что повел себя как хитрая сволочь и в последний раз, когда они потеряли человека, подстерег Кирка в его каюте и сидел там, глядя на Джима своими огромными темными глазами, пока Джим не почувствовал себя голым и беззащитным и не признался Споку, что, возможно, быть капитаном — не его. Ответ Спока: «Я тревожился бы, если бы потеря жизни вас не печалила», был решающим. Именно в тот момент Джим влюбился в своего старшего помощника. Именно в ту секунду он переключился с «он отличный старпом и, оказывается, неплохой друг» на «господи, освещение в моей каюте творит поразительные вещи с его волосами, и вау, какой роскошный мозг, хочу его себе». Но мужественная небольшая влюбленность в старшего помощника, более известного как его самодовольный подельник Конфуций (прозвище, которое Спок стоически терпел, читай: ненавидел, но Боунз каждый раз хохотал над ним до колик) не в счет… Второе предположение — что этот день мог бы заставить его ходить по коридорам в слезах — было нелепо и откровенно оскорбительно. Нет, он не считал, что плакать зазорно, и, будучи сыном матери-одиночки, отказывался подчиняться устаревшим гендерным стереотипам. Оскорбительно было то, что это связывали с памятью его отца. Джим по-своему почитал годовщину гибели Джорджа Сэмюэля Кирка, героя, офицера и отца, и слезам тут не было места. Да, он сожалел, что этот, судя по всему, хороший, даже великий человек погиб ужасающе молодым и при столь печальных обстоятельствах. Сожалел, что его мать и давно потерянный брат каждой клеточкой оплакивали уход Джорджа Кирка, сколько Джим их помнил. Даже сожалел, что никогда не имел отца (насколько вообще можно тосковать по тому, чего никогда не имел). Все это было прискорбно и заслуживало уважения, конечно же. Но Вайнона Кирк, при всех ее недостатках вроде склонности к трудоголизму или стремления избегать эмоциональные столкновения, из-за чего она позволила своему брату, Фрэнку, терроризировать их с Сэмом все их детство, вместо того чтобы послать ублюдка подальше, была совершенно убеждена в одном… День рождения Джима следует рассматривать как торжество жизни, а не возможность оплакать ее скоротечность. «Твой отец отдал жизнь за то, чтобы мы жили, Джимми. Думаю, мы просто обязаны именно так и делать. Жить на полную, наслаждаться каждым днем. Пусть никто не смеет говорить тебе обратное. Ты был нашим подарком, нашим чудо-ребенком, твердо решившим объявить о своем присутствии, несмотря ни на что. Твой отец был бы от тебя без ума, даже не сомневайся. С днем рождения, сынок. Сегодня у меня выходной. Нас ждет приключение». Да, «приключение» оказалось походом в кафе-мороженое Билла и прогулкой по верфи, которую строили в Риверсайде в честь отца, но урок был гораздо важнее. Отец погиб, чтобы он мог жить, так что Джим считал своим священным долгом жить за них двоих. Для ребенка квинтэссенцией жизни было получить два рожка мороженого вместо здорового ужина, храни боже страдающих от угрызений совести матерей. А для взрослого… — Доктор сообщил, что сегодня мне следует контролировать вашу деятельность. Он полагает, что вы можете сделать что-то… неразумное, с учетом того, что сегодня за день, — раздался голос его обожаемого старпома, стоявшего, как часовой, у дверей в каюту Джима с изящно приподнятой бровью и скрещенными на груди руками, как бы намекая: «под моим присмотром не будет никакого нелогичного поведения, чтоб ты знал. Давай, попробуй сделать что-нибудь идиотское и посмотри, что будет. Рискни». — Возможно, действие, которое подвергнет вас высокой вероятности травмы, увечья или еще какого-либо вреда и таким образом снизит его, и мою, уверенность в вашей безопасности и эмоциональном благополучии. На мгновение Джим был слишком тронут, чтобы разозлиться. Виной тому, само собой, исключительно эти его безответные чувства к Споку. Глупая штука, эта влюбленность. Она ощутимо приглушала желание высказать хорошую и вполне заслуженную тираду. Но долг есть долг, а он задолжал отцу немного жизни. И Споку, и Боунзу придется смириться с этим. — Да, но, Спок, — легко сказал Джим, проскальзывая мимо Спока в свою каюту и чувствуя, как вулканец следует за ним по пятам (Спок воспринял свои обязанности надсмотрщика так же серьезно, как воспринимал науку: словно ему нужно было отдать всего себя или умереть в попытках), — меня ждет приключение. …А на планете, где они так удачно остановились для увольнительной (ну, не то чтобы удачно — Джим все заранее спланировал), было куча гор, которые так и ждали, когда их покорят. И, что еще лучше, на вершины конкретно этих гор еще не ступала нога человека (они и правда выглядели довольно внушительно, но ничего сверхъестественного), так что он убьет двух зайцев: побьет рекорд и заработает достаточно острых ощущений в процессе. Джим сомневался, что хоть на минуту перестанет чувствовать себя благословенно живым. Но выражение лица Спока, когда он остановился посреди комнаты, безмолвно говорившее: «Вряд ли я когда-нибудь пойму, как человечество дожило до прямохождения», успешно притупило всплеск адреналина в предвкушении веселья. Обязательно надо испортить настроение. Самое ужасное в любви, по мнению Джима, это страх разочаровать других. И Джим ненавидел разочаровывать Спока… возможно, сильнее, чем следовало бы. Одного этого хватало, чтобы Джим задумался, почему кого-то вообще интересовала эта любовь. Но тут Спок склонял голову набок и пытливо смотрел на Джима, и тот вспоминал: «Ах да, точно, Спок же просто неотразим», — и влюблялся заново. Джим считал это магией Спока; Боунз назвал бы это ранним симптомом слабоумия. Истина, скорее всего, лежала посередине. — Да, доктор сообщил о вашей склонности использовать свои дни рождения как предлог заниматься тем, чего лучше избегать, — с еще более отчетливым разочарованием в голосе заметил Спок. — Кто бы сомневался, — пробормотал Джим себе под нос, уже создавая план мести. И, между прочим, для тех, кто грызся с мастерством и энтузиазмом олимпийских спортсменов, Спок и Боунз превосходно срабатывались, когда надо было объединить силы и направить их против него. Джим часто задавался вопросом, помнил ли хоть один из них, что он не только взрослый, на секундочку, но еще и их начальник. Их это никогда не останавливало. Никогда. Зачем обращать внимание на мелочи вроде ранга, когда можно высказать мнение о жизненном выборе Джима? Джим понятия не имел, почему ему суждено было заслужить привязанность двоих, которые занимали не последние места в списке мировых упрямцев. Его собственное упрямство, конечно, ничего не значило. Прерогатива капитана. — За восемнадцать целых три десятых месяца с начала нашей миссии мы пережили немало приключений, — сказал Спок каким-то… мягким тоном. Будто он погрузился в воспоминания. Джим подозрительно взглянул на него, не понимая, что происходит, и не давая Споку усыпить свое внимание ложным ощущением безопасности. — Да-а, это уж точно, — неохотно согласился он. — И за это время вы протянули мне дружескую руку. Помогли пережить скорбь по матери и тем соотечественникам, что ушли навсегда. Научили принимать и вулканскую, и человеческую часть себя, — продолжил Спок, и Джим ощутил, что краснеет, слушая прямолинейное перечисление всего того, что он сделал, чтобы сблизиться с вулканцем, узнать его, стать его другом, создать команду и случайно влюбиться. Спок, конечно же, стоил всех усилий и в миллион раз большего. Спок был абсолютно поразительным. Джим только хотел, чтобы сам Спок тоже это понял. Он пытался исправить искореженную самооценку парня все то время, что они были друзьями. — Каждый день с вами был приключением. Джим сглотнул, чувствуя набухший в горле комок. Наверное, мужчине несолидно быть настолько растроганным. Да какая разница! Спок сделал ему комплимент. Спок. Это был лучший подарок, что ему когда-либо дарили на день рождения. Он не знал, что ответить… Джим Кирк, проглотивший язык?! Боунз бы в жизни не поверил. Джим сам едва верил. Но… хм, вау. — Я понимаю ваше стремление испытывать что-то, чувствовать, — продолжал Спок, явно набирая обороты. — Вы заставляете меня хотеть чувствовать, испытывать больше. Так что я подумал, что мог бы предложить вам альтернативный план на день. Приключение иного рода, которое я мог бы разделить с вами. Настолько же опасное, но, полагаю, более выгодное для нас обоих. — Я слушаю, — выдавил Джим, чувствуя, как колотится сердце. Это было не «Новое приключение? С тобой?! Да, да, рассказывай!», — что кричал его мозг, но, решил он, Споку повезло, что он произнес и эти два слова с заплетающимся от предвкушения языком. И Спок сделал шаг к нему, потом второй, потом еще, пока не оказался в паре дюймов, окатывая лицо Джима теплым дыханием и источая энергию, которая потрескивала на коже. — Кажется, это явление характеризуют как… окунуться с головой, — прошептал Спок, придвигаясь еще чуточку ближе. — Спок, я не выныриваю уже бог знает сколько, — выдохнул Джим. Признание вырвалось почти невольно, но он не пожалел о нем. Спок должен знать, что его любят, тем более теперь, когда Джим перестал сомневаться во взаимности своих чувств. И потому, что он чувствовал себя почти пьяным и чересчур тронутым — ураган эмоций был одновременно восхитителен и ужасен — он пошутил: — Как мило с твоей стороны присоединиться ко мне! — Спок ведь должен был понимать, во что ввязывается. Лицо Спока осветилось несомненной нежностью, и Джима охватило тепло. — В этом путешествии ты никогда не был одинок, Джим. Я следовал за тобой шаг в шаг. И когда его губы соединились с губами Спока, твердыми, уверенными и голодными, Джим почувствовал себя воистину, немыслимо живым. Более того — он чувствовал себя непобедимым. Самое крутое приключение в жизни Джима? Предоставьте это Споку. Он не сомневался, что отец одобрил бы.