Наркота

Некоторым людям даже самое смазливое лицо не помогает стать всеобщим любимчиком. Кто-то, будучи одарен внешне, никогда не сможет привлечь к себе такое же обожание, как иной уродец. Понимание пришло в тот момент, когда изуродованный радиацией гуль, выряженный в тряпки времен революции, всадил нож в тело зарвавшегося громилы. Сам факт убийства едва ли можно считать особенным в новом мире, но своеобразная красота подачи не ушла от внимательного взгляда. Многие в его положении представляли собой жалкое зрелище, стали изгоями, обозлились на весь мир. Но только не мистер мэр в красном сюртуке (или как там верно называлась эта шмотка) и потрепанной треуголке. С той встречи жизнь здорово изменилась. Гаррет стал хорошим парнем — только потому, что его новый идол был напитан странным альтруизмом даже больше, чем радиацией. Это было понятным у минитменов, но у одинокого гуля? Хотя какого уж одинокого — обожателей вокруг него всегда было достаточно. Джон Хэнкок… он не называл своего прежнего имени, как и не рассказывал почти ничего о прошлом. Гаррет не настаивал, но искренне радовался каждому новому обрывку информации, хоть как-то дополняющему образ. Гаррет стал употреблять наркотики — только для того, чтобы быть ближе. Чтобы был повод сесть вместе вечером, после того, как начнется отходняк от винта, и просто сидеть, плечо к плечу, угадывая касание по едва ощутимому теплу рядом. Гаррет полагал, что контролирует процесс, полагал, что вовремя остановится, но подсел не на винт, не на ментаты — на это единение, тишину, разрешение быть ближе, чем просто рядом. Такие наркотики не отпускают людей живыми. Тем более, на слабость человеческого тела, на глухую боль и пустоту можно удачно свалить то, что нагло закидываешь руку Хэнкоку на плечи, и глухо ругаешься на прошедший день. Джон всегда слушал молча, иногда комментировал в своей язвительной манере, давая повод ткнуть кулаком в бок. Он удивлялся: — Не так много людей вынесет путешествие с гулем. Даже мои ребята из Содружества не были рядом так часто. У тебя уже наверняка большой компромат на меня, парень… кажется, мне надо быть поосторожнее. И смеялся. В тот момент Гаррет глумливо хмыкал тоже, но не шутке Хэнкока, а скорее своим мыслям. Он не выглядит как девица, не выглядит как малорослый мальчик, которым, быть может, простительно было бы настолько привязаться к кому-то. Быть здоровым мужиком, с подпалинами и буграми шрамов что на роже, что на теле, и при этом ощущать то, что ощущает он сам, было странно. Зато никто не мог ничего заподозрить, видя их вместе. По правде, даже сам Хэнкок не мог. Или мог, но успешно делал вид, что не замечает. Иногда Гаррет злился. «Идиот, радиация повредила твои мозги, а не морду» Злился на дистанцию, которую не сократить даже наркотой, на дурацкие шутки Джона. Он еще помнил, как в первые дни в Пустоши, наткнувшись на стаю диких, Хэнкок в запале крикнул что-то вроде «я теперь совсем дикий», и как внутри в этот момент все перевернулось. Он правда испугался этого, будто стать диким можно вот так, в один момент. — Если ты собираешься спать, воспользуйся кроватью, — ладонь упирается в лоб, отталкивая. — Не мной. — Не дергайся, — огрызается Гаррет, хватаясь за запястье. Кожа под пальцами неровная, сухая. Хэнкок ухмыляется, даже смотреть не надо. — Не порти вечер. И через несколько долгих минут тишину снова нарушает скрежещущий голос: — Эй, парень, мне еще нужна моя рука, не оторви. Он все еще сжимал пальцы на запястье, и молча отпустил, перестал наваливаться плечом на Джона, хмуро уставившись взглядом перед собой. Завтра их снова понесет сеять добро и справедливость в одно из поселений. Завтра. А пока Гаррет, невидяще пялящийся на дорогу впереди, представляет, как лунный свет ложится на изуродованное безносое лицо и вспыхивает бликами в черных глазах, и искренне считает, что это самая совершенная фантазия, на какую способно его воображение. В следующий раз он посмотрит ему в глаза по-настоящему. Но не сейчас.