troye sivan - talk me down
Луи выдыхает дым в морозный зимний воздух, когда взгляд его цепляется за силуэт на другом конце остановки — чёрная кожаная куртка смотрится нелепо на фоне снежной пелены, покрывающей землю, но отлично сочетается с тёмными очками на голове, убирающими длинные кудри с лица. Он уже докуривает свою сигарету (или что он сжимает между большим и указательным), когда Луи ловит его взгляд, — чистого хвойного оттенка — крупная снежинка падает на его нос, моментально тая: Томлинсон неловко ухмыляется и отводит взгляд, в миллионный раз проклиная собственную машину, находящуюся в ремонте. Ему двадцать шесть и смущаться от взглядов случайных прохожих просто смешно. Но тем не менее, щеки его слегка розовеют, — конечно же, от мороза, — и Луи отводит взгляд от незнакомца, поворачиваясь к нему спиной: в одно мгновение ему кажется чрезвычайно интересным разглядывание рекламного баннера, но спустя несколько ничтожных секунд Томлинсон чувствует необходимость повернуться обратно, чтобы просто разглядеть красивого парня в крутой кожаной куртке и драных джинсах, обнажающий абсолютно идеальные коленки. Всё ради эстетического удовольствия. Своему порыву он поддаётся спустя долгих семь минут, что свидетельствует о безупречной выдержке и желании преподнести себя как разумного мужчину, а не подростка, недавно вступившего в пубертатный период. Ложь номер один: Луи плевать, как он выглядит. Он просто боится вознести мальчика в кожаной куртке выше, чем он того заслуживает. Но картина, открывшаяся перед глазами Томмо и заставляющая его удивлённо охнуть, убеждает его в обратном: кажется, он заслуживает всё внимание Луи. Пожизненно. Парень, откинув свой косяк с легализованной травкой, сидит на самом краю скамейки и вяжет, очевидно, шарф из шерстяной пряжи молочно-розового цвета. Прядь волос спадает на его лоб, а между бровей пролегла едва уловимая морщинка: он кусает губы в сосредоточенности, а его пальцы ловко орудуют спицами в быстром темпе — стежок за стежком связывая путь к сердцу Луи. Томлинсон изгибает брови и делает шаг к нему навстречу, неосознанно улыбаясь совершенно удивительному незнакомцу, который выглядит как чёртова звезда рок-н-ролла, но вяжет шарф на автобусной остановке, умудряясь выглядеть при этом непревзойдённо мило. Луи хочется сказать ему об этом, но он молчит, останавливая себя на полпути. Ему не нужны новые знакомства. Особенно с такими милыми парнями, создающими образ сладкого рождественского подарка, о котором, вероятно, тайно мечтает Луи; и если учитывать, что на календаре шестое декабря, совершенно несложно поверить, что он — проделки Санты. Ложь номер два: Луи очень нужны новые знакомства. И он всего лишь боится показаться глупым и навязчивым в своём стремлении узнать хотя бы имя. Но Луи все ещё двадцать шесть, (через восемнадцать дней двадцать семь, ей богу) и он — взрослый мужчина, способный уверенно действовать так, как ему хочется; и если голос Томмо слегка дрожит и звучит преувеличенно высоко, то это — нелепая случайность. — Если ты окажешься моим тайной Сантой, этот шарф — лучшее, что я мог пожелать. Кожаная куртка усмехается — широко и как-то счастливо, и глубокие ямочки на его щеках превращают эту картину в то, что Луи не в силах пережить: это — не мальчик, это — совершенное волшебство в золотистых ботинках. Лу никогда не мог устоять перед волшебниками. — Я бы с удовольствием стал твоим тайным Сантой, — не поднимая своего взгляда, — но моя ма смертельно обидится, если на рождество в её подарочной упаковке не окажется этот шарф. Неужели ты хочешь расстроить мою маму? Шарф для мамы — как прямое попадание в грудную клетку; Луи не верит в любовь с первого взгляда, но больше, чем уверен, что это — его шанс быть кем-то большим, чем учитель драмы, изредка появляющийся в прессе исключительно из-за ведущей модели модного дома Chanel, которая является его самым лучшим на свете другом. Может быть, хоть немного значимым? Ложь номер три: он слишком очарован парнем со спицами в руках и привкусом марихуаны на обветренных губах, чтобы врать самому себе о призрачной важности с помощью незнакомца. Он и так значим, он — личность. Личность, которая очень хочет узнать кудрявого чуть ближе (настолько близко, насколько это вообще возможно). — Я просто хочу твой номер телефона.. —.. Гарри. Гарри поднимает глаза, не переставая вязать ровный ряд шерстяных стежков, и Луи, как самый настоящий драматург, способен подобрать больше чем сотню эпитетов оттенку его радужной оболочки. Это, конечно же, исключительно издержки профессии. — Гарри, — Лу неловко улыбается, — я Луи. И я совершенно не хочу расстраивать твою маму, лишая её шарфа — комбинации цифр будет достаточно, знаешь? — Достаточно? — Гарри качает головой, преобразовывая ухмылку в самую настоящую улыбку. — Тогда записывай, Луи. И Луи не собирается лгать себе в четвёртый раз: его светящимися глазами можно осветить ближайший квартал.*
Это — не свидания. Не потому, что Луи этого не хочет — потому, что Лу не имеет возможности опускаться в омут с головой, как позволял себе в далёкие двадцать: Томлинсон совершенно точно в восторге от Гарри, но для признания (очевидной) симпатии нужно чуть больше, чем яркие улыбки и клубничные молочные коктейли через тонкую трубочку. Может быть, не хватает доверия, крепчающего с каждой проведённой минутой — но ничтожно не достающего до ментальной границы, которая позволит Луи открыться полностью. Но Гарри ничего не требует. Он просто рядом, в глупых расстёгнутых пальто и в замшевых куртках, но всегда улыбающийся на глупые шутки. И терпеливо ожидающий как Луи, шаг за шагом, смешивает свою дерзость со смущёнными улыбками на комплименты — и Томлинсон благодарен за уважение его личного пространства. Гарри двадцать два, он любит рисовать хной на чужих телах и работает пекарем в небольшом кафе на окраине. И в этом кафе самые лучшие на свете булочки — последние две недели Луи чувствует необходимость заезжать туда перед работой ради шоколадных маффинов с марципаном. Гарри нравятся глупые татуировки, основанные на воспоминаниях (у него их «пятьдесят четыре. Или шестьдесят восемь? ..»), жилистые руки и фраппучино с четырьмя ложками сахара. Луи до чёртиков страшно; но, что парадоксально, комфортно — так, будто он знаком с Гарри целую вечность. И когда на свой день рождения, о котором он проболтался в первый же день знакомства, Луи получает тот самый розовый шарф (Гарри клянётся, что его мама получит почти такой же, но лавандового цвета, потому что «я и забыл, что мама предпочитает лавандовый нежно-розовому») в бумажном пакете, Томлинсон думает о том, что они могли бы стать самыми настоящими друзьями. (или чем-то большим)*
— Лу? У Гарри в руках сырое тесто, которое он героически пытается замесить, невзирая на попытки Луи помешать ему, — в его волосах мука, а на кончике носа клубничный джем, — но Луи все равно ест тесто прямо из миски, получая лёгкие шлепки по испачканным ладоням. Г кидает на него укоризненные взгляды из-под опущенных ресниц, когда Луи облизывает испачканный палец, вызывая у Томлинсона тихие смешки. — Лу. Мне нужно, чтобы ты мне кое-что пообещал. Справишься? Луи строит по-напускному серьёзное лицо, усаживаясь задницей прямо на обеденный стол; Гарри выглядит по-непривычному сосредоточенным, и Томлинсон напрягается: брови Г сведены, и он поджимает губы, монотонно размешивая уже готовое тесто. Лу кусает губу ровно в тот момент, когда взгляд Гарри встречается с его: Луи впервые за месяц их общения не может понять, что это значит. — Только если ты вселишь мне уверенность в то, что это не что-то сверхъестественное. Как бы мне не хотелось, я не смогу достать тебе с неба самую яркую звезду, Хаз. Гарри не улыбается в ответ — просто смотрит, словно выжидающе, прежде чем его чуть охрипший голос звучит в образовавшейся тишине, заставляя Луи закусить губу ещё сильнее: не до крови, конечно. Просто волнительно — это первый импровизированный серьёзный разговор, но будто Луи есть из-за чего волноваться. (есть) — Обещай, что ни при каких обстоятельствах не позволишь себе влюбиться в меня. Сделаешь это для меня, Лу? Луи искренне надеется, что ему подвластно самое сложное из всех возможных искусств — не отвести взгляд. Он машинально кивает, словно уверенный в том, что просьба Гарри — реальная. Словно Луи уже не начал влюбляться. Это просто симпатия. К хорошему человеку. Он — драматург, ему свойственно романтизировать реальные вещи. Недостатки работы — не иначе. — Сделаю, Хаз. О чем вопрос, мм? И Гарри улыбается едва заметно, но благодарно, резко отворачиваясь — длинная прядь смазывает джем с носа, пачкаясь ещё больше, и Г пытается убрать её грязными руками: Луи сдерживает себя от порыва собрать его волосы в пучок атласной лентой. Вместо этого он просто лезет пальцем в банку с джемом: как и было до этого. Брауни кажется совсем не сладким; может, даже горьким.*
Луи двадцать семь. И каждый раз ему приходится напоминать себе об этом, когда они с Гарри, наплевав на обувь, шагают по ледяному бетону невысокой крыши — Г тащит махровый плед, а Луи — бутылку Шардоне: одну на двоих, чтобы не захмелеть. Воздух все ещё морозит голые лодыжки, но Гарри кутается в пальто и считает звезды, согревая Лу одним своим присутствием: Луи топит сентиментальность в горлышке стеклянной бутылки, наслаждаясь обществом Г с привкусом чего-то приземлённого; слегка родного, отдающее теплом и еще чем-то, очень приторным, как двойная порция сахарной ваты или переслащенный чай. — Это созвездие напоминает мне розу. Это созвездие розы, да? Точно как на моей руке. Гарри пьяно икает, и нелепая лазурная шапочка съезжает на бок, превращая его в совсем ребёнка, завороженно разглядывающего безоблачное небо. Его глаза светятся неподдельным восторгом: Луи бы хотел собрать все звезды в свои пустые карманы, лишь бы Стайлс оставался таким всегда: счастливым и пьяным. — А какое созвездие ты бы отождествил со мной? У Луи в глазах смешинки, когда он смотрит на Г, который всерьёз задумался над поставленным вопросом: его глазные яблоки спешно двигаются от одних созвездий к другим, пока он, изрядно утомившийся, не сжимает руку Томлинсона — и всё расплывается. — Маяк. Если такого нет — я придумаю, соберу из звёзд, знаешь? Специально для тебя. Луи не понимает, что для него эти слова — важный глоток спасительного кислорода в безвоздушном пространстве, или воздух, наполненный аммиаком; наверное, Гарри олицетворяет самое настоящее одиночество. Одиночество Лу, колени которого замёрзли. Но он не драматизирует и просто сжимает длинные пальцы в своей ладони, допивая остатки вина — смех Гарри раздаётся эхом в барабанных перепонках. (Луи все ещё двадцать семь — когда Гарри, похоже, не больше одиннадцати, — и он клянётся себе никогда больше не давать обещаний)*
Они друзья. Самые настоящие, с важными и неважными вещами, составляющими связывающую их нить: общие, только им понятные шутки и воспоминания, которые приятным грузом оседают где-то глубоко-глубоко внутри. Если бы сердце умело хранить вклеенные вручную портреты, у Луи бы хранилось двенадцать полароидных фотографий: на каждой яркий момент и две искренние улыбки. Томлинсон все ещё считает Гарри волшебством — иначе он не может объяснить то маниакальное влияние, которое Г оказывает; и то, настолько легко ему удалось найти подход к Луи — почти удивительно (если не сюрреалистично). Но факт остаётся фактом — на страницах прессы Зейн появляется вместе с молодым мальчишкой, держащим его за руку, а не с растрёпанным Луи с сигаретой в руках — потому что, вероятнее всего, Лу сидит на полу своей квартиры, пока Стайлс готовит ему пасту. И это выглядит правильным. Словно это то — что должно было случится в ближайшем будущем. И если бы Луи верил в родственные души, то Гарри, определённо, оказался его истинным предназначением, найденным самой судьбой. Но Луи не верит. Луи мало во что стал верить с тех пор, когда возраст его в среднем начал приближаться к почти страшным тридцати — но Гарри двадцать два, и это все ещё ближе к двадцати: он верит в гораздо большее (а Луи отчего-то верит ему). Зейн ревнует, и Луи скалится, в миллионный раз повторяя, что «я ему друг, а тебе — самый лучший на свете друг, Зи», проглатывая навязчивое «а он мне не то, чтобы». Единственное, чему Луи научился за свои двадцать семь — отвечать за свои, пусть даже самые-самые глупые, слова. Обещание не влюбляться всё ещё висит недопониманием, но Луи не давит — просто старается держать своё обещание. Изо всех сил. (получается плохо)*
Гарри объявляет, что это свидание — на улице поздняя весна, а Луи насморк, но на Г расстёгнутая до середины груди рубашка с цветочным принтом и яркая улыбка. Томлинсон чихает в платок и решает не вникать — проще просто поддаться накрывающей с головою волне, чем бессмысленно уплывать, правда? В баре пахнет алкоголем и потом, но Гарри рядом носит с собою аромат мандаринов и едва уловимого мускуса вперемешку с хвоей. Луи скуривает четвертую по счёту сигарету и слушает, как Гарри читает стихотворения Бродского наизусть, безбожно путая все слова: Лу смеётся, когда Г повторяет «не выходи из комнаты» в пятый раз подряд, словно мантру — и когда Гарри проходит к столику, на ходу стягивая пальто, все «солнца» и «ошибки» позабыты. Гарри кидает шляпу с большими полями на соседний стул, оставляя там же пальто; Луи чихает снова, когда перед ними появляется два бокала шампанского и шесть шотов текилы на двоих: Г называет эту смесь «увидеть Париж и умереть» (наверняка вычитал это на блоге какого-нибудь хипстера), мечтательно устремляя взгляд к низкому потолку. Луи громко хохочет — Стайлс совершенно невероятный. Будто придуманный. Их вечер ничем не отличается от других — кроме намёка на продолжение, согревающего разодранную из-за кашля глотку Луи слепой надеждой. Он не знает, как ответить на вопрос «зачем?», потому что слишком пьян из-за четвертой порции «парижской смерти». (и, может быть, слегка влюблён — жалко рушить обещание) Через три часа и сорванные в импульсивных разговорах голоса они идут по опустевшей улице шаг в шаг, задевая друг друга плечами и сильнее цепляясь друг за друга. У Гарри в кармане пальто пачка Вирджини’и Слимс, которая совершенно точно принадлежит Луи — Томлинсон пытается вбить себе в голову то, что нужно их не забыть, но мысль эта просто испаряется. Испаряется всё, когда губы Гарри мягко, почти невесомо касаются губ Луи — Лу прикрывает глаза и замирает, со всей присущей ему нежностью отвечая на поцелуй. Поцелуй такой же сладкий, как и сам Гарри — Луи уверен, что это — его Париж. И он способен умереть. Но Гарри отстраняется, взгляд его трезвый, а улыбка грустная, когда он выпускает руку Луи из своей, отходя на один шаг: Луи непонимающе хмурится. Ветер дует за самый ворот, пробирая до костей. — Я думаю, это последний раз, когда мы виделись. Так будет лучше, Лу, доверься мне, ладно? Луи хочется кричать, что он доверился, и он, чёртов Гарри, только что растоптал его доверие в мелкую пыль; но он молчит, хлопая широко распахнутыми глазами, выпуская наружу, кажется, всего себя — от бессилия. — Но.. — Никаких «но», Лу. Ты обещал не влюбляться в меня, — шаг назад. — А обещания нужно сдерживать, правда? И он просто разворачивается и уходит — быстрым шагом, словно убегая. И Луи его не останавливает — всего лишь замирает на месте, как выброшенная на берег рыба или человек, попавший в эпицентр штормовых волн — задыхаясь. Луи оставляет на память свои сигареты.*
Зейн хмурит брови, когда Луи напивается в его квартире и доверчиво жмётся к его коленям, пока Малик перебирает карамельные пряди в тонких пальцах. Зейн собирается сказать, что Гарри — идиот, но он молчит: Луи не нуждается в дерьмовых утешениях, он нуждается в присутствии кого-то важного, кого-то, кто точно не собирается оставлять его. И Зейн переплетает их ладони, утверждая, что «черта с два ты избавишься от меня, Томлинсон». Луи слушает рассказы о Лиаме, который учится на пятом курсе университета, где он преподаёт: он знает Лиама по размеренной речи и ореховому цвету глаз, но Малик рассказывает о его любви к трюфельному чаю и боли в рёбрах после каждой затяжки сигаретой. А ещё о том, что ему никак не бросить курить; о мягких губах и тёплой улыбке, большой собаке и поп-хитах громким голосом в BMW Зейна. Луи совсем не думает о Гарри. Он думает о Зейне с Лиамом, и о том, что вообще-то, он очень рад за них — чужое счастье отвлекает от собственной апатии. Лиам приходит часом позже, смущённо называя его мистером Томлинсоном: Луи смеётся — тихо, но искренне, — и просит не делать из него старика (Зейн младше его всего на год, но парирует, что Лу одной ногой в могиле). — Почему вы, — Лиам осекается. — Ты близок к тому, чтобы стать абсолютно пьяным, когда завтра у меня первой парой твой предмет? — Потому что кудрявые мальчики способны разбивать сердца. Лиам кивает, — не то понимающе, не то сочувствующе, — подливает ещё половину стакана ликёра и переглядывается с Зейном, будто спрашивая у него разрешения. Луи видит в этом абсолютный заговор против спокойствия его личности, но упорно молчит, позволяя дозе алкоголя туманить свой рассудок ещё больше. Когда Пейн начинает говорить, он выглядит до неприличия мудрым — Луи почти стыдно за то, что его студент собирается рассказывать ему простые истины, лежащие на поверхности. Желание заткнуть уши и уткнуться носом Зейну в живот почти пересиливают здравый смысл и остатки разума. Но Зи смотрит на него до тошнотворного заботливо, и Томлинсон позволяет словам Лиама заполнить его мысли: — Приди к нему для разговора, Луи. Даже если он прогонит или не ответит, хуже не станет. А если станет, нас теперь трое, правда? — Лиам звучит неуверенно, — и мы поможем тебе. По крайней мере, ты будешь знать, что пытался. Сейчас близится первый час ночи, когда Лиам завязывает шнурки на его кедах, и Зейн целует в макушку, перед тем, как Луи отправится к дому Гарри — четыре квартала на север, примерно три сигареты и двадцать минут медленным шагом. Этого времени хватит, чтобы передумать.*
Четыре сигареты скурены до самого фильтра, а пятая тянет время, чтобы Луи успел осознать весь смысл своего поступка и собраться с мыслями, прогоняя остатки своего ещё недавно сильного опьянения. От волнения сводит скулы, и взгляд становится до глупости чётким. Луи даже жалко, что он будет помнить каждое слово — почему-то, чувство такое, что уйдёт он совершенно ни с чем. Может быть, тогда Зейн разрешит ему проплакать свою любимую майку и стащит со следующего показа какую-нибудь рубашку в качестве утешительного подарка. Он чувствует себя идиотом, когда трижды стучит в деревянную дверь и поджимает губы, когда ответа не следует долгих три минуты и двадцать семь секунд: Томлинсону приходится считать, чтобы окончательно не сойти с ума. Это даже иронично — бояться чего-то так сильно спустя долгие годы безэмоциональных попыток построить отношения не с теми людьми. Или виной всему все ещё не выветрившиеся из крови высокоградусные? Дверь открывается почти мучительно медленно, а на пороге появляется растрёпанная девушка — босая и с опухшими глазами, смотря на Луи с очевидным непониманием во взгляде. Томлинсон не позволяет своему воображению рисовать миллион сюжетов с альтернативным развитием, но голос его предательски дрожит, когда он решает задать очевидный вопрос: — Это дом Гарри? — Да, дом Гарри, — девушка запускает ладошку в длинные волосы, закусывая губу. — Но я не могу тебя впустить, прости. Она красивая, даже очень — светлые локоны путаются на самых концах, пока она беспокойно взъерошивает их у самых корней, сильнее сжимая зубы. На ней огромная футболка со стёртым логотипом Roling Stones; Луи помнит, как Гарри надевал её три дня подряд и восторженно рассказывал, что эта — его самая-самая любимая. Очевидно, этой малышке она нравится не меньше — и Томлинсону (не) немного завидно, что он не может носить вещи Гарри. Осознание бьёт по самым лёгким, и Лу почти стыдно за свой университетский диплом, раз он не смог сложить элементарные два и два — теперь данное им обещание без любых объяснений не кажется загадкой. Напротив, всё встаёт на свои места. И как ему не приходило это в голову? Самая обычная логика, подвластная даже ребёнку, помогла бы избежать невероятно неловкой ситуации: Луи не стоял бы перед девушкой Стайлса в час ночи. Но он стоит, выглядит совершенно растерянным и чувствует образовывающуюся пустоту, в районе солнечного сплетения — когда-то Зейн говорил, что там находится душа. Луи думает, что там находится его глотка, в которую перестал поступать воздух — глупый, глупый, глупый Луи. — Ты его девушка? — Томлинсон сглатывает, делая шаг назад. — Не говори ему, что к нему кто-то приходил, ладно? Прости за беспокойство. Луи разворачивается вместе с тихим «подожди», кинутым ему в спину: девушка делает шаг вперёд, ёжась от ледяного пола крыльца. Томлинсон заставляет себя повернуться и перевести на неё взгляд (и снова приходится напоминать себе, что за его плечами двадцать семь лет). — Ты Луи, правильно? — он боязливо кивает в ответ, окончательно сбиваясь. — Меня зовут Джемма, я не девушка, а старшая сестра. А впускать я тебя не собираюсь, потому что сейчас час ночи, Луи, и наша мама только-только уснула. Он тебе не сказал? Облегчение не достигает его ни через секунду, ни через минуту — дышать все ещё тяжело, когда он качает головой, подобно тряпичной кукле: Лу не может выдавить из себя и слова, когда Джемма резко опускает руки, хмуря брови; слова об полуторагодовалой службе в Афганистане отдают болезненным эхом и посредственным шумом в ушах, заставляя Луи жмуриться. Джемма рядом громко вздыхает. Одна мысль о Гарри в эпицентре войны заставляет Луи мелко дрожать, крича о чёртовой абсурдности — как Г, который пёк ему сливочный чизкейк и пел Селин Дион, может добровольно отправляться на осознанную смерть? Томлинсон пытается вспомнить хоть что-то из слов Стайлса, которые могли бы помочь ему понять — но получается совершенное «ничего». Г не говорил. Даже крошечных намёков не было — исключительно чистые беззаботные планы о собственной пекарне и большом лабрадоре. Но сейчас он убивает людей за тысячи километров; для Луи это просто слишком. Джемма говорит о том, что его замысел понятен — ни один человек не собирается обрекать кого-то на тяжёлое ожидание, на пресловутую обязанность ждать, жить от звонка до звонка, в вечной надежде, что дата возвращения приблизится; поэтому Гарри промолчал. Но Луи всё еще стоит тут — поражённый и морально уничтоженный, пока сестра его первой за последние тридцать шесть месяцев влюблённости оправдывает его молчание, сбивчиво путая все свои мысли — Томлинсон слушает краем уха, бледнея всё сильнее и сильнее: «горячие точки», «мы с мамой не смогли удержать его», «мне жаль, что ты узнал так». Кажется, Луи потребуются сильные наркотики и объятия Зейна. — Приходи завтра? У меня есть вино, а у тебя — ночь, чтобы точно решить, готов ли ты к тому, что он может не вернуться. Ты не обязан ждать — в твоих силах просто вычеркнуть Гарри из своей жизни, как он и просил перед уездом. Луи кивает, но готов ответить в эту же секунду — он будет ждать Гарри в любой из существующих вселенных.*
Утро встречает его бутылкой Шамбертен’а и грустной улыбкой Джеммы, неловким разговором с мамой Гарри и осознанием, как все Стайлсы между собой похожи — очаровательными ямочками и яркими глазами. Джемма говорит — много и громко, рассказывая неважные детали, вроде тех, о которых Г едва ли заикался: о том, что Луи — учитель, о том, что он нравится ему, Гарри и немного о той воинской части, цвете его военной формы и длинных волосах, которые пришлось состричь до невыносимо коротких. Луи слушает её, утыкаясь взглядом в одну точку — думать нужно много, почти до болезненного. О том, что Гарри находится на настоящем поле боя, где жизнь его висит на волоске, завися от удачного направления кинутых бомб и прицела огнестрельных оружий. О том, что срок этого ада — полтора года, что это — восемнадцать месяцев, пятьсот сорок дней и двенадцать тысяч девятьсот шестьдесят часов (и немного о том, с какой скоростью Луи удалось вычислить эту бесконечность). О том, что Луи обрекает себя на миллион убитых нервных клеток, и немного о том, что Гарри наотрез отказался докладывать военную обстановку: дело не в цензуре, а о глупой заботе, «я не хочу, чтобы вы волновались». Томлинсон решительно не понимает, как кто-то может не волноваться, когда Г двадцать четыре на семь является мишенью для врагов. Джемма позволяет ему курить в раскрытое окно, даёт адрес, на который Лу сможет отправить письмо («их читают, Луи, не пиши о своих фантазиях») и крепко обнимает, зачем-то сообщая дату следующего телефонного звонка от Гарри. Томлинсон бегло благодарит её и обещает вернуться — Джемс кивает. Они же теперь в одной лодке, правда? На работе Луи оказывается к четвертой паре, избегая любых телефонных разговоров с Зейном; перенесённая лекция у пятого курса кажется невыносимой из-за пристального взгляда Лиама.*
«Я переучиваю взрослых людей писать сочинения, но когда дело доходит до меня самого, оказывается, что я в этом полное дерьмо. И почему меня взяли преподавателем в университет искусств? Ты, пиздёныш, планировал пропасть, но Томмо просто так не сдаётся, ты же знаешь? Твоя сестра гораздо очаровательнее тебя, если быть честным. И сейчас я пишу несуразную чушь, но, ты знаешь, так проще заполнить лист, потому что я не имею никакого представления о нужном содержании. Зейн все-таки встречается с моим студентом. Это было бы неловко, если бы в день нашего знакомства он не подливал мне ликёр в стакан, но он подливал, и.. это то, что есть. Я торжественно клянусь, что не собираюсь завышать ему балл или что-то в этом роде. Всё по-честному! Я почти наивно верю, что ты найдешь время, чтобы мне ответить. Тогда я даже не буду злиться, Гарольд. Надеюсь, на западном (или какой там у тебя) фронте без перемен.Искренне твой, Луи»
*
Джемма звонит ему по ФейсТайму прямо из продуктового магазина, ослепительно улыбаясь в фронтальную камеру — они становятся самыми настоящими друзьями, что уже не удивляет: наверное, это особенная аура Стайлсов, — когда Луи находит в своём ящике письмо от рядового С., но не подаёт виду, увлечённо кивая на рассказы Джемс о том, что геркулесовый хлеб вдвое вкуснее ржаного. Их бессмысленный разговор длиться целых пятнадцать минут, пока Луи мнётся на пороге собственной квартиры, не решаясь зайти внутрь — машина Зейна стоит прямо перед подъездом, а решение доверить Малику вторую связку ключей кажется глупой и нерациональной, но назад пути нет, и он просто открывает незапертую дверь; Зи развалился на его диване и со скучающим видом перебирает стопку каких-то журналов, не обращая на Лу никакого внимания. И он поднимает свой взгляд только тогда, когда Томлинсон желает Джемме удачного дня и просит передать привет Энн — в его взгляде скользит вопрос, смешанный с очевидным раздражением. Луи виновато кусает губу, пожимая плечами — он избегал разговора о Гарри долгих десять дней. — Либо ты объясняешь всё самостоятельно, либо я за себя не ручаюсь, Лу. Луи вздыхает, прежде чем начать говорить — о войне, о Гарри на ней и о том, что мама Гарри печёт самые вкусные на свете блины (когда его собственная мать вечно их сжигает). Зейн не перебивает — изредка кивает, понимающе хмурится и зовёт его в утешительные объятия, крепко сцепляя свои руки на его талии — Луи понятия не имеет, почему решил, что держать это в тайне — лучшая идея. Малик все ещё молчит, когда Луи начинает заявлять о чёртовой влюблённости, убивающей его изнутри по прошествии всего двух недель разлуки; о том, что мысль похоронить её в блестящей лунной пыли — не такая уж ужасная. О том, что ему остаётся только мечтать о долгих разговорах до самого рассвета, о том, что ему смертельно хочется услышать его голос здесь, рядом с собой; но у него есть страх за его жизнь и все падающие звёзды, чтобы каждый раз вместо желания загадывать Гарри, живым. Луи двадцать семь, и он — королева драмы, а мальчик, который должен находится рядом и целовать его веснушки, спит в спальных мешках под тёмным небом Афганистана. Зейн гладит его лодыжки, когда Луи вспоминает о письме. Луна, наверное, сможет подождать ещё несколько дней? Или семнадцать с половиной месяцев, если повезёт. Гладкий конверт в сухих ладонях заставляет Томлинсона откровенно стыдится желания отказаться от Гарри — особенно тогда, когда негласно пообещал быть рядом. Лу же отверженный, правда? Он будет ждать. И дождётся.*
На одной из лекций Зейн сидит за столом Луи, жуёт апельсиновую жвачку и вызывает всеобщие женские (и мужские, но вряд ли они это признают) вздохи, когда Луи, отвлекаясь на точёные скулы, пытается рассказать что-то о Шекспире: в конечном итоге Малик, взъерошивая карамельную чёлку, вручает ему две подушечки и начинает рассказывать о работе с Кайли Дженнер и Джиджи Хадид, сетуя на то, что модельные будни способны помочь драматическому началу пятикурсников. — Сложно оставаться одиноким, когда вокруг тебя столько красивых людей? — голос Лиама звучит насмешливо, и Луи едва слышно давится жвачкой, на момент забывая о Гарри: на данный ответ Зейна интересует чуть больше, чем константа волнения за жизнь Г за пределами Англии (ложь, но иногда ложь идёт нам на пользу, правда?). — А кто сказал, что я одинокий? — Зейн улыбается краешком губ. Луи откровенно смешно, но он умело скрывает это за кашлем и усталой улыбкой, силясь не рассказать о том, что он наблюдает в гостиной Зейна почти всегда, когда они проводят время втроём: вероятно, если бы Луи не принял на себя роль серьёзного мужчины, его студенты (которые, к слову, не намного младше его самого: у Джейсона, например, двойняшкам второй год) были бы осведомлены о медленных поцелуях и переплетённых ногах вместе с отвратительно милыми прозвищами. — А твоя девушка популярная? — Миранда с первого ряда бросает беглый взгляд на Лиама, прежде чем закусить губу. — Он ближе, чем ты думаешь, малышка. — Мистер Ти? Лу вскидывает брови, невольно вспоминая подростковые годы и осознание ориентации, пьяные поцелуи под воздействием травки и идиотских споров их друзей; возможно, из них могла выйти неплохая пара, если бы Зейн не был таким.. Зейном? Чёртовым лучшим другом по определению, без задней мысли на что-то иное; Луи не нравятся такие, как Малик: идеально сложенные древнегреческие боги с поверхностными взглядами (на всех, кроме Луи, на самом деле; наверное, потому что Лу с ним с самых тринадцати, когда ни красоты, ни поверхностности не было); или он слишком загоняет себя в глупые рамки (или слишком влюблён в кого-то другого). — Если бы это был я, то, вероятно, мы бы целовались на его показах и были самой красивой парой по версии журнала GQ, но.. — Томлинсон разводит руками, — мы не созданы друг для друга. Я слишком красивый для милашки Зейна, м? Малик прыскает рядом, по-заговорщицки качая головой, и в такие моменты Луи как никогда чётко осознает, насколько он любит Зейна. Хотя бы потому, что он вечно рядом с ним с того самого вечера и оказывает неоценимую поддержку. Луи замечает, как Лиам вопросительно смотрит, словно спрашивая, является ли он пресловутой тайной — и получает отрицательный ответ вместе с зелёным светом к следующей реплике, заставляющей по меньшей мере треть его однокурсников удивлённо охнуть (а Квентина громко присвистнуть, хлопнув в ладони) — По-моему, я тоже слишком красивый для милашки Зейна. Но почему-то, все ещё встречаюсь с ним. Что за недоразумение! Зейн заносчиво улыбается, пряча лицо в руках, а Луи чувствует, что это — самое настоящее счастье. Пусть и не его.*
«Лу, Лу, Лу, всё хорошо? Чувствую бесконечную вину за то, что ты узнал это так. Передай Джемс, что ей обязательно влетит от меня — пусть морально готовится. Пиши всё, что думаешь: о погоде, о заносчивых учениках, о Зейне и твоём ученике, обо всём-всём-всём, тут бесконечно скучно иногда. Но есть Найл — он весёлый и находится здесь чуть больше четырёх месяцев. Вчера он споткнулся о камень и разбил лоб, и я удивляюсь, Лу, каким образом он вообще оказался годным. Постоянно болтает о своей девчонке; Барби отрывается в Лас-Вегасе на чьём-то девичнике, но Найл ей верит. Мне он нравится. Давай не будем говорить о дерьме? Я не знаю на счёт цензуры, но моя собственная цензура категорически против любых упоминаний окружающей меня атмосферы. Я буду в порядке. Обещаю. В следующем письме жду от тебя пачку сигарет и мятную жвачку, и мне плевать, что я выгляжу наглым. А еще я скучаю, Лу. Но это мелочи.Гарри»
*
Луи считает обещания своим жёстким табу — никакие из них не вечные, но исключительно обжигающие: и обещание Гарри является для него особо болезненным осознанием того, что это вещь, абсолютно от него не зависящая: любая из вражеских пуль или гранат плевать хотела на размазанные буквы торопливым почерком. Томлинсон отчаянно не хочет верить его незамысловатому «обещаю», но слепая надежда находит своё место в его сознании. Здесь Луи бессилен.*
Джемма за рулём чёрного Рейндж Ровера, принадлежащего Гарри, громко подпевает голосу Бейонсе о том, что она — безупречная, пока Луи расслабленно курит в приоткрытое окно, закинув ноги на приборную панель. Погода стоит солнечная, а настроение Лу колеблется между «хорошо» и «отлично» — сегодня его заслуженный выходной, который он впервые за последние два месяца не потратит на проверку надоедающих эссе или лицезрение целующихся Зейна и Лиама, которые, определённо, переживают самый разгар своего конфетно-букетного периода: Томлинсону крайне осточертела их нежность. Луи искренне их любит, но себя он любит больше: наблюдать за чужими отношениями, пока его возлюбленный находится на территории Афганистана, как минимум, жестоко. — Заедем домой? — Джемма слегка хмурит брови, поворачиваясь к нему всего на мгновение. — Сегодня Гарри звонит, хочу перекинуться с ним парой фраз. Ты не против? Луи сдавленно кивает и закусывает губу, но упорно молчит о своём желании услышать хотя бы ничтожный обрывок фразы — одних писем становится катастрофически мало, но он не собирается навязывать свои желания единственной семье Гарри, — его дому (о том, что его дом — это улыбка Гарри, никому знать не нужно) — он дождётся. Он поговорит с ним лично, осыпая лицо короткими поцелуями через каждое слово — осталось всего сто тридцать три дня; Луи не эгоист: он не отнимет у матери лишние минуты наедине с сыном.*
В доме Стайлсов пахнет яблоком, корицей и выпечкой; и на секунду Луи кажется, что этот дом — и его тоже. Джемма суетливо скидывает высокие каблуки, в момент становясь ниже Лу: её рука почти незаметно сжимает пальцы Томлинсона, прежде чем быстрыми шагами направляется к Энн, сосредоточенно вслушивающейся в динамики стационарного телефона. На лице её играет еле заметная улыбка, которая становится в разы шире, когда она замечает их: она склоняет голову набок и едва слышно здоровается с ними, называя «солнышками». — Нет, Гарри, Джемма не нашла себе парня, — Энн не сводит взгляда с Луи. — Джемма нашла твоего парня. Джемс рядом прыскает, и Энн осторожно подзывает его к себе: Луи отрицательно качает головой, боязливо разводя руками. И он ни за что не предполагал, что это явится настолько сложным: и голос Гарри, восстановленный в сознании паршивой связью, вряд ли позволит ему существовать без тяжести в сердце и постоянном желании слушать мягкий тембр, рассказывающий неважные истории с искрящей нежностью. И Лу хочет жить. Но Энн уже рядом, передаёт ему телефон, и Джемма улыбается ему из другого конца комнаты до тошноты понимающе, но не предпринимает и единой попытки оградить его от необратимого ощущения гнетущего ожидания крошечных мостиков, соединяющих его с Гарри. Он так чертовски сильно хочет этого, но ему страшно почти до онемевших коленей; и когда в динамиках звучит хриплое «Лу», ему кажется, что пол под ним проваливается — и несмотря на то, что Луи склонен к преувеличению, сейчас ему по-настоящему нечем дышать. — Ты знаешь, Лу, — его голос совсем не изменился, и Луи издаёт сиплый вздох. — Я хочу быть ближе к тебе, но здесь мы бессильны, правда? Так что, поговори со мной? И Луи не имеет права ему отказать.*
Ему до смешного грустно от своеобразного графика, который появился с желанием Гарри обрисовывать рифмы в беглые строфы, предназначенные для ушей Луи. И Лу смеётся, сидя на кафельном полу кухни, когда Гарри рассказывает, что «я хочу засыпать рядом с тобой, но тут песок в рот, ветер в уши, и половина роты невыносимо храпит», глотая в себе сильное желание забрать его к чёртовой матери, чтобы укрыть своим одеялом и стать лучшей большой ложечкой из всех существующих. Но его хватает на искреннее «тоже хочу тебя рядом с собой, знаешь, малыш» (фыркая на восторженное «уже малыш, да?»), потому что они договаривались упорно игнорировать окружающие их обстоятельства. И Луи убеждает себя, что всё нормально, пока стремительно привыкает к голосу Гарри сквозь шум и шипение; катастрофический недостаток его глупых шуток после заставляет испытывать почти физическую боль. И если раньше Луи отчаянно хотел почувствовать хоть что-то, кроме одиночества в недостатке искренних чувств в отношении кого-то, кто способен ответить взаимностью, то сейчас он слишком влюблён. Его переполняет до самых кончиков пальцев невыносимая тоска по его объятиям и ощущению присутствия рядом с собой, по вечно лезущим в лицо кудрявым прядям и тихому смеху в самое ухо; и Луи совершенно точно предпочитает разжечь свою фантазию в иллюзорных представлениях о том, что будет через сто четыре дня и сто пять ночей, чем в действительности останется наедине с собой. Он просто хочет быть ближе к нему, потому что его пальцы все ещё помнят талию Г, а губы — колючую из-за редкой щетины скулу; и совместные фотографии больно ранят, но в памяти все ещё до глупости чётко отображается счастливый образ с длинными волосами и искрящимися от счастья глазами. Кажется, что следующие четыре месяца Луи проведёт в дикой борьбе с собственной выносливостью. В третий их разговор, когда Гарри начинает прощаться в изученной лёгкой манере, его тон тяжелеет в невысказанности, а сам он замирает, негромко отмахиваясь от окружающих, — кажется, Найла — когда изо рта его вырывается вздох. — Я знаю, Лу, что у нас что-то вроде запрета, но.. я так хочу взять твою руку, знаешь? Обнимать твою талию, и боже, Лу, я так хочу к тебе домой. — Я так люблю тебя, малыш. И Луи испуганно дёргается от собственных слов, когда связь прерывается из-за законченного времени, а массивная трубка телефона кажется буквально неподъёмной в расслабившейся руке. И свой ответ он сможет узнать через чёртовы две недели, которые для него — сущая пытка. И тяжесть в сердце почти идентична дыханию — ещё немного, и она станет безусловным рефлексом.*
Когда огни ночного города зажигаются, Луи позволяет себе поддаться поглощающей апатии, пуская пятую по счёту сигарету на ярком балконе в квартире Зейна. Ему мерещится безоблачное будущее и фантомные поцелуи на адамовом яблоке: до чернеющих синяков. Создаётся ощущение, что Гарри рядом: держит его в своих руках, заставляя чувствовать уют и хлёсткий покой. Наверное, Луи согласился бы умереть вот так: прижимаясь к приятной ткани глупой рубашки розовеющей щекой. Только Гарри не здесь. Он за тысячи километров, обнимает в своих руках железную винтовку и не думает об окружающем: наверное, он мечтает о доме и, Лу надеется, о его объятиях. Томлинсон смог бы обнять его. Крепко и так, как обнимают тогда, когда хотят ни за что не отпускать: цепко и беспомощно, почти навсегда. И его заломленные в бессилии пальцы абсолютно ледяные — почти заморожены в отсутствии горячей воды в квартире Зейна, когда Луи думает, что ему очень дорог взгляд Гарри — любой: очарованный предрассветным небом или разочарованный просмотренным фильмом. Луи до боли в онемевших подушечках, скребущих по бетонной стене, боится забыть его. Луи вспоминает о том, что Гарри стал его самым настоящим домом, когда серый пепел сыпется на балконный пол: Зейн останавливает его дерущие горло слёзы до пяти пятнадцати.*
Полуденное солнце ярко светит в раскрытое окно, а Луи рассказывает о периоде романтизма в сладком упоении от своего предмета, дополняя свою лекцию несуществующими деталями и приятными мелочами, когда его телефон раздаётся раздражающей трелью в кармане обтягивающих джинсов. Он неловко замирает и посылает извиняющийся взгляд аудитории, доставая айфон до глупости дрожащими руками. Дурное предчувствие парализует конечности и перекрывает дыхание. Луи не доверяет ему (абсолютно зря). На экране числится Энн, которая извечно миссис Стайлс даже после тысячи уговоров, и Луи становится по-настоящему страшно отвечать на звонок, потому что она никогда не звонит ему. Новости всегда сообщает Джемма — в шуточной манере, будто одинаково важный для них человек сейчас не где-то там, среди летающих пуль, а совсем рядом, забывает купить хлеб и щурится вечерним парковым фонарям. В Луи кипит последнее мужество, и он неловко извиняется, принимая звонок — сердце стучит в барабанных перепонках, и он поддаётся панике, когда слышит громкие всхлипы, перерастающие в самые настоящие рыдания: надрывные и резкие, похожие на неподдельное оглушающее горе. Томлинсон не хочет слышать ответ, но заставляет себя произнести тихое: «что случилось» с надеждой на положительный ответ. Невозможно положительный ответ. Луи поддаётся сильной дрожи, становящейся почти невозможной, когда Энн не отвечает ровным счётом ничего — исключительно громко шипит по ту сторону линии, пытаясь выговорить предложения обрывками: Лу решительно ничего не понимает, сильнее сжимая в сухих ладонях телефон. — Луи? — голос Робина резко бьёт по ушам, и он вздрагивает, не в силах разомкнуть плотно сжатые губы; тишина по обе стороны висит непреодолимым грузом. — Луи, его объявили пропавшим без вести. Шансов почти ноль. Мне жаль, парень. Робин говорит что-то ещё; что-то, что Луи не слышит из-за перекатывающегося внутри горла крика абсолютной беспомощности. Айфон с грохотом выпадает из рук, звонко разбиваясь о плитку, и Лу резко прикладывает руку к приоткрывшемуся в беззвучной мольбе рту: аудитория крутится против часовой стрелки и Томлинсон чувствует, как его тошнит. Его ноги его не держат, а в мыслях крутится громкое, почти ненавистное обещание вернуться и целовать острые скулы до сведённых губ: сейчас Луи остаются исключительные горькие слёзы, отнимающие возможность видеть и ощущать что-то, кроме горя, сковывающего тело в оцепенении. Лу не верит. Не верит, отрицательно качает головой и сильнее сжимает свои щеки пальцами в попытке ощутить хоть что-то, кроме парализующего осознания, что это Гарри. Не просто далёкий мальчик, каких тысячи, оставивший жизнь в бою, а Гарри — его Гарри, который не любил запах имбиря и читал самые глупые сказки вслух. Его Гарри. Крик Лиама слышится отдалённым эхом, и Луи ощущает твёрдость пола и порывистые всхлипы, вздымающие грудь в сильных рваных судорогах. Все кажется абсолютно ненужным и бесцветным; несуществующим. Особенно обещания.*
Луи берёт больничный и девять бутылок водки исключительно себе, поселяясь в объятиях Зейна и Лиама на их большой двуспальной кровати. Он всегда молчит и не отвечает на вопросы, почти не ест и просыпается ночами от собственных громких криков из-за очередной яркой картинки, где Гарри погибает. Сегодня это было минное поле, и Луи чувствует себя абсолютно бессильным перед своим личным минным полем — Зейн и Ли откровенно боятся говорить с ним о чем-то, обращаясь, как с фарфоровой куклой, и Луи чувствует себя ничтожно жалким и тонет в измученном сознании, отказывающимся принимать тот факт, что Гарри не вернётся. Ни через девяносто, ни через шестьсот дней; не вернётся вообще. Луи теряется в алкогольном опьянении, но никогда не теряет причину — нехватка Гарри оседает тяжёлым грузом, и он не чувствует даже в бессознательных галлюцинациях его близость; голос кажется таким далёким, а всё вокруг — бессмысленным. Луи спрашивает себя, почему его сердце бьётся в тихую ночь, когда З и Лиам обнимают его с обеих сторон, и Луна отвечает, что это ради него; всё (теперь) ради него — живого или мёртвого. В памяти звенят последние слова, заставляя кусать дёсна до самого мяса и давится в бессилии, потому что «я хочу к тебе домой» и «я так люблю тебя» — это до невозможности слишком (и навечно без ответа).*
Вместо Гарри возвращается Найл — тот самый улыбчивый мальчишка из писем, с сожженными осветителем волосами и неуклюжей манерой боя, — с выгоревшей грязной чёлкой и печальной улыбкой, шепчущий тихие извинения Энн и Джемме. На его щеке виднеется длинный свежий шрам с запёкшейся кровью, а массивная трость в руке выглядит до ужаса нелепо на контрасте с квадратными очками на шелушащемся носу. На Луи он не смотрит почти вечность — Томлинсон глотает солёные слёзы и терпеливо ждёт, стоя на самом пороге гостиной, пока Энн заходится в тихом плаче, а Джемма кусает губы до бордовых капелек крови, лишь бы не сорваться тоже — она единственная здесь пытается держаться. Найл говорит тихо и до глупого утешительно, выглядя потерявшимся котёнком, что «он пропавший без вести, может быть, он еще жив», и переводит взгляд на бледного Луи: оба знают, что нет — в горле жжёт горькое послевкусие. Осознание заполняет Луи до самых кончиков пальцев, и тяжелое «умер» стучит в висках пронзительной трелью, «умер, когда обещал вернуться». Хоран быстро отдаёт стопку писем прямо в руке Джемме, где на каждом чёрными чернилами имя и три сердечка. Он ничего не говорит — и слова тут лишние, когда даже Джемс гулко всхлипывает и начинает рыдать, сжимая в руках желтоватую бумагу. Мысль о том, что Гарри действительно был готов к собственной смерти (пропаже, не смерти, не смерти) бьёт ровно в спинной мозг, и Луи со всей силы отталкивается от деревянного косяка и скрывается в темноте ближайшей комнаты; как назло, совсем ненужной. И он опускается на кремовый ковёр с длинным ворсом и изо всех сил не позволяет себе отдаться последней капле перед сильной истерикой — той, что не позволяет определять ни время, ни пространство: ничего, кроме глухой скорби. Найл появляется следом, откладывая три конверта чуть поодаль, и садится рядом с различимым трудом, но отрицая всякую помощь. Тишина давит до шаткой головной боли почти бесконечность; а потом Хоран начинает говорить: — Это я виноват, ясно? Я, блять, на спор начал отжиматься на одной рукe за день до этого налёта — и сломал свою ногу. Даже не в бою, понимаешь? Я — чёртово ничтожество, а он вызвался в отряд вместо меня. Это я должен гнить под тем небом. Не он, Луи, — Найл громко всхлипывает, цепляясь рукой за руку Томлинсона. — И я не могу жить с этим, я не могу целовать Барби, не могу слушать от мамы, что я герой, когда твой мальчик погиб из-за меня. Прости меня, пожалуйста, я умоляю… Его голос срывается до шёпота, и Найл бессильно падает ему на грудь, начиная громко плакать: абсолютно отчаянно и до самого бессознательного, сильно сжимая футболку Лу на спине и совсем не слушая Луи и его тихих бессмысленных слов сквозь сжатые зубы и искры из глаз. Когда первая слеза падает на светлую макушку, Луи понимает, что назад выхода нет: его голос перерастает в негромкий крик, когда истерика поглощает его с головой без возможности выбраться из состояния агонии.*
Луи почти тридцать. Луи (больше) никогда не даёт обещаний — это его аксиома, его чёртово жизненное кредо без возможности вето. Сильнее этого, пожалуй, только жгучая ненависть к чужим обещаниям — сладким и отдающим надеждой; самых нужных, и оттого — несбыточных. Луи не верит в обещания; (кроме, пожалуй, тёмных ночей, когда не уснуть десятые сутки, а с губ срываются отчаянные молитвы с одной единственной просьбой: «окажись живым» всем существующим идолам и на каждую падающую звезду)*
«Лу, боже, Лу, чёртов Найл сломал свою ногу так глупо, и сейчас он собирается вернуться домой, потому что здесь ему делать нечего — он едва ли ходит, какое там воевать. Я пишу тебе крайне быстро, потому что вызвался на его место, и сейчас вот-вот отбой перед ранним выходом. Знаю, что стараюсь избегать ненужной информации, но боюсь, что пропаду (в нашей переписке, но не в жизни, конечно нет, Лу) — это действительно надолго. Оставлю этот конверт нашему бесполезному рядовому Хорану, он позаботится, чтобы письмо доставили. Прости, что говорить совсем не о чем. Но я чувствую острую необходимость сказать тебе кое-что. Ты же знаешь, что перед важным я болтаю много и не по делу, да? Потому что я тоже люблю тебя. Без «тоже». Просто люблю тебя. До луны и обратно, а?твой Гарри»
*
Луи возвращается на работу с глубокими, почти фиолетовыми синяками под глазами и бесцветным выражением лица, позволяя себе исключительно фамильярные фразы и раздражённые взгляды поверх тонких стёкол очков. Антидепрессанты, которые ему насильно дал Зейн после третьего за день срыва, показывают своё действие — ему не нужно ни воды, ни еды и битой посуды: только чувства оседают едким балластом в разодранной грудине. И от этого не спасут ни таблетки, ни вязанный молочно-розовый шарф, который давно не пахнет ничем, кроме пролитой на него водки. — Мистер Ти, не мучайте ни нас, ни себя, — Мэдисон с первого ряда выглядит по-настоящему взволнованным, когда Луи в третий раз не удаётся открыть чёрный маркер, который (уже) пролетел через всю аудиторию в другой угол. — Расскажите нам, ладно? Расскажите. И Луи не понимает, почему он начинает разговаривать спустя семь бессмысленных лекций осипшим голосом без капли энтузиазма и громких криков ненависти в квартире Зейна и Ли, о суке-судьбе, которая не способна позволить ему быть счастливым. Быть может, он просто устал. Быть может, Малик соврал, и его сегодняшняя таблетка — тяжелейший наркотик, но его шёпот о бесполезной смерти и ёбаных боевиках разрезает повисшую немую сцену, заставляя некоторых поперхнуться. Лиам, появившийся из ниоткуда, качает головой — и Луи каким-то образом понимает, что это — лишнее, а сам он всё ещё (какая жалость) жив, и если вспоминать, то только хорошее. — Он уместнее смотрелся бы на глэм-вечеринке семидесятых годов, чем на улицах привычного Лондона, знаете? И его извечные пижонские шляпы, выглядящие в цене, как треть моей зарплаты, короткие двубортные пальто, кожаные куртки, самые разные сапоги и всегда, нет, всегда полурасстёгнутые рубашки — я с ума сходил от этой экипировки, требующей свободомыслия, чтобы её надеть, и самоиронии, чтобы носить и не выглядеть идиотом, — Луи искренне дёргает уголками губ, поддаваясь чёткой картине перед глазами. — Мир потерял фатального идиота, который не боялся никого и ничего: ни осуждения, ни смерти. Чертовски напрасная, но такая огромная потеря, знаете? И впервые за последние дни, которые вместе с бессонными ночами превратились в бесконечные, его заторможенные в отсутствии Гарри мысли приобрели оттенок — бледно-голубой, окрещенный непреодолимой грустью, но оттенок; Луи чувствует, что это — его жизнь. Ничтожная, сломленная, держащаяся на мостике неопределённости и надежды, по которому Луи ходит день за днём в надежде услышать его голос (хотя бы в мыслях), но всё ещё его — и это способно дать ему силы на существование.*
Его стол завален бесконечными эссе, а третий курс пишет промежуточный экзамен в абсолютной тишине, прерываемой громкими звуками карандаша по бумаге, когда время, отведённое на выполнение, подходит к концу, а шапочка Луи съезжает вниз, почти прикрывая чёлку: с недавних пор Томлинсон плевать хотел на свой внешний вид. И он почти утопает в собственных мыслях, глядя в широкое окно на противоположной стене, когда шорох усиливается, разряженный едва слышным возмущённым шёпотом; Луи едва ли пересиливает себя, поворачиваясь к студентам, когда взгляд его цепляется на открытую дверь. И он просто не верит своим глазам. Там Гарри — живой и невредимый — короткостриженный, весь в царапинах, но целый, и его глаза застилают непроизвольные слёзы вместе с чётким рефлексом подскочить и побежать навстречу к нему, в удушающие, но такие необходимые объятия. — Прости меня, моя любовь? Луи бежит — невыносимо медленно, почти вслепую, упиваясь Г до состояния полной прострации, когда за плечи его цепляются сильные руки. Цепляются, и вырывают из состояния забытья: аудитория является тёмной спальней, а перед ним сидит обессиленный Зейн с взъерошенной чёлкой и поджатыми губами, возвращая в жёсткую реальность (где Гарри мёртв, мёртв, мёртв). Это был сон – впервые не кошмар, и Луи не знает, что лучше: реальные ужасы или его личные, где Гарри дышит и улыбается, где Гарри возвращается. Второе письмо под подушкой обжигает сознание, и он совершенно бесстыдно рыдает — в голос, в очередной раз срывая голосовые связки и звучно умоляя З уйти к чёрту, оставить его одного — наедине с Гарри, который ему теперь только образом. Когда измятый конверт рвётся в трясущихся пальцах, Луи кусает нижнюю губу: в кровь и до посинения, в последний раз в жизни давая себе обещание выдержать эту пытку (давая ему обещание с пометкой «единственное наше, что я смогу выполнить».*
(с припиской «если я умер», расплывшейся из-за капающих слёз) «Отчаянно надеюсь, что это письмо всегда будет при мне, но ты знаешь, война — самая непредсказуемая вещь; тут может случиться всё, что угодно. Даже моя смерть. Да, я не боюсь, потому что сам шёл на это. И моя смерть, которая, видимо, уже констатирована, ни за что не будет считаться напрасной — никто из нас не гибнет за просто так. Я искренне в это верю. Я хочу, чтобы ты не плакал сейчас, ладно, малыш? Вот именно сейчас, Лу, ты должен вытереть свои слёзы и нарисовать на своих чудесных губках хотя бы ухмылку. Ради меня, пожалуйста? Потому что я абсолютно точно люблю тебя. Несмотря на то, что времени у нас было сосчитано по пальцам, я — корабль, имеющий сердце и возможность выбирать (и погибая улыбаться). И я так чертовски рад, что неосознанно, но выбрал тебя — сквозь темноту и всякие преграды, умалчивая об этом, выбивая нелепые самонадеянные обещания и раня в самое сердце. Мне так жаль, что я ворвался в твою жизнь. Я так хочу, чтобы ты знал, что ты — единственный, кто перевернул мой мир. Кто внёс в него смысл. Кто стал моим смыслом. Я люблю твои запутанные волосы и излишнюю драматичность, и я думаю, что сейчас твои запутанные волосы в ещё большем хаосе, а я не могу расчесать их своей расчёской или пальцами. И я не могу позвонить тебе для того, чтобы помолчать.. но пожалуйста, малыш, справься с обрушившимся на тебя небом, и покажи всем, что ты никак не слабачок; потому что я в тебя верю. И если есть жизнь после смерти, то я обязательно рядом с тобой, твоим ангелом-хранителем (взгляни на небо и почувствуй мои поцелуи, которых нам не хватило). Мне жаль, что мы поняли свои чувства благодаря войне и расстоянию, мне жаль, что ты живёшь с этой идиотской потерей, мне жаль, что я — дурачок, и не смог вернуться. Ведь не учили беречься, правда? Вот я и не сберегся. Вытри слёзы и улыбнись. Улыбайся, Лу, потому что больше, чем тебя, я люблю только твою улыбку.Навсегда твой, Гарри»
*
И Луи дрожит всем своим телом, сжимая в руках желтеющий листик, но заставляет себя улыбаться. Улыбаться, думая о том, что Гарри был (заставляя себя говорить в прошедшем времени, заставляя себя быть сильным) создан из галактик. С туманностью, бегущей сквозь его циркулирующую по телу кровь и метеорами в его волшебных нефритовых глазах. И совсем не удивительно, что звезды всегда танцевали вокруг него и кометы звали его домой. Он просто обрёл свой дом — новый, настоящий, собранный из ярчайших созвездий. Улыбаться, потому что Гарри — его дом, и он всегда найдёт к нему путь. Улыбаться, потому что Гарри делает всё вокруг его домом даже тогда, когда он сам рядом с Лу только во снах и в обрывках фраз, в неодушевлённых предметах и безжизненных фотографиях, в улыбке его сестры и в глазах его матери. И третье письмо с пометкой «сто причин моей любви к Луи» он откроет только тогда, когда не сможет найти в себе ни одной причины искать ориентир; когда он устанет отчаянно хотеть к нему домой; но не сейчас — под таблетками, с голубым сознанием и мокрыми от слёз щеками. Потому что сейчас Луи улыбается.