should i sing for you?..

…Если на то пошло, то Юнги уже трижды стоило проклясть самого себя, потому что в новой общаге для себя и Джина он выбрал комнату, расположенную ближе всего к ванной. Старший хён задолбал его пунктиком и фиксацией на чистоте, так что это был скорее жест на «отъебись», чем подарок, но тот всё равно был рад до безумия. В конце концов, теперь ему не надо было ждать, пока все мелкие не поплескаются в душе в своё удовольствие, потому что занимал его первым. В этот день всё пошло по пизде, и дело было в Джине. Конечно, в Джине, в ком же ещё. Юнги разбудили его осторожные шаги по комнате и тихие наигранные завывания, он с трудом разлепил глаза и с укором посмотрел на старшего. Тот пожал плечами: - Есть хочу, а номер доставки забыл. Хёны нам сегодня ничего не принесут, Седжин вчера, ну, ты знаешь, послал всех и уехал. Это всё, конечно, круто, пока директор не знает, но в холодильнике пусто и… Дальше Юнги банально не слушал. Джин, видя это, ушёл рыться в полупустых коробках на кухню, и с этого-то момента Юнги и начал проклинать свою жизнь, эту общагу, эту комнату в частности и свой ебанутый выбор, потому что утренний стояк непрерывно давал о себе знать, а душ по роковому стечению обстоятельств занял не Джин, который помылся бы себе тихонько и без особых трабблов, пока Юнги ворочается, пытаясь унять возбуждение, а Чонгук. Чонгук – к чёрту – вообще никогда не встаёт так рано, и день провальный по всем статьям, потому что у мелких и Джина сегодня практика по вокалу, и макне начал распеваться прямо там. За гребучей тонкой стенкой. Юнги, честно, хотел бы просто дождаться, когда у него упадёт и яйца перестанут ныть, и уйти в студию, закрывшись от внешнего мира, но его кроет, кроет звучанием чужого голоса, и удержать себя на «Ты не станешь дрочить на голос макне» нет почти никаких сил и возможности. Чонгук тянет ноты сначала, вытягивает длинные «ля» и пронзительные «си», от которых закладывает уши, а потом, когда Юнги только-только думает, что всё обошлось, переходит к песням. И было бы просто отлично, если бы он выбрал что-то из их собственного репертуара, потому что старший легко соотносил бы это с чужими партиями и вёлся бы не на чонгуков тон, а на саму песню. Не_ вёлся, вернее. Когда слышишь что-то день за днём, оно перестаёт иметь на тебя какое-то влияние. Но мелкий, чёрт бы его побрал, выбирает чужие песни и поёт красиво, с той необходимой степенью концентрации, с его неповторимым акцентом, едва заметно коверкающим английские слова и добавляющим мягкую [l’] туда, где её даже при большом желании быть не может. И даже проигрыши не глотает, выдаёт едва ли не стоны между партиями; и трек по идее должен быть дохуя грустным (как Юнги определяет с его скудными знаниями инглиша), но в исполнении Чонгука звучит, как призыв к сексу, как нечто настолько откровенное, что Юнги не успевает остановить себя, прежде чем скользнуть рукой под одеяло и сжать пальцами собственный напряжённый член. «Не будешь дрочить, как же». Перевозбуждение захлёстывает его на том моменте, когда Чонгук берёт особо сильную высокую ноту, и тогда Юнги волей-неволей представляет себе, как движутся его губы при этом, как напрягается шея и как четко вырисовываются проступающие вены, и… И блять. Он двигает рукой быстро, отчаянно желая, чтобы макне заткнулся, наконец, чтобы его голос перестал затягивать медовое напряжение внизу живота. И нет, одновременно он думает о том, как хочет, чтобы этот голос звучал дальше, потому что он слишком хорош, чтобы затихать. Юнги кончает позорно быстро, зажмурившись и представляя, забрызгивает семенем собственный впалый белый живот, а потом ерзает на кровати, проклиная себя в тысячный раз, пока его не накрывает осознанием, как снегом на голову: «Срочно нужно в душ. А в душе, мать его, поёт Чонгук». Юнги едва не стонет от почти детской обиды и рукой нашаривает под кроватью вчерашнее тренировочное полотенце, которое не потрудился донести до корзины с грязным бельем. Сегодня он готов расцеловать за это самого себя. Он наскоро вытирает руки и живот и с каким-то мазохистским наслаждением идёт в ванную, стучась потом в дверь немилосердно: - Чончонгуки, открывай, ну. Тот обрывает песню на середине фразы, медлит несколько секунд и щелкает замком на двери. Перед Юнги он предстаёт полуголый (в одних спортивных штанах), растрепанный и такой привычно утренний, что старший ловит за хвост мысль, что, возможно, только возможно (!), он бы подрочил не только на голос Чонгука. И эта мысль в утреннем безмыслии и сумасшедшей решимости на всё его вдруг совершенно не пугает. Макне смотрит на него долго, цепляет взглядом полотенце в руках и пожимает плечами, отходя в сторону и пропуская хёна в ванную. Юнги не фанат и не склонен переоценивать его умственные способности, но он отчего-то только иррационально радуется, замечая слегка смущенный взгляд младшего, который, кажется, всё понял. Ну и пусть. …только вот, когда вечером Чонгук заявляется к нему в студийку, садится рядом с наглой улыбкой и спрашивает: - Спеть для тебя?.. – Юнги уже не думает об этом. Потому что на этот вечер у него появляются совершенно другие планы.