***
— Не говори, что ты здесь по собственному желанию. Камики трясет. Рензо, помедлив, кивает и рассказывает ей о последних событиях таким будничным тоном, что мозг у Изумо одновременно плывет и кипит, взрывается. Надежда все-таки умерла. Он — тот, кто сидит напротив нее, вертит в руках свой золоченый посох и по старой привычке глуповато улыбается, — предатель, предатель, чертов шпион. Изумо одними губами повторяет это как мантру, смотрит на него большими глазами и никак не может в это поверить. Рензо все так же невозможно улыбается. А в глазах — боль, столько боли, сколько, наверное, Изумо прежде видела только в самой себе. У нее душа — одна сплошная рана. Разве у этого розовоголового тоже? Бред. Чушный бред. Но именно он — он! — предал с улыбкой на лице. Жизнь сделала крутой вираж, спутала все карты, поменяла местами роли, и Шима теперь — хозяин положения. Хотя и такой же заложник врага, жалко предлагающий присоединиться. В его голосе сквозит искренняя вера в то, что Камики это сделает, сможет. — Предатель! От удивления Рензо смолкает, и Изумо не сдерживается: с размаху влепляет ему пощечину и захлебывается бессильным, беспомощным плачем.***
Она не ест, не пьет, вяло посылает иллюминатов нахуй и не надеется на спасение. Рензо видит, как Изумо по секундам угасает в своем плену и влюбляется еще сильнее. Развязанный им сценарий в «ненавижу-люблю» давно играет против него самого. Так случилось, актер высшей пробы и впрямь влюбился. Актер высшей пробы и впрямь, увы, предал. Изумо не хочет его видеть, слышать, чувствовать — именно поэтому он попадается ей на глаза десять раз на дню. Настойчивости Рензо хоть отбавляй. Но Камики все чаще и чаще с ним молчит, бездумно смотрит в потолок и, пожалуй, начала бы курить, будь у нее такая возможность. Сердце Шимы бьется-бьется-бьется и начинает стучать ровнее. Изумо не простит. Изумо не спасет. Рензо улыбается криво — научиться б еще в это верить.***
Рензо срывается и говорит, говорит без умолку, выплескивает тысячу и одну причину (не оправдание) своих поступков, кричит о своей любви. Ему окончательно сносит крышу. Она сносит крышу — та, что сидит совсем рядом, рукой можно дотянуться, но смотрит недоверчиво, непоколебимо, обжигает взглядом. Изумо ему не верит. Рензо не сдается. Он переводит дыхание, смотрит на нее так, словно она — всё, и клянется сделать что угодно. Ни от иллюминатов он не уйдет, ни ее не бросит, и плевать на логику и здравый смысл, на то, что понятия-то взаимоисключающие. Изумо молчит, приводит в порядок скомканные, оборванные, растоптанные в очередной раз мысли. Изумо молчит — так легче, а Рензо и не надеется на ответ. Поэтому его просто волной сметает, когда она отвыкшим от разговоров, скрипучим голосом начинает говорить: — Ты… был прав. — Ась? — затаив дыхание, переспрашивает Шима. От удивления дрожат колени, пересыхает в горле, хочется послать иллюминатов и орден Тру-Кросс в далекое путешествие, и только слушать и слушать один лишь этот непреодолимо родной, далекий и в то же время близкий голос. Но Изумо кривит губы в несвойственно искренней ей усмешке, и Рензо вздрагивает, возвращаясь к реальности, как от удара. Эта щедро приправленная иронией горечь на ее лице отзывается куда более сильной болью, чем полученная несколькими днями ранее пощечина. — А мы с тобой оба такие, да? — Она смотрит на него так, будто в нем разбились целые миры. Рензо отступает на шаг, не выдерживая взгляда. — Какие? — Его голос почти срывается на ультразвук. Изумо неприятно, колюче щурится. — Несчастные. Рензо обращается в соляной столб, не в силах ответить хоть что-нибудь. Камики улыбается, но уголки губ у нее смотрят вниз. Она не сломалась даже в плену. Она смотрит гордо и прямо, почти жестко, хотя это вроде как он ее мучитель. Да нет, не он, а этот жестокий мир. Если есть судьи там, наверху, то судят они просто охренительно несправедливо, и ни один из них не собирается с этим мириться. Боль в глазах Рензо приумножается в десятки, сотни раз, становится почти осязаемой, физически ощутимой. Боль в глазах Изумо прячется, старается изо всех сил, но слишком много ее — не скрыть. «Несчастные, говоришь? Хах… да».